Помоги проекту - поделись книгой:
Я пришла после недели, плодотворной не в ту сторону, и ничего не ожидала, может, просто хотела исповедаться.
В первый раз я заплакала просто в силу напряжения и расстройства. Но это не помогло. Не помогло даже расслабиться, как иногда бывает. Вчера вы разорвали круг. Вы как бы вывели меня из него. Я чувствовала, что если снова приду к вам, непонимающей, ждущей, с вопрошающим взглядом, притворяясь, что на уме у меня одно нытье, я просто буду прикидываться застенчивой.
Дела, кажется, меняются. Я предприняла новые шаги. Я все время отказываюсь отвечать на ваш постоянный вопрос: «Что я для вас значу?» — потому что ответить могу только словами. Ведь я настояла на том, что ограничусь словами. Типа опроса с краткими ответами.
Даже в конце, когда вы сказали мне закрыть глаза и расслабиться, в другое время я бы сгорала от нетерпения — время идет, а ничего не получается. Но что-то сработало. Мигрень исчезла, исчезла на весь день.
Когда я собралась уходить и вдруг появилось солнце, как в голливудском психологическом триллере, я сказала: «Да, снова пойдет дождь». Вялая, бездумная реакция, поняла я, но не стоило корить себя за то, что я не так среагировала. Я сочла это привычкой к сарказму, не более. Но так внутри меня что-то изменилось, я смогла успокоить бормотание. Я не ощущала себя хранилищем эхо, как это обычно бывает.
В ходе всего сеанса я, казалось, старалась опять взяться за старое, вернуть нас к прежней привычке зависших предложений. Но вы меня возвращали обратно.
В основном (за исключением завершающего этапа) я понимала, что здесь были только вы и я. И не беспокоилась, что то, чем я занимаюсь, может оттолкнуть меня от других людей — Карла, моих родителей, моих друзей.
Когда у меня сильно закружилась голова и меня затошнило, я это перетерпела. Я не стала думать о том, что мне нужно немедленно выпить три стакана теплой соленой воды и засунуть палец в рот, чтобы меня стошнило, а постаралась ощутить обратную сторону тошноты, не страх, а нечто приятное.
У меня слегка кружится голова, я теперь понимаю, что не налаживаю контакт, когда разговариваю с людьми. Вероятно, мне не надо повторять вчерашнюю процедуру с каждым, но мне интересно, почему я стараюсь спрятаться от некоторых людей.
Когда вы сказали, что я просто сгорала от эмоций, переполненная ими, это было прекрасно. Весь оставшийся день меня обуревали эмоции и печаль. Но дела шли на поправку. Нерешительность ушла. Мне стало легче, хотя всю остальную часть недели у меня возникали регрессия и падения.
Сегодня Джинни — просто кипучая. Она применила это слово, чтобы описать то, что она написала, я этим словом не пользовался годами — для нее сегодня оно самое точное. Она была в хорошем расположении духа, оптимистична. Сеанс на прошлой неделе немного изменил ее. Она вошла и сказала, что действительно не хотела встречаться со мной еще несколько дней, поскольку не «готова». Это означало, что она возлагает большие надежды на это занятие, но не знает, как ей войти в нужный формат. Она не была уверена, что сегодня сможет это сделать. Я был вынужден спросить, что «это» значит. На этой неделе я пережил столько событий, что от последней встречи остались лишь отрывочные воспоминания. Однако через минуту-другую сессия полностью восстановилась в моей памяти, и я вспомнил все, что произошло. Она сказала, что «это» четко выражает ее чувства. Упрямо, без всякого воображения я предположил, что «это» главным образом выражает ее чувства ко мне и по моему поводу.
Она сказала, что не была готова потому, что ей надо было подготовить празднование дня рождения Карла втайне от него. На это ушло много сил. Такое объяснение еще больше убедило меня в том, что на определенном уровне она начинает противопоставлять меня Карлу. Она может посвящать себя только ему или мне. Выглядело так, словно у нее был ограниченный ресурс любви и привязанности, и то, что было отдано одному, она забирала от другого. Когда я ей сказал об этом, она заметила, что, вернувшись с занятия на прошлой неделе, передала Карлу мои слова, что она прямо дрожит от чувств. В ответ он усмехнулся и игриво обнял ее. Дело принимало интересный оборот — я не думаю, что применил тогда слово «дрожала» — это не мой термин. Она тоже немного сконфузилась, а затем сменила тему на сексуальную и заговорила о своей неспособности достичь оргазма с Карлом. Затем вдруг остановилась и сказала, что мне неинтересен ее рассказ. Это что-то новенькое. В прошлом она редко, практически никогда так не высказывалась. Мне захотелось похвалить ее за то, что она критикует меня и говорит со мной без обиняков, но в то же время я вынужден был сказать ей, что она не права и что на самом деле я слушал ее с большим вниманием. Фактически я был близок к тому, чтобы спросить ее, что может сделать Карл, чтобы помочь ей достичь оргазма, и что мешает ей сказать ему об этом. В частности, меня интересовало, почему она не может позволить ему промастурбировать ее. Поэтому я сказал и о том и о другом: уверил ее, что она неправильно меня поняла, и дал ей понять — я рад, что она подняла этот вопрос. Позже в ходе сеанса я сказал это более прямо.
Вторгся ли я хоть как-то в ее сексуальную жизнь?
Она ответила, что на следующий день после нашего последнего занятия у нее был очень оптимистический настрой, но это чувство постепенно ушло, и вечером у нее разыгралась мигрень. Я заметил, что она ходит вокруг да около, но на вопрос не отвечает, и повторил его. Тогда она мне рассказала, что ей недавно приснилось, как она и г-н Лайт долго смотрели друг на друга. Г-н Лайт был ее учителем, который подтолкнул ее к литературному творчеству и вроде был в нее влюблен. Во время их последней встречи он просто сунул руку в ее крошечный бюстгальтер. Месяц спустя он пришел в гости к ней домой, и она провела целый день с ним на пляже, но любовью они не занимались. Просто потому, что не было подходящей возможности. Позже он написал ей, что подумывал о разводе с женой ради нее. На мой вопрос об ассоциациях в отношении г-на Лайта она лишь сказала: «Я вам покажу, что это такое». Мне стало ясно, что г-н Лайт в определенной степени представлял меня — не только потому, что и я наставлял ее на путь истинный, но также и потому, что на прошлом занятии мы смотрели друг другу в глаза гораздо дольше, чем прежде. Затем она вспомнила фрагмент другого сна о грубом ковбое, не Карле, а ее друге, похожем на Карла, который тянул ее за руки, пытаясь увезти ее с собой. Когда она рассказывала о г-не Лайте, она была явно смущена, и я спросил ее о причине. Она ответила — это потому, что она рассказывает о вещах, когда-то очень важных для нее, в таком легкомысленном, игривом тоне. Я же подозревал, что она была смущена тем, что подспудно рассказывала обо мне. Я спросил ее, было ли упражнение на расслабление, которое я ей дал в конце занятия, определенным типом сексуального опыта. Она ответила, что нет, но ей действительно стало лучше, и она была этому рада. После занятия она пошла в женский туалет, легла на кушетку и расслабилась еще больше. Она сказала, что опробовала разные релаксационные упражнения в ходе групповой психотерапии, но всегда с небольшим успехом. Так что, когда я к нему приступил, ее отношение было негативным. Но упражнение оказалось результативным, так как в тот день предотвратило мигрень.
Я продолжил разговор о г-не Лайте и спросил ее, не приходила ли ей в голову идея, что я могу оставить мою жену. Она сказала, что видела мою жену и что они похожи, только жена моя — более собранная женщина. Мы подходим друг другу, и она не думает, что мы можем разойтись. Жена г-на Лайта, однако, женщина совершенно другого типа, толстая и неинтеллигентная, так что Джинни для него действительно была кем-то иным.
Я заметил, что сегодня я говорю много необычного. Она поинтересовалась, от души ли это или я просто испытываю ее? Я сказал ей правду — сегодня я высказываюсь гораздо более искренне, чем обычно это делаю. Я мог сказать первое, что приходило мне в голову; например, спросить, встраиваюсь ли я в ее сексуальную жизнь; что она думает обо мне и моей жене, так как я считаю, что теперь она гораздо более открыта, восприимчива и не боится смотреть на меня. (Сегодня мы действительно смотрим друг на друга гораздо чаще, чем раньше.)
В ходе занятия она продекламировала несколько стро чек из своих стихов, в частности из сатирической поэмы, написанной в ответ на выступление одной феминистки. Мне особенно понравились некоторые разумные фразы, например «Хотите ль вы, чтоб мы ходили с открытыми грудями?» Но затем она стала корить себя за то, что на писала эти строчки, называя их мелкими и фривольными. Я спросил ее, нет ли термина получше, и тогда она употребила термины «ироничные» и «остроумные». Ирония дается ей тяжело. Для нее почти невозможно выразить чувство несогласия или гнева без последующего самобичевания. Она считает, что не имеет права на критику. Фактически она отрицает какие-либо свои права вообще. По большому счету, она все еще ощущает себя маленькой девочкой, постоянно сдерживает свой гнев по тому или иному поводу.
Она ушла с занятия, думаю, немного разочарованной, ведь ее нереально высокие ожидания не оправдались. К концу часа я стал ощущать нарастание какого-то иного чувства. Моя интуиция подсказывает, что оптимизм притухнет и она придет в уныние, когда осознает нереальность части своих чувств ко мне. Это не говорит о том, что я отношусь к Джинни плохо и мы не продвигаемся вперед. Но я понимаю, что на меня возложено дополнительное, довольно мощное чувство, которое не имеет отношения ни ко мне, ни к нашим взаимоотношениям, а касается, скорее, призраков из прошлого.
Думаю, я пыталась вас развлечь. Я хотела пойти глубже, чем прошлый раз, но когда пришла, то почувствовала, что не готова к этому. И решила вас развлечь.
Однако вся предыдущая неделя не прошла даром, по крайней мере, я стала больше осознавать наши контакты взглядом. И я пошла в этом направлении.
Если бы вы ругнулись или сказали: «В какие игры ты со мной играешь на этой неделе?» — я бы изменилась. Вы же, наоборот, ничего не имели против того, что я официантка, а вы клиент.
Мы проделали хорошую работу, анализируя человека с точки зрения мотивации, а не эмоций.
Мне неплохо. Я рассказала почти обо всем, что со мной случилось и что имело значение, но не особенно нуждалось в переменах.
Параллелей с г-ном Лайтом я не видела, пока вы не вынудили меня их увидеть. Отчасти тот сон отражал значимость и удовольствие от моих незначительных отношений с ним, а мой пересказ подчеркнул его абсурдность. Может, я рассказала его вам, чтобы показать абсурдность и иронию наших контактов взглядом, чтобы рассмотреть наше последнее занятие в смешном свете (с примесью сарказма).
Фактически занятие было мной в чистом виде, такой, какова я есть каждый день. Всем тем, что я хочу изменить. Саркастические, легкомысленные, анекдотичные, проходящие образы. Теперь я злюсь на то, что сохраняла эту поверхностность и наслаждалась ею. Расплатой явилось то, что на сей раз мне не о чем писать, открытий не было. (За исключением, может быть, рациональной идеи о существовании параллели между вами и г-ном Лайтом, а также потери, ведь я не рассмотрела эту связь в ходе занятия, только назвала ее и пересказала старые истории из моего навязчивого прошлого.) Так как я говорила без каких-либо эмоций. Никаких последствий.
II. ДОЛГАЯ ВЕСНА
Повторный визит. Мы возвращаемся в прошлое. Три недели назад Джинни позвонила мне и сказала, что решила съездить на Рождество домой, так как Карл и все ее друзья уезжают, а она не может вынести мысли о том, что останется здесь одна. Ее описание поездки на Восточное побережье звучало как возвращение к чувству вины. Она начала со слов, что ей надо было остаться подольше, что она пробыла там только тринадцать дней, что всегда вела себя несправедливо по отношению к маме или отцу, что провела с ними всего три дня, а остальное время со своими друзьями, и что она никогда не была чуткой к нуждам родителей. В первый день Рождества мама собралась и уехала на пляж одна на целых три часа, потому что была расстроена. Джинни спустилась вниз, спросила, где мама, и сказала: «Что происходит с мамой — она что, с ума сошла, уехав на пляж сегодня?» Сестра Джинни тут же отругала ее за то, что она брякнула такое, не подумавши.
За пять- десять минут, пока Джинни рассказывала о своем доме, у меня вдруг возник совершенно новый взгляд на процесс формирования Джинни. Для. меня ее мать четко вырисовывалась как источник комплекса вины. Когда я поделился такими мыслями с Джинни, что сделал вполне открыто, Джинни быстро встала на защиту матери: например, мама уехала на пляж «чтобы пережить свои самые бурные эмоции». Затем она попыталась перенести бремя вины на свою властную и матриархальную бабушку. Я согласился, что ее мама не хотела создавать комплекс вины, но ведь получилось именно так. Джинни продолжила размышления о том, что должна переживать ее мама, зная, что обе ее дочери оставляют ее. Я сказал, что задача матери заключается также и в том, чтобы подготовить своих детей к расставанию с домом, но Джинни почти с раздражением отмела это заявление.
Затем (на моем языке) она заговорила о своей неспособности провести различие между границами своего «я» и границами «я» своей матери. Она сказала, что ее психотерапевта в Нью-Йорке всегда шокировало то, что она и ее матушка пользовались ванной в одно и то же время. Она хотела, чтобы мать посмотрела на ее груди, хотела показать ей фигуру и рассказать, что она тоже набирает вес и приобретает тот же тип фигуры, что и у нее. Она защищала мать, рассказав, как та организовала перевод Джинни в первоклассный колледж, вместо того чтобы оставить ее дома, в безопасности. Я напомнил ей, хотя, думаю, безо всякого эффекта, что все не так просто и что мама, вероятно, испытывает очень сложные чувства по поводу ее отъезда и передает ей одновременно две противоречивые информации (старый двойной слепой метод — классическая форма).
Вот так мы все и обсудили, хотя, подозреваю, без осо бой пользы для Джинни. (Я был таким настойчивым, по тому что для меня многое прояснилось. Я получил более четкое представление о Джинни в контексте ее семьи.) Она так хочет изменить положение дел, так надеялась по79 ехать домой и совершить прорыв. Но чего она хочет на самом деле? Она хочет вернуться в теплое, любимое, идиллическое детство, которого в действительности никогда не существовало. По крайней мере, я думаю, что его не существовало. Примечательно то, как маленькая Джинни и я разговаривали о ее детстве. Я очень опасаюсь быть втянутым в рециркуляцию прошлого по Прусту. Останься в будущем с Джинни. Скоро у нее будет другое прошлое.
Она рассказала мне сон, предварив и завершив рассказ комментарием (который она повторила, по крайней мере, раз шесть), что это был глупый, ничего не значащий сон. Я, естественно, рассматриваю это как вторичную ревизию и могу только сделать вывод, что фактически сон был очень важным. Ей снилось, что я обедал с несколькими гуру, которые были явно некомпетентны, и все же я говорил, что они в порядке. Сон оставлял тревожное чувство, так как в нем, по ее словам, ей предстояло работать с кем-то иным. Однако в состоянии бодрствования она знала, что это не так, и поэтому решила ничего мне не рассказывать, чтобы я не воспринял сновидение всерьез. Видимо, сон возник в связи с газетными статьями обо мне, которые она прочитала (и в которых меня неправильно цитировали). В них я критиковал «Эсален» и другие виды групповых встреч для обсуждения общих проблем, особенно руководителя группы, которую она посещала.
Она рассказала о своей новой работе дорожным полицейским. Она восприняла эту работу как нечто унизительное, а затем стала подшучивать надо мной, говоря, что я думал, что работаю с писателем, а я работаю с полицейским. Мне стало очень неловко, и я почувствовал, что в определенном смысле (по крайней мере, по ее мнению) я делал то же, что и ее мать, слишком много требуя от нее в плане творчества. И она понимала, что должна стать писателем, но для того, чтобы писать скорее для меня, чем для себя. Именно это я ей и рассказал, но без особого эффекта. Нет сомнений, что здесь больше, чем немного, правды. Я действительно хочу, чтобы Джинни обрела способность писать. И, без сомнения, я буду очень рад, если она станет способной писательницей. Да, не буду этого отрицать. Но для меня не будет большой разницы, если этого не случится. Даже если Джинни завершит свои встречи со мной повзрослевшей, умиротворенной, но больше никогда не напишет ни слова, все равно это будет хорошо. Надеюсь, истина заключается в том, что я серьезно заинтересован в Джинни как в личности, а с Джинни-писательницей у меня лишь легкий флирт.
Если меня обвинят в преступлении, я буду своим лучшим свидетелем. Когда бы я ни говорила о людях, которых люблю, я всегда делаю их виноватыми и делаю это с улыбкой. Потому что если я виновна, то и они виновны, а в ваших глазах виновны еще более. Я давала вам информацию, хотя и не знаю, почему, ведь вы не собираетесь давать оценки, предлагать ответ или план. Все хорошее, что происходит при такой терапии, происходит одновременно. Я знала, что снабжала вас оружием против моих родителей. Это меня угнетало. Особенно с того дня, когда я отправила им письмо — «дорогие папа и мама» — и написала о своей огромной любви к ним. Полагаю, что, когда вы рассказываете посторонним о родственниках, вы их предаете. Вероятно, больше всего я предаю саму себя, так как всегда рассказываю что-то о себе.
Хотя во время занятия я не чувствовала себя плохо. Мне было слишком жарко — я чувствовала себя так, словно была в гамашах, закутанная малютка, — и, возможно, мне нужно было что-то сказать. Но затем я адаптировалась к жаре, и она стала приятным времяпрепровождением. Я ленивый рыбак с удочкой на берегу. Если я насажу нужную материнскую приманку, вы всегда клюнете.
Нет, я знаю, что вы пытались сделать. Заставить меня поверить в то, что я говорю. Принять ограничения и ошибки моих родителей. Но каждый раз, когда я действительно думаю об этом, я, кажется, уменьшаюсь. По мере моего удаления от них, я и от себя удаляюсь. Также я понимаю, что я не изменилась или вообще не боролась со своими родителями.
Я рассказала им почти обо всем. Но моя жизнь не в этом, не в этих фактах и историях. Она все еще как бы скрыта. Единственное оживление, которое вносят эти факты в мою жизнь, это сны. И потом, я и мои родители гораздо более активны и ужасны.
Я пыталась достичь успокоения, все глубже и глубже закапываясь в гнездо, окружая себя спокойствием. Я действительно думаю, что я все еще прячусь в пещере, как Платон в своей, так как пишу и думаю только аналогиями. Все похоже на что-то. Даже этот отчет — и тот завуалирован, а не откровенен. Вы, может, этого не понимали. Есть другой перевод. «Уф!» Вот так мой рот, глаза, лицо и мозги чувствуют себя после того, как я все расклала (извините — ошибка, хотела сказать, рассказала) так, чтобы держаться на плаву и не утонуть.
Атмосфера во время занятия была довольно холодной. Вел себя с Джинни как-то сдержанно, полагаю, что и у нее такое же ощущение, хотя и не такое сильное, как у меня. Фактически я усилием воли заставил себя надиктовать это. Между первым и вторым предложениями возник пятиминутный перерыв. Она начала с того, что заявила, что последние дни была не в себе и чувствует себя нервной и напряженной. Я никак не мог найти удобный способ, чтобы подключить ее или подключиться самому к происходящему. Попытался начать с прошедшей недели, но она мало что помнила с того занятия. Потом она заговорила о своем ощущении того, что она не меняется. В своих сексуальных отношениях с Карлом она дошла до определенной точки и дальше продвинуться не может. То же и на моих занятиях. Я попытался выведать у нее некоторые примеры фактически достигнутых ею изменений и даже предложил послушать одну из старых магнитофонных записей, которые мы сделали пару лет назад. Ей это не слишком понравилось, и она сумела придумать другие способы показать, какие изменения, по ее мнению, произошли. Думаю, я пытаюсь помочь Джинни найти способы обсуждения ее успехов больше ради себя, чем ради нее.
Затем она вернулась к своим взаимоотношениям с Карлом. В нынешнем своем состоянии она просто занимает выжидательную позицию и ждет, когда ей скажут, что все кончено. Несколько дней назад он бросил старый бизнес и занялся новым. Она понимает, это изменение что-то значит, а именно: он начал экономить деньги на поездку в Мексику. И однажды она узнает от него, возьмет он ее с собой или нет. Если нет, отношения закончатся. Я был ошеломлен той беспомощностью, с которой прозвучали ее слова. В то же время я понял, что она гордится своей беспомощной трагической позой. Я даже попытался поддразнить ее, назвав Дюймовочкой, тут же быстро добавил, что все же ей, как взрослой, следует самой решать, чего же она хочет от отношений. Неужели нет решений, которые ей нужно принимать? Что может заставить ее прервать их отношения? Что если Карл, к примеру, откажется поддерживать ее или не разрешит ей иметь детей. Было очень трудно побудить ее к высказыванию, что она может принимать решения. Фактически для нее просто невозможно спросить Карла, возьмет ли он ее с собой в Мексику. Она считает, что ей следует молча ждать, пока он сам ей не скажет. Я закончил занятие в довольно безысходном настроении, тщетно пытаясь понять, как же мне вызвать у нее чувство уважения к собственным правам. Был момент, когда она сказала, что пару недель назад пыталась спросить у меня о моем отпуске, но никак не могла решиться на это. То же и с Карлом. Я предложил ей попытаться проделать это снова. Сейчас она может спросить меня о моем отпуске или о чем-нибудь еще. Она спросила, как, по-моему, проходят занятия, но, поскольку сеанс уже был закончен, мы вяло согласились обсудить это в следующий раз.
Все началось с того, что в конце занятия вы попросили меня задать вам вопрос. Это похоже на детскую игру: все изображают, что кидаются камнями, а затем один ребенок бросает настоящий камень. Сначала, когда вы сказали: «Спросите меня об отпуске», я подумала, что ненароком вышла на реальную информацию и что вы уезжаете куда-то отдыхать. Я всегда чувствую себя великолепно, когда я такая тупая и многого не понимаю. Но это была самая что ни на есть реальная часть занятия. Несколько недель назад я действительно спросила вас, глядя в глаза, но я говорю так, словно сижу одна в бочке. Или как обращение плохой актрисы к зрителям — она их не видит из-за света рампы. Знает, что они там и что ей надо создать видимость контакта с ними, глядя прямо в глаза. Если ей требуется помощь, ей надо их выдумать. Я все еще не поговорила с вами так, словно вы рядом.
А с Карлом я стараюсь быть очень хорошей, но свои ошибки запоминаю. С вами же я пытаюсь быть совсем плохой. Рассказываю о себе только плохое. Но ни то, ни другое не соответствует действительности. Я это поняла на прошлой неделе.
Мне хочется быть богатой настроениями и у вас позаимствовать. Но вместо этого, когда я прихожу, у меня один лейтмотив: «Я нервная». И увертюра продолжается до тех пор, пока на последней минуте перед поднятием занавеса вы не вступаете со своей темой «Задайте мне вопрос». Я уведомляю, что этот антракт еще на неделю.
Я выхожу на улицу и чувствую, что в воздухе витает запах жареной кукурузы. И думаю, я голодна, и это, по крайней мере, реальное ощущение. Так что я иду и покупаю себе ланч с ванильно-шоколадной газировкой, ожидая, что это вернет меня в прошлое, когда мне было пять лет, и гамбургер. И хотя мне не нравится ни то ни другое, я тем не менее плачу 1 доллар и 79 центов. И тут до меня доходит, как волной накрывает, — вот я тут плачу деньги за эту дрянь, а ведь только что не отплатила вам ничем.
(Я не имею в виду деньги, которые я и не хочу платить. Я имею в виду реальные чувства.)
Вероятно, я чувствую себя виноватой из-за тех ужасных вещей, что говорю во время занятий. Вы были правы насчет магии слов. Хотя, когда вы сказали об этом, я подумала, что вы имеете в виду все те плохие метафоры, которые я использую для сокрытия реальных вещей.
Все эти письменные отчеты о занятиях и есть та магия слов, которую я прячу. И я бы не хотела, чтобы ее кто-то видел.
Но самое большое волшебство, которое когда-либо входило в мою жизнь, это не слова, а реальные эмоции и действия типа слез и взбучки. Я теряюсь, когда говорю. У меня нет подтекста.
Но я смогла оценить все то хорошее, что случилось со мной.
Довольно важная встреча. У меня было ощущение (хотя оно может и не соответствовать действительности), что сегодня мы приступили к новому этапу. Но тут я вспоминаю старую историю, произошедшую в клинике университета Джонса Хопкинса, о пациентах, которые годами исправно проходили лечение каждую неделю. История болезни говорила — пациенту лучше, пациенту лучше, а потом, по прошествии нескольких лет, вдруг оказывалось, что изменений-то и нет. Но, даже с учетом этого, я все же думаю, что сегодня мы вступили на новую, более плодородную почву.
Все началось с того, что Джинни пожаловалась на очень сильную мигрень. Я настоятельно порекомендовал ей сходить на прием к терапевту, после чего она быстро сменила тему и пустилась в обсуждение разговора, который был у нее с хорошей подругой. Это подчеркнуло то, о чем мы говорили на прошлом занятии: эта подруга и ее муж хотят, чтобы Джинни как-нибудь пришла к ним в гости одна. Причина в том, что, когда Карл рядом, Джин-ни и не видно. В его присутствии она просто теряется, превращаясь в сплошную безмолвную, безликую тень. В этом месте я попытался в очередной раз четко заявить — я полагаю, что ее отношения с Карлом носят ограничительный характер и что в них она сама не своя. Но, самое главное, перемены в отношениях приведут не к их утрате, а к укреплению, так как я подозреваю, что Карл, как и любой мужчина, больше тянется к полноценной женщине. Я упомянул и о противоположной возможности. Может получиться и так, что любое изменение отпугнет Карла, потратившего столько усилий, чтобы она была такой, какая есть. Правда, сказал я, это не будет так уж и страшно, так как связь с человеком, который не дает другому расти, вряд ли полезна для обеих сторон.
Дальше она занялась самоуничижением. Например, она была в подавленном настроении целый день и, вместо того, «чтобы так и провести весь вчерашний вечер», разоделась и пошла к подруге играть в пинокль. Из-за этого она обозвала себя фривольной. Я указал на то, что приклеивание себе этикетки «фривольная» является еще одним примером ее семантического самобичевания. Почему бы не назвать себя «решительной» или «неунывающей»?
На какой-то период она закрылась. Затем я стал проверять ее на предмет ее чувств ко мне.
Она сообщила, что почти ничего не пишет обо мне в постсеансовых отчетах и знает, что никогда не представляет меня своим друзьям как реальное лицо. Фактически она делает вид, что почти от меня не зависит. И добавила, что ее друзья интересуются мной. Они, например, хотели бы знать, сколько мне лет. Я спросил ее, что она им сказала. «Тридцать восемь», — ответила она. Почти точно, сказал я. Мне тридцать девять. Она призналась, что очень ловко выведала у меня, сколько мне лет, не спрашивая меня напрямую. Мы вернулись к прошлой неделе, когда в конце занятия я предложил ей спросить меня о чем-нибудь, и снова попросил ее сделать это. Тогда она спросила меня: «Как вы думаете, хорошо ли проходят занятия?» Я ответил, что она, возможно, узнает много нового, когда прочитает то, что я написал. Как правило, я испытывал смешанные чувства. Иногда был раздражен или пессимистичен, но часто был доволен ими. Она поинтересовалась, что же ей думать потом о моем пессимистичном или унылом настроении. Я обратил внимание, что такое настроение у меня не часто и что я довольно неохотно пошел на такое открытое признание перед ней, потому что она всегда выдает себя за этакий хрупкий цветок, и я боюсь, что от подобного комментария она сломается и останется беззащитной.
Я спросил, о чем она еще хочет узнать, и тогда она по интересовалась, думаю ли я о ней между занятиями. Я по пытался перефразировать это, спросив, имеет ли она в виду, нравится она мне или нет. На какой-то момент между нами возникла неловкость, и она чуть не расплака лась. Она резко заявила, что ей в принципе все равно, думаю ли я о ней «таким образом», но потом заплакала и призналась, что думает обо мне, о частях моего тела, воло сах и удивляется, как она могла позволить мне стать такой важной частью ее жизни. Мы также обсудили то, что по 88 правиться она фактически не может, так как если она поправится, она меня потеряет, так как маловероятно, что мы будем продолжать наши отношения как две равноправные личности. Однако в то же время она хочет, чтобы я обращался с ней как со взрослым человеком. На что я ответил (очень боясь, что превращаюсь в ворчливого папашу) — для того, чтобы тебя считали взрослой, нужно вести себя по-взрослому. Все это прозвучало довольно занудливо, но как сказать по-другому, я не знал. Думаю, такая тактика, направленная на то, чтобы помочь ей общаться со мной как взрослый человек и подтолкнуть ее на расспросы о моей личной жизни, окажется полезной, и я буду поощрять ее в этом.
О боже! Во время вчерашнего сеанса я впервые начала понимать свои собственные методы. И почему я ставлю крест на самой себе? Я играю в детскую игру под названием «сделай пять шагов», но пока не спрошу «Можно?», меня отводят назад или я сама делаю шаг назад. После занятия я потихоньку опробовала свои силы. Получилось что-то вроде продолжения занятия. Например, вечером, когда Карл захотел почитать, вместо того чтобы лечь в постель, хотя напрямую и не сказал этого, я ему заявила, что между чтением и глубоким сном бывает кое-что еще.
В конце занятия я, окончательно запутавшись, сказала: «Я хочу не просто нравиться вам, я хочу (большая пауза), чтобы вы меня любили», и почти расплакалась. Больше было похоже на то, что я все же плакала, потому что здесь я вернулась к своему старому клише: «Я вам нравлюсь, вы меня любите?» Я начинаю плакать, и мне становится стыдно, потому что я так мало прошла. Как ребенок, который говорит только «мама» до пяти лет и плачет от отчаяния, так как под «мамой» он понимает гораздо большее.
В детстве, дома, я видела, что мои родители делали для меня все. Утешали еще до того, как я в этом нуждалась, кормили, покупали красивые вещи. Мне сейчас кажется, что мне и пальцем шевелить не надо было. Всего было в изобилии. Именно так я и веду себя сейчас по отношению к другим людям — как ваза с деликатесными фруктами на столе, только фрукт уже чуть подпорчен.
Как всегда, меня, кажется, зациклило на предложении «мне нужно» или «я вам нравлюсь?». Года три назад для меня это было революционно. Типа обильных сексуальных ощущений и осознания происходящего здесь и сейчас. Но я не предъявляю никому эти изменения и не переношу их на другие вещи.
За мной след в след идет моя подсознательная тень, убеждающая меня, что
Я не развиваюсь
Не сомневаюсь
Не прогрессирую
И только позирую как модель для моей тени, тени моего силуэта.
Это занятие оставило чувство неудовлетворения. Думаю, я слишком назойливо навязывал свои ценности Джин-ни. Сегодня я был слишком авторитарным, слишком много указывал, слишком много разглагольствовал и наставлял.
Но действовать по-другому мне было трудно. Занятие началось с того, что она стала излагать свои многочисленные фантазии относительно того, чтобы оставить Карла и как-то начать жизнь заново. Снова и снова, когда я слышу такие фантазии, мне на ум приходит единственное объяснение: ее сильная часть хочет Карла бросить, она разочарована этой связью, эта связь ее душит. Затем она рассказала об одном инциденте. Карл предложил ей частично оплачивать бензин. На данный момент он зарабатывает где-то 90 долларов в неделю, она только 30. Но она готовит, ходит за продуктами и убирает в доме. И хотя она считает, что требование платить за бензин несправедливо, она тем не менее протестовала слабо и, в конечном счете, согласилась.
Я попытался убедить ее в том, что причина ее уступчивости в несправедливых ситуациях заключается в отказе от признания ее собственных прав. Думаю, в конечном счете, это саморазрушение. Она практически работает на то, чтобы Карлу, если он цельная натура, вскоре наскучили их отношения. С другой стороны, если он тот человек, которому действительно нужна такая бескорыстная, бесправная подруга, тогда он никуда не уйдет. Но любой из вариантов саморазрушителен. Она сказала, что ей не хочется превращать эти отношения в постоянные, но в определенном смысле они очень приятны. Без него жизнь была бы хаосом. Без него она, Джинни, развалилась бы на кусочки. Я сказал, что, по-моему, это все ерунда. И она согласилась, но ощущение хаоса очень реально. Затем я спросил ее, что ей надо сделать, чтобы изменить состояние дел. И она стала перечислять, довольно убедительно, все то, что она ему бы сказала, и его возможные реакции на ее слова. По ее мнению, все закончилось бы тем, что он устроил бы ей разгон и решил, что им надо разойтись.
К сожалению, занятие прошло в атмосфере накачки, в ходе которой я призывал ее сделать то, к чему она, возможно, не готова. И все же мне надо как-то заставить ее понять и прочувствовать, что именно
Мне трудно вспомнить, что случилось. Все, кажется, было довольно просто и незамысловато (клише, предложение типа «Как поживаете?»). Когда приходишь на такое занятие, как это, — полная огорчений, которые достают тебя весь день, — чувствуешь, что тебе чего-то не хватает, типа витаминки. И вам приходится подкидывать материал, который снимет все мои огорчения, предупредит рекордные повторы в отчете.
Поделиться книгой: