Помоги проекту - поделись книгой:
Типичная для Ингушетии башня. На небольшом основании (4,5 х 4,5 м) возведены высокие (от 25 до 30 м) наклонные стены. Ее вершина перекрывалась сводом стрельчатого сечения, похожим на ступенчатую пирамиду. У заостренного завершения здешних башен было, как правило, 11 уступов. Внутри башни, над вторым ее уровнем, выкладывался внутренний свод по гуртам (перекрестным аркам). Наверх можно было попасть только через устроенный в нем люк. Верхние ярусы перекрывались настилом, положенным на деревянные балки. С этажа на этаж перемещались с помощью переставных лестниц. На всех четырех стенах имеются небольшие выносные балкончики, служащие для прикрытия защитников от стрел, пущенных снизу.
То, как появились в Ингушетии укрепленные сооружения, можно представить, пусть даже и с некоторыми погрешностями.
…Как-то раз с одним из караванов на берега речки Ассы в Таргимскую котловину пришли монахи-строители и, помолившись, начали обустраиваться. Хотя набрать работников из числа полуголодных и диких горцев было далеко не просто. Дело в том, что постоянная нехватка земли вынуждала многих местных жителей промышлять грабежами и разбоем. Особую же угрозу могли представлять воинственные языческие племена – хевсуры, жившие южнее этих мест. Именно поэтому бойницы как боевых башен, так и храмов были устроены с тем расчетом, чтобы можно было контролировать подходы к поселению с юга.
В самом начале строительства монахи набирали из местных жителей крепких мужчин для охраны. Они должны были следить за местностью и в случае малейшей опасности предупреждать о предстоящем нападении.
Пока шло строительство, они сначала селились рядом временно, но затем, обзаведясь семьями, оседали в этих местах навсегда.
Когда случался очередной разбойничий набег, все находящиеся за пределами башни люди залезали в нее по приставной лестнице, затем поднимали ее внутрь и накрепко закрывали все входы. Надо сказать, что такое укрепление взять штурмом было невозможно, как и взять измором засевших в нем. Стенобойных машин нападавшие не знали, пущенная же снизу стрела, долетев до стоящего на верхней площадке башни сигнальщика, теряла свою убойную силу, а вот направленная на неприятеля сверху увеличивала ее многократно. Именно поэтому при сооружении крепостей принималась во внимание не толщина стен, а их высота. Возведенное на максимальную высоту укрепленное сооружение являлось для здешних мест идеальным типом крепости.
Долгое время принято было считать, что все северокавказские боевые башни являются символом рода, неотъемлемым признаком национальной идентификации или связывать их с традицией кровной мести. Однако местные племена стали вести оседлый образ жизни лишь с XVII века и именно тогда взяли за образец уже существовавшие ранее постройки, которые вплоть до XV века были частью христианских монастырей. Когда же монахи покинули эти земли, владельцами башен стали потомки тех стражников, которых нанимали пришедшие сюда монахи. Именно эти «потомственные» стражники и дали башням имена и по сей день известных в Ингушетии семей.
Валентин Кузьмин, федеральный архитектор Республики Ингушетии и Карачаево-Черкесской Республики | Фото автора
Люди и судьбы: Принцип проконсула
Князь Александр Иванович Барятинский, бывший Рюриковичем в пятнадцатом колене, родился и вырос в обстановке невиданной роскоши. Таким состоянием, которое завещал ему отец, обладали в России немногие. Чтобы не уронить своей чести, он отказался от него, предпочтя добиться другой – великой, по его понятиям, чести – чести быть воином, доблестно сражавшимся за Россию.
В 1811 году князь Иван Иванович Барятинский стал одним из состоятельнейших людей России, унаследовав многочисленные имения и около 35 тысяч крепостных душ. Тайный советник, камергер и церемониймейстер двора Его Императорского Величества Павла I почти сразу после этого события принял решение оставить государственную службу с тем, чтобы целиком погрузиться в семейную жизнь, которая ему, надо сказать, удалась, и предаться, наконец, любимым своим занятиям, ведь на это никогда не хватало времени. А интересов, пристрастий и душевных склонностей у него была масса. Воспоминания и архивные документы рисуют Ивана Ивановича по-европейски образованным вельможей, любителем наук, искусств, талантливым музыкантом и даже ученым-агрономом.
Так что, воодушевленный полной свободой, он затеял выстроить себе новую усадьбу в имении Ивановское, в двадцати пяти верстах от города Рыльска, что в Курской губернии. Огромные средства и отменный вкус помогли Ивану Ивановичу в короткий срок создать в глухой провинции величественный дворцово-парковый ансамбль.
«Комнаты в усадьбе исчислялись сотнями, – вспоминал очевидец, – и каждое из этих помещений поражало роскошью отделки, коллекциями, достойными королей, собраньями картин знаменитых итальянцев и французов, атмосферой праздничности, открытости, художественной утонченности и в то же время высокой аристократичности». И все же главным своим богатством Барятинский считал прелестную жену Марию Федоровну, урожденную Келлер, чьим именем он и назвал свою знаменитую усадьбу, а также семерых детей: троих девочек и четверых мальчиков. Они, появляясь в Марьино на свет один за другим, незаметно для глаз родителей подрастали в его 180 комнатах и залах. Сам отец многочисленного семейства, родившийся в Париже, с самых юных лет прославился своей красотой. Во французской столице был даже магазин с вывеской, на которой был представлен его портрет, сопровожденный надписью «У русского красавца». И все рожденные в этом браке дети вполне достойно поддержали репутацию «красивых Барятинских». Они были очень дружны между собой и жили в полном согласии с родителями и окружающим их миром. Тогда еще никто не знал, что самое блестящее будущее ожидает первенца супругов – Александра, появившегося на свет в 1815 году. Несмотря на то что князь не хотел видеть старшего сына ни военным, ни придворным, домашнее образование он получил прекрасное.
Когда Александру было 10 лет, князь Иван Иванович умер. Мария Федоровна тяжело перенесла смерть мужа, но упавшие на ее плечи заботы заставили собрать все душевные силы и продолжать жить ради детей. Когда Александру минуло 14, Мария Федоровна повезла его вместе со вторым сыном Владимиром в Москву для «усовершенствования в науках». Воспитанием обоих братьев занимался известный в то время педагог англичанин Эванс, преподававший юношам «классиков и литературу». И все же спустя два года Александр выразил желание пойти на военную службу и в июне 1831 года, по приезде в Петербург, был определен в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров с зачислением в Кавалергардский полк. И практически сразу начал проявлять совершенно необъяснимую неусидчивость, недисциплинированность и как следствие – «слабые успехи в науках». Небрежность в учении перешла и в небрежность на службе. Дисциплинарная полковая книга полнилась записями о взысканиях за разного рода «шалости». В результате за молодым князем Барятинским закрепилась слава кутилы, повесы, участника попоек и скандальных историй. Никаких денег, щедро выдаваемых матушкой, не хватало на уплату вечных карточных долгов. Однажды выпутаться из подобного долга Барятинскому помогли Пушкин и его друг Сергей Соболевский.
Его практически невозможно было представить в огне и копоти боя, зато сколько угодно – в парадных перестроениях на Марсовом поле или в вихре вальса с очередной обольстительницей. Николай I был наслышан о своевольном поведении молодого князя, более того, ему стало известно, что «Барятинский был очень протежируем одной из дочерей императора… Так как отношения между ними зашли несколько далее, чем это допустимо, то император Николай, убедившись в этом воочию, выслал князя Барятинского на Кавказ…». Об этом романе князя Александра известно очень немного. Барятинский, очевидно, не на шутку увлекшись Великой Княжной Ольгой Николаевной, вовсе не считал себя недостойной партией – в его жилах текла кровь Рюриковичей.
В литературе о Барятинском можно прочитать, что он оказался высланным на Кавказ по воле императора, но существует и такое мнение, что он отправился туда по собственному желанию. Так или иначе, но весной 1835 года 20-летний князь Александр Иванович, будучи в чине корнета Лейб-Кирасирского Наследника Цесаревича полка, прибыл в район военных действий. И практически сразу же окунулся в совершенно другую жизнь. На Кавказе уже почти два десятилетия шла не прекращавшаяся ожесточенная война. «Тут прошли целые поколения героев, – писал В.А. Соллогуб, – тут были битвы баснословные. Тут сложилась целая летопись молодецких подвигов, целая изустная русская Илиада… И много тут в горном безмолвии принесено безвестных жертв, и много тут в горном безмолвии улеглось людей, коих имена и заслуги известны только одному Богу».
К тому времени, когда на Кавказ прибыл родовитый корнет Барятинский, население этого края, по всей вероятности, прочно забыло о словах российского императора Александра I, обращенных в свое время к добровольно вошедшим в состав России горцам: «Не для приращивания сил, не для корысти, не для распространения пределов и так уже обширнейшей в свете империи приемлем мы на себя бремя управления, а для того, чтобы утвердить правосудие, личную и имущественную безопасность и дать каждому защиту закона». Вышло так, что весь Кавказ стал единым фронтом, тем краем, где жизнь русского солдата и офицера становилась случайностью, а гибель – делом обычным, будничным.
Шли годы, и продолжающаяся литься кровь и незначительные успехи в «замирении» враждебного края порождали отношение к Кавказу как к месту бесполезной гибели. Этого края многие боялись, старались избегнуть. Красоты природы, многократно воспетые лучшими нашими поэтами, контрастировали с той смертной тоской, подчас с ужасом, которые здесь испытывали русские в мундире. Эти чувства, наверное, можно было усилием воли победить, но не испытывать вовсе – нельзя. У многих сдавали нервы. В своем очерке «Кавказец» однокашник Барятинского по юнкерской школе Михаил Лермонтов писал: «…Ему (офицеру-кавказцу. – Прим. автора) хочется домой, и если он не ранен, то поступает иногда таким образом: во время перестрелки кладет голову за камень, а ноги выставляет „на пенсион“; это выражение там освящено обычаем. Благодетельная пуля попадает в ногу, и он счастлив. Отставка с пенсионом выходит…»
Барятинский явно не намерен был гнаться за подобного рода пенсионом – под добротным сукном его офицерского мундира оказалась добротная человеческая порода. Там, на воюющем Кавказе ни за фамилию, ни за богатство укрыться было невозможно, там все эти земные привилегии во внимание не принимались. Барятинский, словно сдирая с себя коросту столичного баловства и пустозвонства, лез в самые горячие места. Его храбрость называли «замечательною». Во время многочисленных стычек с горцами он «многократно получал сквозные пулевые ранения», говорили, что «живот князя Барятинского, как решето».
Его храбрость, выносливость и способность стойко и терпеливо переносить боль поражали даже его многое перевидавших боевых товарищей. Впрочем, этому феномену можно было найти свое объяснение. Был случай, когда в бытность свою еще в Петербурге Лермонтов в узком товарищеском кругу высказал мысль, что «человек, имеющий силу для борьбы с душевными недугами, не в состоянии побороть физическую боль». Услышав это, Барятинский, «сняв колпак с горящей лампы, взял в руку стекло и, не прибавляя скорости, тихими шагами, бледный прошел через всю комнату и поставил ламповое стекло на стол целым, но рука его была сожжена почти до кости, и несколько недель носил он ее на привязи, страдал сильною лихорадкою».
…Тяжкая рана ружейной пулей в правый бок, остававшаяся там, кстати, до самого конца его жизни, возвратила Барятинского в Петербург. С Кавказа он прибыл поручиком, награжденным почетным для каждого русского офицера Золотым оружием «За храбрость». В 1836-м после пройденного курса лечения он был назначен состоять при Государе Наследнике Цесаревиче. Три года, проведенных им в путешествии с наследником по Западной Европе, сблизили их чрезвычайно и положили начало многолетней дружбе с будущим императором Александром II.
По возвращении в Петербург опаленный огнем кавказских сражений красавец Барятинский снова быстро вошел в большую моду. П.В. Долгоруков в «Петербургских очерках» пишет: «Барятинский был блистательным женихом во всех отношениях; все матушки, имевшие взрослых дочерей на сбыте, единогласно пели ему всевозможные акафисты, и в петербургском высшем кругу было принято за неопровержимую аксиому: „Александр Барятинский такой блестящий молодой человек!“.
Однако наследник величественного Марьино и прочих родовых сокровищ, красавец-герой Кавказской войны, ставший в 1839-м адъютантом Его Императорского Высочества, держался стойко. Ничто не могло заслонить в его сознании картин воюющего Кавказа – он не мог, да и не хотел забывать своих верных и испытанных товарищей по оружию.
В марте 1845-го, уже в чине полковника, Барятинский снова прибыл на Кавказ. В качестве командира батальона Кабардинского полка он принял участие в Даргинской экспедиции, организованной русским командованием против войск имама Шамиля. Изо дня в день, постепенно и, может быть, даже исподволь, начинал складываться его, ставший впоследствии незаменимым, богатый опыт не только боевого офицера, но человека, который в какой-то момент обнаружил в себе неподдельный интерес к жизни и нравам тех людей, для которых этот край являлся родиной. Барятинский стал серьезно изучать характер, обычаи и традиции горцев. Это, в свою очередь, заставило его во многом критически взглянуть на отношение к Кавказу высшего петербургского военного начальства, а также на то, как следовало бы строить политику по отношению к кавказцам. И в этом Барятинскому в немалой степени помог опыт выдающихся «кавказцев», полководцев А.П. Ермолова и М.С. Воронцова.
В ожесточенной битве, случившейся во время захвата Андийских высот, Барятинский, в который уже раз, проявив чудеса офицерской доблести, вызвал неподдельное восхищение Главнокомандующего русскими войсками графа Воронцова, представившего его за этот ожесточеннейший бой к Георгию IV степени. И этот же бой принес ему очередное тяжелое ранение – пуля попала ему в правую ногу, но он не оставил поля битвы, продолжая сражаться до конца.
И снова – Петербург, и снова – непреодолимая тоска по оставленному Кавказу. Александр Иванович, несомненно, осознавал, что именно этот суровый край переродил его, как человека. Покоренный величием духа людей, делавших здесь свое мужское дело во имя державы, он почитал за честь навсегда слиться с этим воинским строем. Произошло даже внешнее отторжение Барятинского от себя прежнего. Управляющий его имением Марьино В.А.Инсарский писал, до какой степени потряс его вид возвратившегося князя: он состриг свои знаменитые блондинистые кудри, на лице суровом и серьезном уже залегли морщины. Ходил он чуть согнувшись, опираясь на палку. В светских гостиных его теперь видели редко. Люди, наводнявшие их, стали ему абсолютно неинтересны. Если Барятинский где-то и появлялся, то в основном в театре или на музыкальных вечерах, поклонником которых он оставался, как и в былые годы.
В феврале 1847 года его назначают командиром того самого Кабардинского полка, с которым за годы, проведенные на театре военных действий, он успел уже сродниться, к тому же он был произведен в чин флигель-адъютанта, а в июне 1848-го, примерно отличившись в битве при Гергебиле, стал уже генерал-майором с зачислением в свиту Его Императорского Величества. Впрочем, император, по достоинству оценив боевые заслуги князя, совершенно неожиданно для последнего, решил «облагодетельствовать» его окончательно, а именно: женить на выбранной лично им невесте из рода Столыпиных. По мнению царя, лучшей партии для красавицы-фрейлины при сказочном богатстве князя трудно было сыскать.
Встретив на одном из балов мать Барятинского, Николай сообщил ей, что князю высочайше разрешен внеочередной отпуск, и попросил ее написать об этом сыну. Однако истинные замыслы императора кое-кому уже стали известны…
Когда Барятинский доехал до Тулы, там его ожидал брат Владимир. Александр Иванович теперь знал причину царской «милости». Неделя шла за неделей, а он в Петербурге все не появлялся, ссылаясь на внезапно открывшуюся болезнь. Когда вышеозначенный отпуск, наконец, подошел к концу, Барятинский известил царя о том, что он, бесконечно благодаря Его Величество за оказанное доверие, возвращается в боевое расположение, а с родственниками повидаться приедет как-нибудь в другой раз. Не на шутку взбешенный император послал вслед ослушнику фельдъегеря с извещением о продлении отпуска. Но Барятинский, предвидя такое развитие событий, просто-таки пулей несся на Кавказ, хотя царский посланец все же сумел догнать его в Ставропольской губернии. Князь вынужден был написать царю письмо, в котором выражал недоумение по поводу того, чем заслужил он такое внимание Его Величества, и попутно замечал, что, находясь рядом с местом службы, считает абсолютно нецелесообразным поворачивать обратно.
Но не таков был и Николай, чтобы отказаться от задуманного. По Петербургу носились слухи, что император страшно зол на князя. Его перепуганная мать написала сыну о своих тревогах. Делать нечего: как раз под самый новый 1850 год Барятинский наконец появился в Петербурге. Затем он на два дня заперся в своем дворце, а потом, повелев нагрузить сани подарками, сказал матери, что поедет поздравить маленьких племянников, детей брата Владимира. Приехав в дом к брату, Александр Иванович вместе с остальными подарками положил на зеленую лапу нарядной елки конверт из плотной бумаги и сказал: «А это тебе, братец…»
На следующий день Петербург гудел, подобно улью, – все передавали друг другу ошеломляющие подробности о содержимом конверта. Оказалось, что там находились бумаги на право владения принадлежавшим Александру Ивановичу богатейшим наследством, полученным им от отца в качестве старшего сына. Князь добровольно и с легким сердцем отказывался от всего движимого и недвижимого имущества, и в том числе от бесценного Марьинского дворца со всеми его бесчисленными сокровищами.
Себе князь взамен оговорил «100 тысяч рублей, уплату долгов в 136 тысяч рублей, ежегодную ренту в 7 000 рублей» и – это уже шутки ради – «по мере надобности на один кашемировый халат». Так, в одно мгновенье этот богатейший в России человек превратился в простого служивого, живущего на казенное жалованье. Понятно, что дело с женитьбой мгновенно расстроилось. Барятинский остался верен семейному девизу: «Бог и честь». Сам он внутренне, и не без основания, гордился этим поступком и в минуту откровенности как-то сказал знакомому: «Я самому государю не поддался. И какому государю!..»
Летом 1856 года Барятинский был назначен командующим Отдельного Кавказского корпуса и сначала (с 1 июля 1856 года) «исправляющим должность Наместника», а уже в августе того же года – Наместником Кавказа с производством в генералы от инфантерии. Будь жив Николай I, ему бы никогда, несмотря ни на какие заслуги, не стать первым лицом на Кавказе. Но, заняв по смерти отца трон, новый монарх Александр II просто не видел «для роли русского проконсула на Востоке» более подходящего человека, нежели Барятинский.
Для Александра Ивановича это была большая честь и большая ответственность. «Трудиться буду, чтобы оправдать великую милость, счастье и великую честь для меня». Он понимал, что затяжное кровавое противостояние на Кавказе требовало завершения, и завершения победного. Но как, какими средствами, какими силами?
Барятинский предложил разделить Кавказ на военные округа, поставив во главе каждого командующих. Всем им предоставлялись большие права, особая же ставка делалась на инициативу и умение брать ответственность на себя. Было также предложено срочно нарастить численность сосредоточенных на кавказском театре войск. Инициативы Барятинского по первости не встретили поддержки со стороны как военного, так и финансового ведомства. Откуда брать деньги? Да и время ли для решительных действий? Не испортят ли эти меры отношения с Европой? Не выгоднее ли будет законсервировать эту злосчастную войну до лучших времен? Под давлением министров заколебался и Александр II – шутка ли, на кавказские дела Барятинский просил чуть ли не треть военного бюджета страны. Но тут уж сам «проконсул» пошел в наступление на монарха. То, о чем он говорил, выглядело почти ультимативно – надо отнестись к Кавказской войне как к делу первейшей государственной важности или, отказавшись от нее, поставить крест на русском влиянии в этом регионе. Вялотекущие, разрозненные и малосильные военные операции только скомпрометируют Россию в глазах того кавказского населения, которое готово примкнуть лишь к тому, кто победит. А победить должна Россия. Тогда мирные чеченцы и дагестанцы увидят в ней надежного защитника, что окончательно подорвет влияние Шамиля. Пребывать же на Кавказе по принципу «не мир – не война» – значит перечеркнуть результаты многолетних усилий Российского государства по оставлению Кавказа за собой. И Александр уступил этому напору, пообещав всяческую поддержку.
Барятинский перешел к мощной наступательной тактике. Каждая военная операция разрабатывалась и обсуждалась до мельчайших деталей. Главнокомандующий презирал те якобы победные наскоки на противника, которые не давали русским войскам никаких стратегических преимуществ, но приносили немалые и бессмысленные потери. Теперь главная задача для него состояла в том, чтобы с минимальными потерями и по возможности быстро усмирить Кавказ, а еще и в том, чтобы нейтрализовать посягательства на Кавказские территории Англии, Персии и Турции, которые также стремились распространить на них свое влияние. К концу лета 1858-го Большая и Малая Чечня были заняты и Шамиль с остатками верных ему войск вынужден был отойти в Дагестан. В скором времени на его территорию были предприняты массированные наступления, и в августе 1859-го состоялся завершающий акт многолетней драмы, известной как «Кавказская война». Последнее прибежище имама Шамиля, расположившееся на горе Гуниб-Даг, было окружено плотным кольцом, помощи засевшим в горах ждать было неоткуда. 25 августа состоялся штурм аула Гуниб, Шамиль сдался на милость победителя.
Надо сказать, что имя Барятинского среди горцев уже было широко известно и произносилось с уважением – он неизменно был щедр, справедлив, с искренним уважением относился к кавказцам, способным работать, а не бандитствовать. Барятинский действовал, как дальновидный и опытный дипломат, ничем не оскорбив национальные чувства горцев и не раз подавая примеры полного доверия к людям честным и дельным. Он постоянно помогал местному населению и деньгами, и продовольствием, и медикаментами. Видимо, именно поэтому окруженный в Гунибе Шамиль напрасно взывал к жителям аула полечь как один, но не дать себя в руки неверных. Это было ответом Шамиля на предложение Барятинского сдаться и не губить понапрасну женщин и детей, скрывавшихся за стенами этого горного селения. Начавшийся штурм показал Шамилю, что его положение безнадежно. Русские дали еще четверть часа на размышление. Разумеется, Барятинскому ничего не мешало уничтожить загнанного в свое логово зверя, но сдавшийся Шамиль был куда предпочтительнее для Барятинского, чем мертвый. Легко понять его чувства, когда из крепости сообщили: «Шамиль сложил оружие. Шамиль выйдет к русским». За три года Барятинскому удалось усмирить непокорный край.
Сейчас дата 25 августа 1859 года прочно забылась. Для России же того времени происходившее в Гунибе имело эпохальное значение. В три часа пополудни многотысячное войско ликовало. Над головами этих людей развевались победные стяги державы – идея того, что они делают великое государственное дело, наверное, и была залогом того, что «победа будет за нами». Эхо пушек Барятинского, салютовавших наступившему миру, докатилось до Москвы, Петербурга, Смоленска, до всех городов. Князь Александр Иванович за пленение Шамиля получил высшее воинское звание – фельдмаршала. Ему было 44 года…
Еще три года оставался на Кавказе фельдмаршал Барятинский. Трудно было ожидать, что вот так, достигнув всего, Александр Иванович останется почивать на лаврах, не вписав еще какой-нибудь дерзкой строки в свою биографию. Так оно и случилось. 45-летний фельдмаршал и наместник Кавказа влюбился пылко, как бывает только в юности, хотя за это чувство заплатить ему пришлось дорого. Игра у Барятинского всегда складывалась крупная: чтобы не жениться на одной женщине, ему пришлось расстаться с богатством, чтобы жениться на другой – с постом наместника Кавказа. В мае 1860 года Александр Иванович отбыл с Кавказа в длительный отпуск за границу ввиду «расстроенного здоровья». Эта формулировка скрывала драматические перипетии его личной жизни: уж если чего и не сбылось, то это его мечтаний о любви «не для супружеских наслаждений, а ради того, чтобы с женой чай пить». Нет, дело шло именно о любви.
Вот что писал об этой истории известный политический деятель граф Сергей Юльевич Витте: «…Среди его адъютантов был полковник Давыдов; он был женат на княжне Орбелиани. Княжна Орбелиани была невысокого роста, с довольно обыденной фигурой, но с очень выразительным лицом кавказского типа… Барятинский начал ухаживать за женой своего адъютанта Давыдова. Так как вообще князь Барятинский очень любил ухаживать за дамами, то никто и не думал, чтобы это ухаживание кончилось чем-нибудь серьезным. Окончилось же это ухаживание (в действительности) тем, что в один прекрасный день Барятинский уехал с Кавказа, до известной степени похитив жену своего адъютанта».
Наместник, подобно горцу, умыкнул и спрятал ненаглядную грузинскую княжну там, где бы у него не могли ее отнять строгие на этот счет российские законы. Вот что, в сущности, пряталось за словами «лечение за границей». Понятно, что это бегство с чужой женой не предполагало скорого возвращения. На карьере надо было ставить крест: Барятинский подал в отставку, но получил ее только в 1862 году. Пришлось ему постоять и под дулом пистолета: оскорбленный муж приехал требовать сатисфакции. Фельдмаршал, дерущийся на дуэли, – это для бурной русской истории чрезвычайный случай. Поединок надолго перекрыл Барятинскому возвращение в Россию, по которой он страшно тосковал.
С Елизаветой Дмитриевной, урожденной княжной Джамбакур-Орбелиани, они прожили почти 20 лет. Князь умер в Женеве, но завещал похоронить себя в Курской губернии, в родовом селе Ивановское, что и было исполнено. На его надгробной доске с родовым гербом Барятинских и девизом «С Богом и честью» начертано: «Генерал фельдмаршал. Генерал адъютант князь Александр Иванович Барятинский. Род. 2 мая 1815 года. Cкончался 25 февраля 1879 года».
Людмила Третьякова
Арсенал: Большие маневры
1922 год стал в истории авианосного флота той вехой, которая самым непосредственным образом содействовала его дальнейшему развитию. Хотя на первый взгляд это утверждение может показаться парадоксальным. Годом ранее, 10 июля госсекретарь Соединенных Штатов Америки Чарльз Эванс Хьюз выступил с официальным предложением созвать в Вашингтоне международную конференцию по вопросу сокращения военно-морских вооружений. В связи с этим главам ведущих капиталистических держав были разосланы официальные приглашения.
Цель Соединенных Штатов состояла в том, чтобы привести в соответствие со своими интересами соотношение военно-морских сил главных морских держав, по возможности ликвидировать преобладание английского линейного флота, а также нейтрализовать неуклонное наращивание на Тихом океане японской мощи.
Что же касается Великобритании, то ей было трудно отвергнуть предложение американцев – гонка военно-морских вооружений, начавшаяся еще в годы Первой мировой, ставила ее перед серьезными финансовыми проблемами, ей с трудом удавалось содержать имевшийся на тот момент огромный флот, а военный долг Британии Соединенным Штатам составлял ни много ни мало 850 млн. фунтов стерлингов. Кроме того, «тонким местом» для Британской империи был и так называемый «ирландский вопрос». Еще в июне 1921-го британскому правительству дали понять, что решение американского конгресса об официальном признании Ирландской республики будет зависеть от характера взаимоотношений между Англией и Японией. Дело в том, что англо-японский союз существенно осложнял жизнь Соединенным Штатам на Тихом океане, поскольку не только затрагивал их экономические интересы (в частности, в Китае), но также мог, в случае войны с одним из членов союза, привести к необходимости ведения боевых действий на два фронта. А значит, английскому делегату ничего не оставалось, как поддержать предложения, изложенные США.
Свое принципиальное согласие высказал также и японский министр ВМФ. Япония, так же как и Великобритания, испытывала внутриполитические и финансовые трудности. К тому же на тот момент она не обладала достаточной силой для вступления в открытый конфликт с Америкой и Британией, а значит, для подготовки к войне на Тихом океане Японии необходимо было выиграть как можно больше времени.
6 февраля 1922 года после почти трехмесячного обсуждения представители Соединенных Штатов, Великобритании, Японии, Италии и Франции подписали соглашение «Об ограничении морских вооружений», известный также как «Договор пяти держав». Один из пунктов Соглашения запрещал строительство авианосцов водоизмещением свыше 27 000 тонн, но вместе с тем с целью использования находящихся на стапелях и предназначенных на слом корпусов недостроенных линкоров и линейных крейсеров каждой из стран-участниц разрешалось достраивать их в качестве авианосцев водоизмещением, не превышавшим 33 000 тонн.
Таким образом, Вашингтонская конференция послужила толчком к началу принципиально нового витка в деле проектирования, строительства и развития авианесущих кораблей.
Единственной обладательницей авианосного флота после окончания Первой мировой войны была Великобритания. Но в апреле 1918-го по британской морской авиации был нанесен весьма ощутимый удар. Королевский Летный Корпус Великобритании, находившийся в ведении армии, и Королевская Морская Воздушная Служба были объединены в Королевские ВВС. И пока морская авиация находилась под их контролем, она пришла в полнейший упадок. Уровень подготовки пилотов был на порядок ниже, чем, например, в Соединенных Штатах и Японии, а те типы палубных самолетов, которыми располагал Королевский Флот, иначе, как летающими анахронизмами, назвать было сложно. И тем не менее полеты над морем, а также действия с авианосцев и в составе эскадры требовали специальной подготовки и изрядного практического опыта. А поэтому перед Адмиралтейством уже во второй раз за историю существования британских авианесущих кораблей встал вопрос о необходимости создания авиации, подчиняющейся именно флоту. Среди сторонников этой позиции был и Уинстон Черчилль, ставший вскоре Первым Лордом Адмиралтейства. В результате подразделение, получившее наименование FAA (Fleet Air Arm), или Воздушные Силы Флота, удалось сформировать только к апрелю 1924 года.
К моменту окончания Первой мировой войны в составе британского парка авианесущих кораблей находилось три авианосца – «Аргус», «Фьюриоз» и «Виндиктив», еще два – «Игл» и «Гермес» – находились в процессе постройки. «Гермес» – первый в мире корабль, изначально спроектированный как авианосец, был заложен англичанами в январе 1918-го на верфи «Армстронг». Разработка документации, да и само строительство шли довольно быстро, но после того, как с Германией было заключено перемирие, все работы были приостановлены. По окончании войны потребность в новом авианосце стала для Адмиралтейства уже далеко не столь очевидной. И лишь в 1920-м «Гермес» был переведен в Девонпорт на достройку.
В 1922 году был поставлен на ремонт и очередную модернизацию авианосец «Фьюриоз», вошедший в строй еще во время Первой мировой. Легкие линейные крейсера «Корейджес» и «Глориес» оказались неудачными, поскольку даже с учетом сильного вооружения и высокой скорости хода несли крайне слабое бронирование. А потому в июле 1920-го было решено перестроить их в авианосцы по тому же типу, что и «Фьюриоз».
Но тем не менее все эти корабли, явившиеся результатом переделки судов других классов, были далеки от того, чтобы с их помощью можно было реализовать весь потенциал, присущий полноценным авианосцам, а потому Адмиралтейство взялось за разработку проекта абсолютно нового корабля. В сентябре 1935 года был заложен один из самых красивых кораблей королевского флота – авианосец «Арк Ройял», ставший образцом для всех последующих кораблей такого типа.
Перед началом второй мировой, в связи с активизацией действий Германии, темпы строительства новых британских кораблей значительно возросли. В 1937 году было заложено четыре авианосца, в 1939-м – еще три. Шесть из них были кораблями совершенно нового типа – с бронированными полетными палубами. Таким образом, к 1 сентября 1939 года Великобритания имела в составе своего флота 7 авианосцев, правда, их палубные самолеты были морально устаревшими. Более того, большинство из них вообще были спроектированы по бипланной схеме, к тому же Королевский флот, в отличие от флота Соединенных Штатов Америки, и особенно Японии, практически не имел пикирующих бомбардировщиков.
Японцы в отличие от американцев и англичан гораздо раньше осознали тот факт, что в будущей войне на море доминирующую роль будут играть именно авианосцы, а линкоры и крейсера будут служить для обеспечения действий авианосных групп. Это и стало причиной их основной тактики – японцы намерены были действовать группами, по нескольку кораблей, нанося удары по выбранным целям одновременно большим количеством самолетов.
В 1920 году Япония заложила свой первый авианосец «Хосё», или «Летящий Феникс» (символ военного возрождения Японии), явившись таким образом обладательницей первого в мире авианосца специальной постройки (английский «Гермес» вступил в строй на 14 месяцев позднее «Хосё»). Согласно новой военно-морской доктрине, принятой еще в конце 1918-го, авиации в дневном бою между главными силами отводилась достаточно серьезная роль. Помимо разведки и корректировки огня на нее возлагалась задача непосредственного поражения сил противника. Разгром же предполагалось довершить ночными атаками океанских эсминцев и легких крейсеров. Но так как в связи с итоговым документом Вашингтонской конференции этим планам не суждено было осуществиться, Япония приступила к активному строительству авианосцев. Для этих целей решено было переоборудовать недостроенные линейные крейсера «Акаги» («Красный замок») и «Амаги» («Небесный замок»). Правда, последний после сильнейшего землетрясения, произошедшего в сентябре 1923-го, повредившего его корпус, был отправлен на слом, а его место занял перестроенный из линкора авианосец «Кага» («Буйное веселье»).
Оба этих корабля, подобно британскому «Фьюриозу», имели ступенчатую схему расположения палуб. Хотя впоследствии и они подверглись усовершенствованию – увеличение размеров ангаров и длины полетных палуб дали возможность принимать на борт не 60 машин, как раньше, а 90. Четвертому японскому авианосцу – «Рюдзё» («Вставший на дыбы дракон») – по причине его весьма посредственных тактико-технических характеристик пришлось принимать ограниченное участие в боевых операциях начального периода войны. Что же касается остальных двух предвоенных авианосцев Императорского Флота – «Сорю» («Серо-голубой дракон») и «Хирю» («Летящий дракон»), то они обладали высокой скоростью хода, довольно большой авиагруппой и сильной зенитной артиллерией.
Таким образом, перед началом войны Япония располагала шестью действующими авианосцами, а еще на три могла рассчитывать в ближайшем будущем. Японский ВМФ много внимания уделял и вспомогательным судам – плавбазам подводных лодок и гидроавиатранспортам, которые в случае начала военных действий можно было быстро переоборудовать в авианосцы. Кроме того, перед началом войны японским военным флотом были получены новые типы палубных самолетов, и в том числе великолепный истребитель «Зеро».
Французский ВМФ, располагавший переоборудованными из коммерческих кораблей гидроавианосцами, после окончания Первой мировой вынужден был «вернуть» их на мирную службу. А итоги Вашингтонской конференции явственно свидетельствовали о том, что Республиканскому флоту необходим полноценный авианосец, а вовсе не носитель гидросамолетов. Самым подходящим для этого объектом был сочтен недостроенный линкор «Беарн». Вскоре на нем были сооружены ангар, полетная палуба и надстройка (так называемый «остров», расположенный по правому борту).
Затем работы были приостановлены и возобновлены лишь в августе 1923-го, впрочем, достаточно вяло. Основной причиной этого являлся не столько дефицит бюджета (хотя и его нельзя было сбрасывать со счетов), сколько явное недоверие французского командования к новому, дорогому и слабовооруженному типу корабля. Адмиралы никак не могли смириться с мыслью, что на корабле не будет артиллерии. И тем не менее спустя 5 лет «Беарн» все-таки вступил в строй.
И, собственно, на этом попытки Франции обзавестись собственными авианосцами были закончены.
По условиям Версальского договора Германия была лишена права иметь военные авианосные корабли, но это обстоятельство вовсе не исключало для нее возможности проведения в этой области активных конструкторских разработок. А потому в апреле 1934-го в рамках Главного Конструкторского управления был организован собственный отдел проектирования авианосных кораблей, перед которым и поставили задачу разработки проекта первого германского авианосца. Управление всеми работами было поручено инженеру-кораблестроителю, техническому советнику морского министерства Вильгельму Хаделеру. Он с воодушевлением взялся за дело, и уже к началу лета 1934 года эскизный проект первого германского авианосца был представлен на рассмотрение. В ноябре 1935 года фирме «Deutsche Werke Kiel A.G.», базировавшейся в городе Киле, был выдан заказ на строительство авианосца. В декабре 38-го еще не совсем готовый «Граф Цеппелин» в присутствии Гитлера и Геринга был спущен не воду. Имя ему дала присутствующая на церемонии графиня Хелла фон Бранденштейн-Цеппелин, дочь знаменитого графа Цеппелина. А год спустя все программы германского авианосного строительства были свернуты.
Широкое распространение получила версия, гласившая, что «Граф Цеппелин» так и не был введен в строй с подачи командующего люфтваффе Германа Геринга, поскольку он всячески тормозил работы по созданию и передаче палубных самолетов флоту (хорошо известно его высказывание – «Все, что летает, принадлежит мне»). На самом деле, палубные самолеты были созданы своевременно, в соответствии с первоначальным графиком постройки корабля.
Было даже сформировано авиакрыло корабля, в состав которого вошли пикировщики «Юнкерс Ju-87» и истребители «Мессершмит Bf-109», оборудованные приспособлениями для катапультного старта и посадки на аэрофинишер – палубное тормозное устройство. Но строительство запланированных Германией авианосцев так и не было завершено.
Существовавшие после Первой мировой войны американские экспериментальные авианесущие корабли не могли претендовать на роль ударной силы флота, и тем не менее возможность постройки авианосцев продолжала изучаться. Летом 1919 года Конгрессом Соединенных Штатов был принят «Акт о военно-морских ассигнованиях», согласно которому американский флот мог позволить себе переоборудование в авианосец одного корабля. Для этих целей был выбран угольщик «Юпитер», вошедший в строй в 1922 году как авианосец «Лэнгли». Сначала его самолеты использовались только для защиты линкоров от атак береговой авиации, но в 1928 году во время учений, проводимых на Гавайских островах, совершили неожиданный налет на Пирл-Харбор, «разбомбив» базовые аэродромы.
Что же касается создания самостоятельных Военно-воздушных сил США, то движение в его поддержку носило очень затяжной и неоднозначный характер. Возглавлявший это движение бригадный генерал Уильям Митчелл, командовавший во время Первой мировой американской авиацией в Европе, выступал за создание независящих ни от армии, ни от флота ВВС. В начале 1920 года Митчелл в доказательство правоты своей позиции заявил, что воздушные атаки вкупе с атаками подводных лодок в сложившейся на тот момент обстановке «делают невозможным такие свободные действия надводных кораблей, как это было ранее. Они вообще способны загнать корабли с поверхности под воду». В связи с этим было решено экспериментально определить степень воздействия авиабомб на корабли. А после того как самолеты Митчелла потопили несколько кораблей-целей, состоялась еще одна серия испытаний, доказавшая, что «появление авиации сделало линкор устаревшим».
Контр-адмирал Уильям Симс также поначалу считал авианосцы лишь вспомогательными единицами, отводя главенствующую роль линейному флоту, но после проведения в стенах военно-морского колледжа, президентом которого он был назначен, нескольких «боев» авианосных соединений против флота, не имеющего авианосцев, превратился в ярого сторонника авианосной авиации, заявив вскоре, что он «совершенно убежден, что будущее неизбежно докажет: флот, имеющий 20 авианосцев вместо 16 линкоров и 4 авианосцев, уничтожит флот противника». Симса поддерживал и контр-адмирал Брэдли Фиск: «Если бы в море произошел бой между авианосцем и 2 линкорами и мне пришлось бы выбирать, на какой стороне выступить, я предпочел бы находиться на авианосце…». И все же борьба между сторонниками и противниками этого класса судов продолжалась вплоть до начала новой войны.
Перед Первой мировой Конгресс утвердил постройку 6 линейных крейсеров, после Вашингтонской конференции было решено 4 из них разобрать на металл, а остальные 2 достроить в качестве авианосцев. Для этого были выбраны «Лексингтон» и «Саратога» – корабли, находившиеся в максимальной степени готовности. Первым американским авианосцем специальной постройки стал заложенный в сентябре 1931-го «Рэйнджер», явившийся отражением новых взглядов на роль корабля подобного класса. По новой концепции, авианосец должен был действовать не отдельно от эскадры, а только под прикрытием крейсеров и эсминцев. И так как его встреча с противником один на один практически исключалась, то усиленное бронирование, мощная артиллерия, а также скорость хода, превышавшая 30 узлов, могли быть принесены в жертву самолетовместимости.
И все же к началу новой войны подготовка военно-морских пилотов, впрочем, как и самого флота, оставляла желать лучшего.
С учетом направленности развития флотов ведущих морских держав и уже полученного в ходе Первой мировой опыта боевого использования авианесущих кораблей командование Морских сил РККА при представлении в 1925 году проекта первой советской программы военного судостроения выступило с предложением переоборудовать в авианосцы недостроенный линейный крейсер «Измаил» и пострадавший от пожара линкор «Полтава». Но так как восстановить практически сгоревшую «Полтаву» не представлялось возможным, было решено реконструировать только «Измаил». В 1925-м научно-технический комитет Управления ВМС РККА получил задание разработать эскизный проект авианосца, переоборудованного из «Измаила», рассчитанного на 50 самолетов.
В начале 30-х годов в основу советской военно-морской доктрины была положена концепция «малой войны на море». Согласно этой доктрины основными задачами флота являлись: содействие приморской группировке сухопутных войск, совместная с сухопутными войсками защита своего побережья и действия на коммуникациях противника. Для решения поставленных, чисто оборонительных, задач как нельзя лучше подходили базовая авиация и подводные лодки. Но уже в середине 30-х годов ситуация изменилась. Согласно вновь разработанному проекту по программе создания «большого морского и океанского флота» (1938—1947 годы) приоритет отдавался строительству линкоров и тяжелых крейсеров. А в августе 1937-го Комитет обороны при Совнаркоме СССР принял постановление «О строительстве боевых кораблей для морских сил РККА», в котором среди прочего было признано необходимым разработать проект авианосца. В основу «проекта 71а» лег легкий крейсер типа «Чапаев».
Попытки устранения замечания по «проекту 71а» привели к разработке «проекта 71б». Этот корабль в гораздо большей степени отвечал условиям боевого использования в удаленных районах, отличался увеличенным водоизмещением, более высокой самолетовместимостью (70 машин), улучшенной мореходностью, усиленным артиллерийским вооружением и наличием противоторпедной защиты.
Роль авианосцев в составе «большого морского и океанского флота», необходимость тесного взаимодействия кораблей и авиации в решении его задач осознавал и доказывал руководству страны назначенный в апреле 1939 года наркомом ВМФ флагман 2-го ранга Н.Г. Кузнецов. Но надо сказать, что в то время морская мощь государства, его научно-технический потенциал оценивались прежде всего по тому, способно ли оно строить линкоры и линейные крейсера. Кроме того, в отличие от тех же немцев, пытавшихся в течение всей войны достроить свой единственный авианосец, советское руководство вполне трезво оценивало возможности отечественной судостроительной промышленности, понимая, что без надлежащего авиационного оборудования корабль подобного класса ввести в строй вряд ли удастся, но даже если это получится осуществить, то его одиночные действия будут абсолютно бесполезными. Так что на тот момент отказ от строительства авианосцев был не ошибкой, а скорее единственно правильным решением, позволившим избежать неоправданной траты сил и средств.
Всего же к началу второй мировой войны в распоряжении флотов мира находилось 19 авианосцев, тогда же была намечена их первоначальная классификация и определены оперативно-тактические задачи. Наиболее четко удалось разработать тактику действия авианосных групп Японскому Императорскому Флоту, остальные флоты определили ее лишь в общих чертах. Предстоящая война должна была выявить истинную ценность кораблей этого класса.
Дмитрий Курочкин
Продолжение следует
Досье: Торжествующий обман
Проблема определения подлинности произведений искусства является на сегодняшний день крайне актуальной и злободневной. Судя по заявлению бывшего директора нью-йоркского Метрополитен музеум Томаса Хоувинга, около половины всех существующих на современном мировом рынке произведений искусства является поддельными. Сложившаяся ситуация усугубляется еще и тем, что художественный уровень этих подделок настолько высок, что традиционные методы их распознания по большей части оказываются абсолютно непригодными для определения их аутентичности.
Представьте себе такую картину. Некий молодой человек втайне ото всех вывозит из мастерской, где он работал, прикрытое куском ткани скульптурное изваяние, выполненное им же самим. Добравшись до удаленного от города пустынного места, он аккуратно снимает статую с повозки (может быть, в одиночку, а может, и с чьей-то помощью), потом берет заступ или лопату и начинает копать глубокую яму. Затем на дно этой ямы он каким-то образом опускает скульптуру и засыпает ее, тщательно, слой за слоем, утрамбовывая землю. В довершение всего юноша, призвав на помощь всю свою фантазию, делает так, чтобы ни единого следа вмешательства человека в окружающий природный ландшафт нельзя было даже заподозрить. Звали этого странного молодого человека Микеланджело Буонарроти. Не правда ли, знакомое имя? Только вот зачем он все это проделал и что именно столь тщательно прятал?
Если верить свидетельству Джорджо Вазари – младшего современника Микеланджело, художника, скульптора, историка искусств и автора «Жизнеописаний наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих», то закопал молодой скульптор статую «Спящего Купидона» и сделал он это для того, чтобы со временем выдать «случайно» обнаруженную им находку за подлинный образчик римского искусства, а затем продать ее за большие деньги. И ему это удалось.
Поделиться книгой: