Помоги проекту - поделись книгой:
Благодаря книге Яна Стрейса, оснастившего корабль парусами, мы имеем представление о нем. Длина его была 24,5 м, ширина – 6,5 м, осадка – 1,5 м. Три мачты несли прямые паруса, поэтому «корабль» такой иногда называют «барком». И, наконец, 22 пушки и команда из 20 голландцев и 35 русских стрельцов. Не случайно Петр I в предисловии к своему уставу писал: «От начинания того, аки от доброго семени, произошло нынешнее дело морское». Почему-то историки не учли это мнение Петра. Возможно, в этом виноват сам царь, напомнивший, дабы усугубить облик «вора и смутьяна», о «разорении» «Орла» повстанцами Разина. На самом дел версии о разорении и даже сожжении – ошибочны! Вскоре после того, как «Орел» прибыл в Астрахань, с него сняли пушки для защиты города. Команда корабля разбежалась с появлением Разина, а «Орел» остался доживать свой век в тихой протоке, всеми забытый.
Три года спустя после разинской смуты астраханский воевода доносил в Москву: «…корабль да полукорабелье (яхта – В.Г.) стоят в Кутумове реке. Корабль ветхой, дно и бока сгнило, в ход не годится».
Вывод о качестве строительства напрашивается сам собой, если вспомнить, что петровские корабли плавали по двадцать с лишком лет. Так что действительно нет резона считать началом Российского флота эпопею с «Орлом». И все же помянем добрым словом дединовские труды: это был первый опыт отечественного кораблестроения.
Спасшийся от разинского «воровства» голландский матрос с «Орла» Карстен Брандт вернулся в Москву и много лет спустя латал дыры на «дедушке русского флота», найденном Петром I. Но об этом впереди.
Хрестоматийная и романтическая история находки в 1688 году молодым Петром английского ботика – в сарае его двоюродного деда Никиты Ивановича – известна всем. Прозванный «дедушкой русского флота», бот бережно хранится в Военно-морском музее в Петербурге по сей день. Все это могло показаться смешным и обидным для ревнителей русской морской истории. Но будем снисходительны. Просто ботик произвел впечатление на Петра, до того понятия не имевшего о море. Своей оснасткой и качеством он отличался от прежде виденных им судов, и главное, обладал способностью ходить под парусами против ветра. Весь груз знаний, полученных Петром от Зотова и Тимермана по морской части, вылился в неукротимое желание все попробовать самому. И началась в России эпоха «потешного флота», приведшая – благодаря навязчивой идее Петра о настоящем флоте – к неожиданно великим последствиям.
По приказу царя Франц Тимерман отыскал в Москве Карстена Брандта, бывшего матроса с «Орла», пребывавшего, впрочем, «в великой старости». Ботик живо починили, и, к удивлению Петра, он резво ходил по Яузе и на Просяном пруду, лавируя против ветра. Царь осыпал милостями Брандта, и в следующем году потешая команда Петра переместилась на Плещееве озеро под Переяславлем-Залесским. Здесь сам царь и его верные семеновцы и преображенцы овладевали корабельным ремеслом. Брандт и Петр состязались в постройке двух малых фрегатов, а солдаты строили еще три яхты. Плавания по озеру, с салютами и игрищами, продолжались все лето. Весной 1693 года Петр задумал поездку на Белое море – в Архангельск, ведомый ему до того как поставщик «всепьянейшему собору» всяких вин и пива, а еще заморских любимых цитрусов и мореходных инструментов. «Охота к морю», поддерживаемая в первую очередь его приближенными – Федором Апраксиным, Федором Головиным и особенно Францем Лефортом, становилась государственным делом. Лефорт, этот «дебошан французской», названный так за веселый нрав, общительность и неиссякаемую энергию в осуществлении любой, самой неожиданной новации или проделки, уже распорядился построить в Архангельске яхту к приезду Петра. На беду скончался легендарный Карстен Брандт. Петр отстоял отпевание в храме и проводил в последний путь подельника потешного флота по генеральскому разряду… В сопровождении Зотова, Апраксина, Лефорта и сотни разнообразной челяди Петр покинул столицу и уже в начале августа подрубил топором канаты, удерживающие на слипе яхту, названную в честь покровителя царя «Св. апостол Петр». На этом судне Петр впервые отправился в морское плавание, достигнув Терского берега. Заложив в Соломбале 24-пушечный торговый корабль и оставив его на попечение Апраксина, назначенного воеводой Архангельска, Петр поспешил домой. По пути, на заводе в Олонце он сам отлил пушки и выточил такелажные блоки для заложенного корабля. В самый конец распутицы следующего, 1694 года Петр снова спешит в Архангельск и 20 мая спускает на воду «Св. Павел» – пожалуй, первый русский торговый корабль, получивший вскоре «проездную грамоту» на право заграничной торговли…
Пребывание русского царя на Белом море – уникальные страницы истории. Скажем о главном. Дождавшись купленного в Голландии торгового корабля «Св. Пророчество», Петр поднял на нем трехцветный «штандарт царя московского» и в сопровождении «Св. Петра», «Св. Павла» и эскорта из восьми английских и голландских торговых и военных судов отправился на выход из Белого моря. Достигнув мыса Св. Нос и пожелав иноземцам счастливого плавания, Петр со своей эскадрой вернулся к устью Двины. Правда, до этого Петр совершил рискованное плавание на Соловки с известным крушением у Пертоминского монастыря. У голландцев он прошел школу морского ликбеза – от подачи пива капитану до уборки парусов. Получалось неплохо, тем более, что голландским языком царь владел в совершенстве.
Несомненно, 1694 год был переломным в истории флота. Петр понял: потешные игрища – лишь начало… В Архангельске он встречал торговое посольство из Голландии во главе с Николаем Витсеном – владельцем верфи в Роттердаме. Петр заказал ему построить «образцовую» 32-весельную галеру с тем, чтобы после прибытия ее в разобранном виде в Архангельск тотчас же отправить в Москву. По пути на пир, устроенный им для голландских и английских капитанов, Петр неожиданно прыгнул в реку. Нарядно одетые гости, наслышанные о крутом нраве царя, не замедлили последовать за ним. По преданию, Петр, страдавший водобоязнью, так снял с себя порчу и усугубил веселье за столом.
С голландскими кораблями уплыл за море не только петровский заказ на галеру, но и секретное письмо Лефорта своему старшему брату, как результат серьезных «консилий» в Архангельске на тему о будущей войне с турками.
Франц Лефорт – в Женеву, брату Ами. 4 июля 1694 г.:
Оставалось ждать прибытия «образцовой» галеры, чтобы приступить к строительству флота, генерал-адмирал коего уже нашелся. Ждать не меньше года, это уж точно. Потому Петр после сухопутных маневров попытался с кондачка овладеть Азовым. В марте 1695 года 150-тысячное войско, из которого 30 тысяч должны были штурмовать Азов, двинулось на юг, но желаемой виктории не достигло. Понеся большие потери, русские отступили от Азова. Неудача объяснялась отсутствием блокады крепости с моря. Конфуз этот добавил энергии строителям нового флота, и в наступившую зиму в лесах верхнего Дона и Воронежа вовсю застучали топоры…
Слякотная осень в Москве – не помеха для спешных «консилий». Собрались: Шереметев, Гордон, начальник канцелярии Зотов, Аникита Репнин, самые причастные к делу морскому Лефорт и Головин и, конечно же, шутейный «государь» и шеф грозного Преображенского приказа «костолом» Федор Ромодановский. Здесь и умнейший Яков Брюс с картами и всякими инструментами, ласкаемый взглядами царя. Прислуживал, подавал и распоряжался «Алексашка» – будущий адмирал и генералиссимус – Александр Данилович Меншиков.
Флот порешили строить в Преображенском: 22 галеры по образцу голландской и четыре брандера, и везти их для сборки на Воронеж. На ближних к Воронежу плотбищах – Козлове, Добром, Сокольске сделать 1300 сплавных стругов для войска да триста лодок и сто плотов. В Воронеже учинить Адмиралтейство и цейхгауз, заложить два корабля, и дома для работных людей рубить неустанно…
Писцы скрипели перьями, Алексашка курьеров налаживал, копиистов рассаживал, сургуч на огарках расплавливал.
– Гони в Вологду курьера, вели тамошнего плотника Осипа Чеку с товарищи 24 человека быть в зиму на Воронеже для сборки готовых членов моей «Принципиум» и прочих. В Нижний пиши, чтоб каторжные (то есть галерные – В.Г.) мастера с главным у них Яковым Ивановым, не мешкая, в путь тронулись.
Андрею Кревету, посольскому толмачу, отпиши о присылке математических инструментов, кои могли бы люди носить на себе, понеже дорог наших не ведали и к кораблям песок да стекло везут взамен песочных часов.
Дворовому моему Лукьяшке Верещагину вели на Воронеже «государеву шатру» поставить с двумя горницами, баней и протчим…
Нанятым полковникам Георгу Лиму и Карлу Лозеру быть: первому вице-адмиралом, другому шаутбенахтом на воронежских караванах и капитанов обучать морскому строю…
Петр – Федору Апраксину, губернатору. Архангельск, ноября, в 30 день.
Между тем Архангельск дождался груза из Голландии. Ранняя зима понесла по Двине первые льдины. Пришлось «члены» галеры – мачты, стрингеры да шпангоуты мостить на дровни в путь до самой Москвы. В конце ноября разобранная галера на двадцати дровнях тронулась берегом вдоль Двины. 3 января 1696 года подводы с галерой прибыли в Преображенское. Историк флота прошлого века Сергей Елагин писал:
«Положения консилии начали исполняться. Преображенское обратилось в верфь. На ней к концу февраля были срублены из сырого замерзшего леса члены двадцати двух галер по образцу доставленной из Архангельска и четырех брандеров. Галеры эти длиной 38 и шириной 9 метров с двумя мачтами и числом весел от 28 до 36. Первыми строителями флота были солдаты Семеновского и Преображенского полков, а также нанятые купцом Гартманом голландцы. Главным сервайером был знаток „каторжного дела“ Франц Тимерман. Тихон Стрешнев отвечал за поставки леса и „имание“ людей. Андрей Кревет – толмач Посольского приказа – улаживал с иноземцами поставки по парусной и такелажной частям – дела тонкого и мало кому понятного из-за обилия иностранных терминов…»
Ранней весной 1696 года началось драматическое «шествие» 27 судов из Москвы на Воронеж. По снегу, по воде и на дровнях – в распутицу. Солдаты дорогою «много дуровали» – беглых и пьяных нещадно «штрафовали». Под угрозой «всякого разорения и смертной казни за оплошку и нерадение» оказались и солдаты, и окрестные жители на 600-верстном пути к Воронежу… Затеянное в XIX веке интеллектуалами пари на более лаконичное изложение сути петровских преобразований, кажется, выиграл Пушкин, сказав всех короче: «Все дрожало, все безмолвно повиновалось».
Сам Петр путь до Воронежа одолел в два дня с остановкой в селе Становая Слобода. Место это, выбранное для Путевого дворца, вскоре было одобрено Петром для постройки «примерной крепости немалой». Забавная история с этой «крепостью», воздвигнутой Меншиковым и нареченной Петром Ораниенбург («Апельсиновый город»), еще впереди. А пока…
В последний день февраля Петр прибыл в свою «Шатру» на берегу реки Воронеж и с месяц пропадал на верфях с топором и линейкой, нещадно работая, понуждая к работе всех и раздавая «штрафы» за нерадение.
На петровской галере «Принципиум» работали самые близкие соратники Петра – будущие знаменитые мастера кораблестроения: Таврило Меншиков, Лукьян Верещагин, Федосей Скляев и «мастер разных художеств» Анисим Моляров. Эти и другие в следующем году отправились с царем за границу совершенствовать свое мастерство.
Весь флот состоял из трех караванов, возглавляемых тремя флагманами под общим командованием генерал-адмирала Лефорта на голландской галере. Для вице-адмирала Лима и шаутбенахта Лозера флагманскими стали два корабля: «Апостол Петр» и «Апостол Павел». Петровскую галеру чаще называли просто «Его Величество» или «Кумандера». 3 мая Петр покидает Воронеж.
Петр – Андрею Виниусу в Москву:
Из путевого журнала «Кумандеры».
Остальные караваны уходили по мере готовности, ведя достройку на ходу, пользуясь материалами, которые везли на стругах. В пути Петр лихорадочно сочинял «Указ по галерам о порядке морской службы». Вот, к примеру, одна из статей его: «Под великим запрещением должны друг друга не оставлять и всячески о том радеть. Понеже пока в корабле доски плотно стоят меж себя, тогда всю Вселенную могут объехать и никакого шторма не бояться»… 15 мая Петру салютовал Черкасск – казачья столица. Казаки, встретившие караван, преподнесли сюрприз: три десятка лодок уже сделали попытку взять на абордаж турецкие суда, да борта у тех оказались слишком высокими…
Известие о первой стычке казаков с турками было хорошим подарком Петру – гетман левобережной Украины Иван Мазепа заслуживал всякого одобрения. На первом в Черкасске военном совете казаки вновь предложили свои услуги при нападении на Азак – так турки называли древний Азов. Вся морская эпопея 1696 года, положившая начало Российскому флоту, выглядела следующим образом…
Хотя два других каравана были еще в пути, Петр решил один из полков генерала Гордона посадить на галеры и двинуться к устью Дона вслед за 40 казачьими лодками во главе с войсковым атаманом Фролом Миняевым; на каждой лодке было по 20 бойцов. Однако из-за мелей галеры стали на якорь в самих протоках. Петр на казачьей лодке отправился в разведку на азовское взморье и увидел 13 судов неприятеля, стоявшие на якорях. Дальнейшие действия Петра остаются непонятными. Он спешно снимается, и все галеры поднимаются вверх по протокам и Дону к Новосергиевску – укрепленной базе русских кораблей выше Азова. Видимо, Петр решил дождаться подхода двух своих караванов, поскольку девять русских галер против тринадцати кораблей оказались бы в слишком невыгодном положении.
Между тем оставшиеся в засаде в камышовых зарослях казаки продолжали наблюдения за действиями турок. 19 мая атаман Миняев, обнаружив турецкий десант, направлявшийся с кораблей к Азову, решил напасть на 13 тумбасов со снарядами и продовольствием и прикрывающие их 11 вооруженных ушколов. Натиск сорока казачьих лодок был столь внезапным, что почти все тумбасы были захвачены в абордажном бою. Перегрузив припасы и пленных на один из тумбасов, девять других сожгли. Турки в панике бежали. Три тумбаса все же прорвались к Азову, а ушколы – к кораблям. Турки начали спешно сниматься с якорей. Два корабля не успели поднять паруса, и казаки напали на них. Один из кораблей турки затопили сами, второй был захвачен и сожжен казаками. Другие, пользуясь свежим ветром, бежали с позором.
Это была единственная морская баталия в Азовской кампании, и она была проведена с казачьих лодок. Значит, первой победе на море русский флот был обязан казакам. Потому, вероятно, Петр I в донесении «кесарю» не смог не слукавить:
Петр I – Ромодановскому в Москву:
В тот же день к вечеру казачьи лодки с захваченным снаряжением и пленными приплыли в Новосергиевск и были встречены салютом. Через неделю салют повторился по случаю прибытия к войскам генералиссимуса Алексея Шеина и к флоту генерал-адмирала Франца Лефорта. Первый российский адмирал не по своей воле задержался: рана, полученная в прошлой кампании, привела к тяжелой болезни. Теперь-то корабли, не мешкая, по протокам Каланча и Кутюрьма, в обход Азова, вышли, наконец, в море. Было это 27 мая. На беду разыгрался шторм. Уровень воды от нагонного ветра стремительно поднимался, и палатки с солдатами штурмового полка, высаженного на острова, стало подтапливать. Солдаты пересели на лодки, но шквальный ветер разметал их, выкидывая утлые суда на илистый, поросший камышами берег. Однако, корабли отстоялись на якорях без происшествий. На следующий день «великая погода» продолжалась…
2 июня к флоту присоединился отряд вице-адмирала Георга Лима с семью галерами. Десять дней спустя показалась галера шаутбенахта Карла Лозера и четыре брандера. Теперь весь флот, расположенный поперек залива, преграждал путь с моря к осажденному Азову, над которым давно уже клубился дым боя.
14 июня турецкий флот в составе шести кораблей и семнадцати галер стал на якоря в виду русского флота. Молчаливое противостояние продолжалось две недели, но 28 июня турки рискнули высадить десант в помощь окруженному Азову. Наши галеры тут же стали сниматься с якорей, чтобы сорвать высадку и ударить по кораблям. Турки, видя это, спешно поставили паруса и ушли в море. В последующие дни, как отмечал историк Елагин, «флот наш оставался в наблюдательном положении до взятия Азова войсками». 19 июля – в день славной виктории – флот вошел в устье Дона и с пушечным салютом стал на якорь у стен поверженной крепости…
Неделю спустя Петр проводил вновь заболевшего Лефорта водным путем в Москву и вышел с флотом в северную часть залива для осмотра Таганрога. Выбрав место для буду-ющей гавани и крепости, Петр приказал флоту стать на якоря в виду обретенного берега. Утром флот возвратился в Азов. Историк Елагин писал: «Кампания кончилась. Без громкой славы, скромно, но вполне, флот выполнил свое назначение – дать возможность не только покорить крепость, но приобрести край и кончить войну, искупив таким образом значительные издержки и почти нечеловеческие усилия, употребленные на его постройку».
Три года спустя Петр I проводил до Керченского пролива российского посла Украинцева для заключения мира с турками. Впервые в истории флота военный корабль России «Крепость» с послом на борту вышел в Черное море и направился в Стамбул…
Последствия Азовской победы отозвались по всей России. Осенью 1696 года в Москве состоялась пышная «триумфания» в честь взятия турецкой крепости. У триумфальной арки наряженный Гением стихотворец приветствовал первого российского адмирала и идущего следом Петра I:
Генерал-адмирал,
морских всех сил глава,
Пришел, узрел, победил
прегордого врага»…
Собранная Петром в Преображенском Дума выслушала историческое предложение Петра «…воевать морем, понеже зело близко и удобно многократ паче, нежели сухим путем. К сему же потребен есть флот или караван морской, в 40 или вяще судов состоящий, о чем надобно положить не испустя времени: сколько каких судов и со много ли дворов и торгов и где делать?»
Дума приняла «Статьи удобные, которые принадлежат к взятой крепости или фортеции от турок Азова». Приведем более пространный отрывок из этого исторического документа, чем широко известное троесловие:
«205-го , октября в 20 день приговорено:
Морским судам быть, а скольким, о том справитца о числе крестьянских дворов, что за духовными и за всяких чинов людьми, о том выписать и доложить, не замолчав».
Азовская победа привела ко многим переменам в России. Возросло и национальное самосознание русского народа, надо было позаботиться о символах державы и флота. Азовская победа подвигла Петра на учреждение высшего ордена страны – Андрея Первозванного. Кстати, первыми кавалерами ордена стали: преемник Лефорта на адмиральском поприще Федор Головин и гетман Иван Мазепа за храбрые действия казаков. Учреждение ордена в свою очередь привело к появлению главной гордости Российского флота –Андреевского флага, но об этом –дальше.
Василий Галенко, штурман дальнего плавания
О странах и народах:
Рим на бегу и навсегда
Знаменитые города мира тем, прежде всего, и знамениты, что у любого человека, независимо от того, бывал он там или нет, есть свой собственный образ Города, складывающийся, как мозаичный узор, из запомнившихся по книгам и фильмам каких-то отрывков, кусочков, пусть случайных и поверхностных, но зато для каждого по-своему ярких и незабываемых. Чтобы оживить эту мозаику в памяти, достаточно бывает всего лишь произнести мысленно название города. Произносишь, например, слово «Рим», и… ну, конечно, Колизей, Ватикан, фонтан Треви и прочие достопримечательности Вечного города, хотя бы в самом общем виде, представляешь. Особенно если билет на самолет до Рима уже в кармане…
И вот я брожу по его улицам, и не понимаю, что со мной: мне отчего-то, против ожидания, скучно угадывать в том, что я вижу направо, налево, прямо перед собой – всюду, заочно знакомые достопримечательности. Наверное, мешает собственное заученное, запрограммированное восприятие великого города. «Рим, Рим, откройся!» – переделала я на свой лад старинное сказочное заклинание, прошептала его про себя и пошла куда глаза глядят, дав себе домашнее задание по возвращении прочитать заново, другими глазами все известные мне книги о Риме, и в спину мне дул ледяной, порывистый ветер. В январе на Апеннинах частенько дуют такие ветры. Было не очень уютно, но зато ветер разогнал облака, обложившие небо над городом накануне вечером, утреннее солнце светило, казалось, по-летнему ярко, но стояло по-январски невысоко, и контраст между светом и тенью был резким и четким.
Освещенные солнцем колонны собора Сан-Джованни-ин-Латерано казались почти белыми, но там, где их линии уходили в тень – угольно-черными. А внутри, под сводами этого, одного из четырех кафедральных соборов Рима, клубился жемчужно-серый полумрак. В соборе шла своя обыденная жизнь. Какие-то тени то входили, то выходили из кабинок-исповедален, откуда доносилось едва слышное мерное бормотание – это священники отпускали грехи всем страждущим – на всех основных европейских (кроме русского) языках. И вдруг я отчего-то совершенно отчетливо начинаю осознавать: такой город, как Рим, с лету, с наскоку, на бегу – все равно не понять, за ним – века, а у тебя день всего – ничтожная малость, но как это много, если прожить его с открытыми, не затянутыми роговицей быта глазами… Тогда Рим, может быть, и откроется. Поэтому самое разумное – просто побродить по нему и попутно попытаться уловить его сегодняшнее настроение, атмосферу, запомнить запах его воздуха и оттенки его камней, отпробовать его вина и «капуччино», а – если очень повезет, то и с людьми пообщаться.
Выйдя из собора, становлюсь частицей неторопливой толпы, текущей по улицам центра. Она многолика и многоцветна и временами возникает иллюзия, что ты – на каком-то вечном празднике, потому что все как-то воодушевлены. Самые заметные в толпе – японцы. Не потому, что азиаты, – китайцев, особенно из Гонконга, и монголов в толпе тоже много, но японцы – особо, я бы сказала, старательные, можно сказать, образцово-показательные туристы. До всего (где это не возбраняется, конечно) стараются дотронуться – очень деликатно, слегка, лишь самыми кончиками пальцев, но непременно дотронуться, словно хотят удостовериться, что все, что они прежде видели на открытках, – существует в реальности. Римские власти много делают для того, чтобы город выглядел импозантно и респектабельно, реставрация, то тут, то там идет практически беспрерывно, но когда я увидела, как весело и споро работают на лесах молодые парни, то мне почему-то показалось, что их хорошее настроение объясняется не только перспективой вечера с друзьями в ближайшей остерии за обсуждением последних событий в мире футбола, но и мимолетными наблюдениями за этими нежными прикосновениями маленьких ладоней хрупких японок. Помните знаменитый фильм «Римские каникулы» с Одри Хепберн и Грегори Пеком? Из вечерней программы телевизионных новостей в Риме уже в гостинице я узнала, что специально для туристов из Японии, идя, так сказать, навстречу пожеланиям японских трудящихся, городские власти организуют экскурсию по тем местам, на фоне которых развивалась «лав стори» героев «Римских каникул», даже девушку-гида специально подобрали – вылитая Одри Хепберн, с наивной челочкой на лбу и задорным «конским хвостом» на затылке, и спецодежду ей подобрали соответствующую – платьице по моде пятидесятых годов, с узкой талией и длинной, пышной юбкой, туфли на шпильках.
Чуть отойдешь в сторону от проторенных туристских маршрутов, и лица уже другие. На изысканно овальной пьяцца Навона, с красивейшим фонтаном Четырех Рек (в котором, помню, купались ночью герои «Сладкой жизни» Феллини) и церковью Сант-Аньезе слышишь вокруг в основном итальянскую речь.
Согласно расхожим мнениям о чисто итальянском характере типичные носители этого самого характера должны, разговаривая, экспрессивно жестикулировать, громко, на виду у всех ссориться, время от время восклицая что-нибудь вроде: «О, мадонна мия!» или (бранный вариант): «О, порка мадонна!», а также, никого не стесняясь, демонстрировать свою нежность по отношению друг к другу. Стереотипы возникают, конечно, не на пустом месте, но таково уж свойство человеческой натуры, что люди другой национальности, другой культуры при поверхностном знакомстве с ними кажутся в чем-то карикатурными персонажами. Среди иностранцев, никогда не бывавших в России, всегда найдутся люди, которые имеют примерно такое мнение о нас – русские, мол, все пьют водку, закусывая икрой, при этом еще играют на балалайке, а в домах своих повсюду расставляют матрешек и вешают портреты Карла Маркса.
Если, присев случайным гостем на скамейку на римской площади, специально выискивать примеры того, что стереотипы верны, их можно, разумеется, найти – вон, две женщины, встретившись на улице, всплескивают то и дело руками, громко хохочут, любуются друг другом, потом повторяют все эти мизансцены, словно специально работают на публику, еще раз – чем не театр? – но если искать характерное для большинства римлян, то можно убедиться, что они в чем-то очень похожи на москвичей, впрочем, жители всех столиц и прочих больших городов имеют нечто общее в своем облике и поведении – смотрят на тебя приветливо и благожелательно, но как-то мимо, вскользь, ну точно, как мы на «приезжих», – устаешь ведь от их обилия на улицах, понятное дело. Но стоит заговорить с человеком, благожелательность из чисто внешней превращается во вполне искреннюю, и это чувствуешь. Римляне, как и москвичи, всегда готовы дать добрый практический совет: «Синьора, сумку лучше снимите с плеча, возьмите в руки и держите крепко. Очень крепко!», «Вы русская… О! Послушайте, верните своего Горбачева в правительство, он такой симпатичный парень!» «Как, вы еще не были на пьяцца ди Спанья? Обязательно сходите, добраться туда очень просто: три квартала прямо, потом направо и по длинному тоннелю, потом пройдете еще немного и как раз туда попадете. До свидания». Последние два слова вполне могут быть произнесены по-русски, во всяком случае, мне приходилось их слышать, из чего позволю себе сделать вывод, что каждый римлянин немного полиглот. Понимаю, что это до некоторой степени натяжка, может быть, только мне так повезло, но ручаюсь: если вы знаете хотя бы один иностранный язык даже в самом скромном объеме, в Риме вы сможете объясниться на элементарные темы совершенно спокойно.
Осмелев, я уже завязывала беседы, состоящие из нескольких фраз с барменами и уличными художниками, продавцами сувениров и молодыми мамами, гуляющими с детьми. При этом применяла заранеее обдуманную тактику: запомнив самые употребительные фразы из разговорника, варьировала их составные части так, чтобы, задавая свои вопросы, получать на них, по возможности, односложные ответы. Надо сказать, этот мой прием срабатывал не всегда, все-таки итальянцы – это вам не финны, иногда меня ставили в тупик их словесные фейерверки, но тут помогало умение слушать, и по каким-то ключевым словам смысл фразы в целом становился понятен. Конечно, все беседы так или иначе касались достопримечательностей Рима. И очень часто при этом на все лады склонялось слово «элегантный» – элегантная площадь, элегантный собор, элегантная улица, словом, с третьего раза я уже твердо усвоила, что Рим – город элегантный, кроме того, что древний, прекрасный, знаменитый и прочая и прочая. Однако что-то мешало мне согласиться с этим на все сто процентов. Ну, ладно, подумала я, церковь Сант-Аньезе с ее вогнутым фасадом, плавно следующим за линией овала площади, собор Сан-Джованни с его торжественной, монументальной, но в тоже время изящной и легкой колоннадой, дворцы, дома в аристократической части города можно назвать элегантными, но Колизей или Форум вряд ли: здесь более органичны эпитеты другого понятийного порядка. Все стало понятно, когда я вспомнила, что все мои собеседники, как один, имели в виду исключительно Рим эпохи барокко – все эти купола, фронтоны с обилием декоративных деталей и аллегорических скульптур, колонны, фонтаны, террасы и лестницы. Говорит ли это о том, что Рим античный, раннехристианский или средневековый для них, сегодняшних жителей Вечного города, значит меньше, чем Рим барокко?.. Нет, скорее всего, дело тут вовсе не в значимости: античными памятниками можно гордиться, но только то, среди чего живешь, те места, с которыми связаны какие-то принадлежащие только одному тебе воспоминания, – любить по-настоящему, сердцем. Великий Бернини и другие знаменитые римские архитекторы барокко были очень мудры – они создавали не просто отдельные здания, а ансамбли улиц и площадей, строили город для жизни, лишенной монотонности и скуки, и построили всего столько, что сегодняшний Рим – это, главным образом, и есть те здания, что были возведены в XVII – XVIII веках, тогда же перестраивались и многие древние базилики раннехристианского периода, становясь величественными соборами.
Чтобы стал несколько понятнее дух этого времени, надо вспомнить о той, кто его наилучшим образом воплощала самим своим существом, одной из самых известных римлянок XVII века Кристине-Августе, королеве шведской, отказавшейся от престола, даже сменившей протестантскую религию на католическую, чтобы жить так, как ей нравится, и там, где она сама предпочитала. Это была женщина умная от природы, кроме того, прекрасно образованная, знавшая семь языков и владевшая лучшей библиотекой своего времени, эмоциональная и увлекающаяся, сам папа робел перед ней, римские аристократы считали за честь принимать ее у себя и, зная ее любовь к праздникам, устраивали их, соревнуясь друг с другом в изобретательности по части всяческих представлений, розыгрышей и развлечений. «Мое времяпрепровождение, – откровенно говорила Кристина-Августа, – состоит в том, чтобы хорошо есть и хорошо спать, немного заниматься, приятно беседовать, смеяться, смотреть итальянские, французские и испанские комедии и вообще жить в свое удовольствие».
Прошли века, но дух времени барокко, без сомнения, сохранился в «элегантном» Риме. Многими людьми, путешественниками, знатоками итальянской жизни и просто теми, кому посчастливилось провести в этом городе довольно продолжительное время, замечали, что жизнелюбие, переходящее временами в откровенное валяние дурака, – характерная черта римлян.
Есть на этот счет, как мне кажется, свидетельство и более весомое, хотя и не прямое: Гоголь писал первый том своих «Мертвых душ», живя в Риме, на Виа Феличе (Счастливой улице), что неподалеку от пьяцца ди Спанья. Отсюда он посылал многочисленные письма своим друзьям и знакомым, и почти в каждом были строчки о том, что он влюблен в этот город. А может, город, как живое существо, тоже был влюблен в него? Мне это кажется вполне вероятным. Дар иронии, умение создавать фантастически прекрасные гротески – это ведь жило в них обоих… Вернее, живет. Мог ли уникальный талант Гоголя найти более благоприятную для себя подпитывающую среду, чем эта площадь с ее знаменитой лестницей? Во все времена здесь устраивались выставки и базары цветов, а в середине девятнадцатого века на лестнице собирались еще и натурщики и натурщицы, предлагавшие свои услуги художникам, обитавшим в окрестных кварталах. Само собой, на хорошие заработки в таком деле, как позирование, рассчитывали достаточно пригожие молодые люди. Одевались они, приходя на площадь Испании, как правило, в живописные национальные костюмы жителей Балкан – то ли мода тогда была такая, то ли специализация, как сказали бы мы сегодня… Как здесь, должно быть, было тогда весело, как искрилась шутками и белозубыми улыбками на молодых загорелых лицах атмосфера теплого летнего вечера…
…В январском Риме 1995 года цветов на площади Испании не выставляли – нежные лепестки южных цветов и холодные ветры несовместимы – но молодых и красивых лиц здесь было много, правда, одета была молодежь не в фольклорные костюмы. Впрочем, кожаные куртки-«косухи», «банданы» (платки такие, с этническими или «металлическими» орнаментами) на головах – чем не фольклорный костюм молодого горожанина в конце нашего века? Это ведь тоже знаки определенного стиля и образа жизни, принадлежности к особому роду-племени. А может, уже бродит и среди них свой, какой-то новый Гоголь?..
Гоголь не Гоголь, но, может быть, некий дух, что знаком был и ему, принял на себя роль моего покровителя и гида с того момента, как я покинула площадь Испании. Во всяком случае, мне хочется в это верить, потому что дальше меня ждали удивительные в своем роде встречи.
Итак, сориентировавшись по карте, я направилась к церкви Санта-Мария-ин-Космедин, считающейся одной из самых прекрасных достопримечательностей Рима, и, насколько я могла судить по виденным ранее снимкам и репродукциям, совсем не «элегантной», а какой-то иной (мне очень хотелось своими глазами убедиться в том, в чем заключена здесь разница). И вдруг заметила, что рядом со мной явно туда же идут два пребывающих в прекраснейшем расположении духа, невысоких коренастых мужичка такого, знаете, особого вида, который приобретает всякий крестьянин, когда принарядится, – типажи этаких пройдох-труффальдино, но с таким же успехом они могли сойти и за гоголевских хуторян. Мы познакомились совершенно естественно, было бы даже странно, если бы этого не произошло. Слово за слово, и оказалось, что Антонио и Луиджи шли, действительно, к той же церкви, но не столько к ней самой, сколько к так называемым Устам правды – древнегреческой мраморной маске, которая украшает одну из стен древней базилики. Кто в те уста положит свою ладонь, врать не должен, а то уста ее откусят. Рассказывают, один римлянин приладил ее здесь еще в незапамятные времена, потому как имелись у него серьезные сомнения относительно верности своей супруги. Но супруга, однако, испытание выдержала.
– А ты, а ты, Луиджи? В последний раз спрашиваю: не боишься руку туда сунуть? – подначивал приятеля Антонио.
– А чего мне бояться? У нас в Виджевано всякий знает, что я самый правдивый парень, – не смущаясь ответил Луиджи.
– Да-да, тебе всегда попадается самая большая рыба, самые красивые девушки сходят от тебя с ума и скоро на тебя свалится большое наследство.
– Ну-ка, давай, давай повтори все это тут, перед русской синьорой.
– Ну ладно. Признаю, что мы с тобой оба – самые правдивые парни в Виджевано. Ты лучше расскажи русской синьоре, как это ты выиграл в шахматы у Карпова, ей будет интересно послушать.
Русская синьора, признаться откровенно, с детства обожала вралей и хвастунов – лучших украшателей серых будней, а потому, пользуясь уже апробированным методом – соединив кусочки заученных выражений, произнесла на доступном ей итальянском примерно следующее:
– Уважаемые синьоры! Я вижу, вы оба – очень правдивые люди. Поэтому позвольте запечатлеть вас на память.
Как ни удивительно, меня поняли. И руки в Уста правды Луиджи и Антонио засунули одновременно. Пережив столь волнующее испытание, мои новые знакомые решительно объявили, что им необходимо срочно восстановить душевное равновесие, и пригласили русскую синьору в ближайший бар, но мне хотелось еще побродить по Риму. Расстались со взаимными пожеланиями доброго здоровья и общества веселых людей.
А где в Риме можно быстро найти общество веселых людей? Ну конечно же, вернее всего у фонтана Треви. От толпы, говорящей на всех языках мира, то и дело отделяется человек десять-двадцать и, повернувшись к бассейну спиной, через плечо (чтобы не подглядывать за Фортуной) бросают монетки в прозрачную бирюзовую воду – просто на счастье и с практической целью – чтобы еще раз побывать в Риме. Небедные, должно быть, люди – чистильщики этого бассейна, даже если и сдают в муниципальную казну какую-то часть своих ежедневных сборов. Фонтан появился здесь как обрамление древнего источника, называемого Аква Вирго (Вода Девы), содержащего самую свежую и чистую в Риме воду. По преданию, воинам Марка Випсания Агриппы на него указала прекрасная девушка, и было это еще в I в. до н.э., в эпоху императора Августа. Вспомнив об этом предании, я почему-то оглянулась, и сделала это не зря: Господи, да вот же она, та самая девушка, красивая, стройная, со смеющимися глазами, только в полицейской форме, и лошадь рядом! Действительно: как же без лошади-то говорить на равных с воинами? Ну что ж, подумала я, сегодня мне явно везет на собеседников… Решаюсь и спрашиваю:
– Это вы указали солдатам Агриппы источник?
– Я! – с ходу отвечает красавица-полисменша и заразительно хохочет.
Потом с нарочито серьезным видом добавляет:
– Это было, это было… две тысячи лет назад. Не так давно.
Очень хорошо: условия игры приняты.
– Так, значит, вы здесь для того, чтобы охранять свой источник?
– Да!
– А почему вода в нем такого необыкновенного цвета?
Поделиться книгой: