Близится утро

– Расскажу, – кивнул я.

Хорошо хоть не с самого начала повелел Пасынок Божий рассказывать. С гиблой каторги на Печальных Островах, откуда мы с Маркусом бежали, планёр похитив и летунью Хелен принудив до материка нас доставить. С города Амстердама, где на меня облаву устроили и где стал я свидетелем проступка Арнольда, офицера Стражи – в горячке схватки собственного напарника убившего. А больше всего не хотелось мне рассказывать, да и просто вспоминать, как святые братья во Сестре и в Искупителе друг друга убивали… и как я одного из них убил…

Ну а Неаполь… что по сравнению со всем этим Неаполь?

Рассказал я Пасынку Божьему, как бежали мы с Миракулюса: младший принц Маркус, я, летунья Хелен и настоятельница Луиза, помогавшая Маркусу на Острове Чудес от Стражи прятаться. Как Маркус своим Словом чудеса творил, как мы от линкора имперского отбились, как в дилижансе рейсовом приехали в Неаполь – прямо в засаду, устроенную Арнольдом.

И как Маркус побоище остановил, одним лишь Словом… Как холод прокатился по улочке, как испуганно ржали лошади, с которых исчезла упряжь. Как стражники, оставшиеся в один миг с голыми руками, дергались, будто тарантеллу танцуя, ощупывали себя, оглядывались, пытаясь понять, кто же их обезоружил.

Тогда Марк забрал в Холод все, что только могло послужить смертоубийству. Забрал, даже не прикасаясь, даже не глядя – одним усилием. Далось ему это непросто, и повязали бы нас стражники, даже без оружия оставшись – если бы не Арнольд.

Что у него тогда в душе творилось? Лишь Сестре с Искупителем ведомо. Мне-то попроще было, на меня долг офицерский не давил, я Дому не присягал… Только Арнольд выбор сделал. И вывел нас из засады, собственных солдат раскидывая, будто кукол тряпичных, одной рукой дорогу прокладывая, другой беспамятного Маркуса к груди прижимая.

– Уверовал, значит, офицер Арнольд… – сказал Пасынок Божий. Вроде как с иронией сказал, но голос-то серьезным остался. – Писание вспомнил…

– Как же его тут не вспомнить? – отважился я на вопрос. – Ведь сам Искупитель, когда солдаты римские его с Сестрой убить хотели, то же самое сотворил!

Пасынок Божий вздохнул. Спросил:

– Дальше что было, Ильмар-вор?

– Мы в порт отправились. – Я облизнул пересохшие губы, соображая, не стоит ли хоть чуточку утаить… Да к чему? Вреда от моих слов уже не будет. – Хотели на корабле, морем, в Марсель или Нант идти. А там уже – как сложится. В колонии Вест-Индии, или еще куда.

– Маркуса прятать. От Дома правящего, от Церкви Святой… – укоризны в голосе Юлия не было. Так – размышление вслух.

– Да, ваше святейшество. Чтобы вырос, чтобы Слово во всей силе постиг…

– Дальше.

А вот про то, что дальше было, труднее всего оказалось говорить.

– Мы… мы пошли корабль искать, – начал я. – Любой, лишь бы уже паруса поднимал. А оказалось, что у каждого корабля святой брат дежурит, и без его подписи никого на борт не возьмут. Мы…

– Подкупить решили, – кивнул Юлий. – А когда не вышло – нож к горлу приставили. А когда на крик братья во Сестре сошлись – прочь кинулись. А ты, Ильмар-вор, остался бегство прикрывать. С пулевиком и ножом, один против двух десятков.

Я молчал.

– Почему ты, а не Арнольд? – спросил Пасынок Божий.

– Маркус идти не мог. Я бы его далеко не унес, а Арнольду – что пулевик за поясом, что принц на плече.

– Собой жертвовал, значит… – задумчиво сказал Юлий. – Или надеялся со всеми совладать?

– Нет, ваше святейшество. Не надеялся. Думал, там и лягу.

– Будь против тебя братья в Искупителе – лег бы, – согласился Юлий. – А вот братья во Сестре мои слова выполнили, живым тебя доставили.

Пасынок Божий встал, по часовенке прошелся – мелкими шагами, ноги мантией скрыты, будто плывет, а не шагает. Вздохнул, просто так, как простой человек, делами озабоченный. Спросил:

– И где сейчас Маркус со спутниками своими – ты не знаешь?

– Не знаю.

– А знал бы – не сказал?

– По доброй воле – не сказал бы. А под пыткой молчаливых не бывает.

Юлий прикрыл глаза. Будто утонул в своих размышлениях, замерев на полушаге.

– Ваше святейшество… – снова не выдержал я. Опасно прерывать размышления Пасынка Божьего, но был у меня должок, который надо отдать. – Святой паладин, брат Рууд, что вез меня в Урбис и погиб в дороге от руки другого святого паладина… Он просил меня, если попаду в Урбис, сказать вам, что смиренный брат Рууд долг свой до конца выполнял.

Юлий вздохнул. Сложил руки столбом, прошептал что-то беззвучно. Потом подошел, протянул руку да и коснулся моего потного от волнения лба. Пальцы у него были холодные, старческие, но рука еще крепкая, не дрожала.

– Грехи земные тебе прощаю, Ильмар-вор… в них беда твоя, а не вина. Грехи небесные простить не могу, буду Искупителя с Сестрой о тебе молить.

Я замер, ничего уже не понимая. Какие грехи земные? Какие небесные? И если земные прощены, так, может, за небесные лишь на том свете отвечать придется?

– Прощай, Ильмар-вор, – сказал Пасынок Божий. – Читай Святое Писание, моли Господа о милости. Мир тебе.

– Ваше святейшество…

Но задать вопрос я не успел. Мои недавние конвоиры вынырнули из дверей и вновь крепко взяли за локти. А Пасынок Божий уже повернулся спиной и брел к скамейке – медленно, тяжело, будто не пять шагов ему пройти предстояло, а полную милю.

– Подождите! – выкрикнул я. И в тот же миг один из святых братьев ткнул меня под ребро. Вроде как не сильно, вроде как невзначай – а ноги подкосились, и слова в горле застряли. Что-то хитрое, вроде японской карате-борьбы или русского або.

Похоже, и за небесные грехи расплата на земле предстоит!

Обратно меня волокли, уже не набрасывая на голову капюшона. И рук не связывали. Будь на месте священников простые стражники – упрекнул бы в небрежности. А этим, пожалуй, что с руками я, что без – все едино.

Тащили меня не к лестнице, ведущей наверх, в дворцы Урбиса. Но и не вниз, хоть я нутром чуял – есть здесь еще подземные этажи. Вели по длинному коридору старой каменной кладки, почти темному – факелы висели раз на сорок шагов. Стены были сырыми, пахло плесенью и гнилью. Удивительно, рядом со святыней святынь, часовней, где Искупителя короновали, такое запустение!

– Братья во Сестре, – почему-то мне казалось, что два моих конвоира именно Сестру в молитвах вспоминают. – Пасынок Божий отпустил все мои земные грехи!

Наконец-то я дождался от них ответа.

– Мы слышали, Ильмар-вор, – ответил тот, что шел слева.

– А грехи небесные на тебе, – уточнил второй.

Значит, все.

Сейчас отправят меня к Господу – лично насчет небесных грехов договариваться. И тут уж даже Сестра не заступится.

А всего обиднее, что ноги до сих пор едва шевелятся и сопротивляться никаких сил нет.

Я насчитал восемнадцать факелов, прежде чем коридор кончился. Не бездонным провалом в земле, и не топкой огненной, как я втайне боялся, а небольшим залом, немногим посветлее коридора.

И это был не просто подземный зал: жилая комната.

У стены два топчана дощатых, заправленных грубыми одеялами. Стол простой, на нем немудреная еда: две луковицы, буханка хлеба, фарфоровая миска с двумя селедками, две глиняные кружки с вином или водой. За столом сидели двое. Один – мужик лет сорока, лицо грубое, будто топором тесанное, кожа серая, словно он из этого подвала лет десять не поднимался. Рядом пацан лет десяти, как две капли воды похожий, сын, наверное. Оба одеты в монашеские рясы из серого сукна, и у обоих глаза… пустые глаза, будто темнотой их выело.

– Ильмар-вор, – сказал один из моих конвоиров торжественно. Словно мажордом на важном приеме гостя объявил… – Повелением Пасынка Божьего отпущены ему грехи земные, остались грехи небесные.

Старший из монахов поднялся. И на лице его появилась улыбка – сдержанная, но радостная. Будто всю свою жизнь он меня здесь ждал, успел и сына невесть от кого прижить, и кожей посереть, но дождался-таки!

– Ильмар-вор… – проскрипел монах. Голос был сиплый, видно, от вечной сырости подземелий. – Хорошо. Тринадцатая камера.

Камера?

– Пасынок Божий велел мне грехи небесные замаливать, – быстро сказал я.

– Тут все их замаливают, – сообщил один из конвоиров. – Для того тебя и привели.

Вслед за монахом-надзирателем, что открыл тяжелым ключом еще одну дверь, меня вывели в следующий коридор – длинный и темный. Мои конвоиры ловко прихватили со стены чадящие факелы. Что за отсталость, просто средневековье какое-то, будто нет в Державе ярких карбидных и керосиновых ламп!

Я успел оглянуться – и увидел, что в совсем уж темной комнате пацан в монашеской одежде жадно ест селедку, запивая вином из кружки.

– И долго мне грехи-то замаливать, братья во Сестре? – спросил я.

Мне не ответили. Да и не нужен был ответ – все я прекрасно понял.

Мы прошли коридором шагов двадцать. Миновали несколько люков в полу, накрытых решетчатыми деревянными крышками на крепких замках. Там царила полная тьма, но мне показалось, что за одной из решеток что-то шевельнулось.

У тринадцатого люка – я считал – надзиратель с кряхтением нагнулся, отпер замок и отволок решетку в сторону. Кивнул:

– Прыгай, Ильмар-вор.

Я стоял как вкопанный. Надзиратель с неуместной заботливостью добавил:

– Прыгай, невысоко. Будет воля Сестры – не расшибешься.

Оглянувшись на охранников, я понял – сейчас помогут.

– Святые братья, мне ведь Пасынком Божьим велено Святое Писание читать, грехи замаливать… – нашелся я. – Нельзя же так…

Охранники с сомнением переглянулись. Но надзиратель затрясся, будто его желудочные корчи пробили:

– Нет! Не положено!

– Мы узнаем у Пасынка Божьего, как тут быть, – решил один из охранников. – А сейчас прыгай.

– Подождите, подождите! – засуетился надзиратель. – Вещь-то казенная!

Он потянулся к моему плащу, явно намереваясь сорвать его. Ну, сраму стесняться тут нечего, но в камере голым сидеть – мою-то всю одежду забрали! Нет уж!

Коленом я ударил надзирателя промеж ног. И качнулся вперед – в темную дыру. Со всех сил качнулся, забрасывая ноги в пустоту и повисая на руках охранников.

Прыгать вслед за мной святым братьям не хотелось – пальцы разжались.

Падать и впрямь было невысоко. Метра три или чуть больше. И сгруппироваться я успел, так что даже пяток не отбил – прокатился по каменному полу и встал.

Вверху, в светлом проеме люка, виднелись две озабоченные физиономии. Потом к ним присоединилась третья.

Надзиратель шипел и бормотал что-то о душегубах, Богом проклятых.

– Снимай халат и кидай наверх! – потребовал охранник.

– Сейчас, уже снимаю, – ответил я, торопливо озираясь. Света мне здесь не оставят, это уж точно, надо успеть хотя бы осмотреться…

Камера была небольшой. Метра три на три, почти кубическая. Стены, пол – все из каменных плит изрядного размера. Значит, не выковырять камень, не прорыть лаза… В одном углу камеры – дыра в полу, небольшая дыра, с ладонь размером. Над ней в стене – совсем уж маленькое отверстие, из которого вода льется непрерывно, в дыру убегая. В противоположном углу камеры – груда опилок. Именно опилок, мелких и вроде даже чистых.

Хорошо придумано.

Тут тебе и вода для питья, тут тебе и сортир. Тут тебе и ложе – да такое, что на лестницу не употребишь. А до потолка не допрыгнешь. А по потолку до люка не проползешь. Руссийский зиндан, одним словом!

– Халат! – крикнул надзиратель. – Халат отдай, душегуб! Вещь отчетная! Халат!

– Святое Писание, карбидную лампу и кирку! – крикнул я в ответ.

Надзиратель в сердцах плюнул вниз и стал задвигать деревянную решетку. В общем-то в ней и нужды не было.

– Если еды не давать, пока не вернет… – вполголоса предложил один из конвоиров.

– Не положено! – с искренней болью в голосе ответил надзиратель. – Душегуб проклятый… что ж вы не держали?

Значит, голодом меня морить не собираются. Хорошо…

– Да пусть он удавится своим халатом!

– А если и впрямь удавится?

Голоса уже удалялись. А вместе с ними – и чахлый факельный свет.

Я сел на пол, провел рукой по камню. Чисто, на удивление чисто. Видать, после предыдущего узника камеру отмыли.

На всякий случай я все-таки подполз к груде опилок и бережно просеял их между пальцев. Нет, ничего. Ни записок, написанных кровью из жил на обрывке ткани, ни тайно припасенного инструмента, чтобы ковырять стены.

– Попал ты, Ильмар… – сказал я самому себе. – Ох и попал же…

Очень медленно – спешить мне теперь было некуда – я двинулся по периметру комнаты. И всюду, куда только дотягивался, ощупывал стены. Все камни были крепкими, надежными. Никаких выцарапанных посланий тоже не было. Да и чем их выцарапывать, если в камеру голым бросают? Ногтями? Или собственный зуб выдрать, да им попробовать? Нет, не выйдет, не найдется на свете зубов крепче гранита.

Через полчаса ощупывать стало нечего. Сложив руки ковшиком, я подставил их под лениво текущую струйку. Сестра-Покровительница, посмотри на меня, ободри, вразуми…

Вода была хорошая. Вкусная, чистая. Удивительное дело, водопровод в камере – неслыханная роскошь. Хотя кто в мире богаче Святой Церкви? Разве что Владетель… Да и то сомнительно.

Я отошел обратно к груде опилок. Уселся, скрестив ноги, подгреб под себя побольше трухи. Камеру я, можно сказать, изучил. Уж чем-чем, а умением в темноте не теряться Сестра меня щедро одарила. И не в таких переделках бывали…

Тряхнул я головой и признался себе, что не прав. В таких – не бывал. Египетские гробницы, киргизские курганы, саксонские подземелья – все это давным-давно заброшено. Кроме хитрых, но обветшалых ловушек нет там преград. Да и не голым я в них забирался – с веревками, лампами, прочим снаряжением. А здесь – тюрьма. Камера, в которой до конца жизни сидеть предстоит… если не удастся выбраться, конечно.