Помоги проекту - поделись книгой:
В конце концов, он задремал, а когда проснулся, перебрался на кровать, вытянулся, красота. Почти никаких неудобств, боль иногда наваливается, это уж как ляжешь – однако организм слишком измотан, чтобы много чего чувствовать. В голове все что-то вертится, вертится, бессвязное, всякое разное, замирает, перетекает одно в другое. Потом он просыпается. И даже не понимает, спал он или не спал, вроде того, как иногда в компании закемаришь минут на пять и очнешься. Казалось, всего-то миг пролетел, но он знал, это не так, проспал целую ночь. Занятно. Откуда ты знаешь, что целую ночь? Со слепотой это никак не связано. Такое с любым человеком бывает. На самом-то деле все просто, потому как сейчас не только тихо, точно в могиле, но еще и шестое чувство долдонит тебе то же самое. Как-то даже страшновато становится. Вроде бы просыпаешься, акклиматизированный во всем, что делал в последнее время. И в то же время обычно тебя будит что-то непонятное, дергает за нервные окончания. Какой-нибудь странный сон привиделся, не так чтобы кошмар, но близко. И едва проснувшись, чуешь такую тревогу, что тянешься к ближайшему оружию, которое защитит от ублюдка. Кем бы он ни был. Вот же мать их, а?
Элен рядом нет. Сэмми проверил, поводил ногами.
Она может вернуться в любую минуту. Может. Не в первый раз они поругались. Он ее много чем достает. Потому-то она так долго и думала, прежде чем пустить его в койку. Ну то есть позволить ему перетащить сюда чемоданы и все такое.
Собственно, она может появиться прямо сейчас, вот в эту самую минуту, потому что иногда остается в пабе и после закрытия. Ее босс позволяет кое-кому из избранных посетителей засиживаться за выпивкой допоздна. Проблема в том, что он обычно надеется: Элен задержится с ними; она там старшая официантка, а это связано с дополнительными обязанностями.
Элен просто цены, на хер, нет – ну то есть в баре, про который я говорю. Босс-то у нее дурак дураком, вечно носится с какими-нибудь нововведениями, чтобы привлечь клиентов, если в баре все тихо-спокойно, он прямо волком воет. И как она с ним ладит… Сэмми ему давно бы уж башку проломил. Беда в том, что Элен все время чего-то боится. Иногда кажется, будто она и не может без этого. Временами действует на нервы. Нет ничего хуже, чем баба, которая все время беспокоится о тебе. Бабушка Сэмми – мать его матери – была в этом смысле просто жуть что такое, каждый раз, как ты выходил из дома, она изо всей силы обнимала тебя и так, на хер, вглядывалась в лицо, словно пыталась запомнить тебя как можно лучше, потому как это уж точно последний раз, что она тебя видит, друг, потому как стоит тебе выйти в долбаную дверь, и можешь проститься со всем на свете – с жизнью? а хрен его знает, с чем, – все, что есть в мире плохого, прямо там и стоит, дожидаясь случая взять тебя за горло, а ее рядом, чтобы спасти тебя, не будет. Она ж не была атеисткой и знала, что ты идешь в дом атеистов, в безбожную семью, чьи дети будут вечно вопить в чистилище, если только добрый боженька иисус над ними не смилуется.
Ты ж еще маленький, вот в чем все дело. От таких штук ты и чувствуешь себя мальцом, от всего этого беспокойства, как будто вообще ни с чем, на хер, справиться не способен, друг, понимаешь, о чем я, как будто ты лох какой. Да еще и судьбу искушаешь. Вот что тебя, на хер, достает. Вот что заводит, на хер. Ну и ты волей-неволей делаешь это самое, то, что ее с самого начала так пугало, волей-неволей, друг, точно тебе говорю, даже если тебе этого и не хочется, если она и вообще помалкивает, сделаешь, будь спокоен. Ладно, что тут попишешь, главное – дело делать.
Вот и на той неделе было то же самое. Элен узнала, чем он занимался, и распсиховалась. А у него башлей не было, и в ближайшую долбаную неделю не предвиделось. Но ей же это без разницы, ее это ни хера не заботит; денег нет? ну и что? в чем тут, едрена палка, проблема? Ее это ни хера не заботило
мать-перемать
Черт, как спина-то болит. Внизу, там, где почки. Он перевернулся на живот. Теперь шея затекает, да и голова давит всей тяжестью на больное ухо. Фараонов тут винить не в чем, глупо, и смысла, на хер, никакого; они всего лишь выполняют приказы. А приказ, чтоб ты знал, у них всего один, лупцевать, на хер, мудаков, чтобы те поняли, кто тут у нас главный; вот и весь их гребаный приказ, первая заповедь, ты только представь, никто ему даже денег на автобус не предложил, господи-боже, с ума можно сойти, даже если твой худший враг возьмет да и ослепнет, ты все равно позаботишься, чтобы он хоть до дому, на хер, допер. Или нет? Нет, если в тебе сидит инстинкт убийцы. В этом случае, если б они ползли на карачках по улице, ты бы им тоже постарался руки отдавить. Вот что это такое, друг, инстинкт убийцы, они ж фараоны, натасканные убивать; и до такой степени, что их даже осаживать приходится, для чего и существуют все их долбаные руководства, наставления и процедуры, страница за страницей, «когда этого делать не следует» – все исключительные обстоятельства, при которых не надо ее соблюдать, первую-то заповедь, когда не надо ей подчиняться.
Какой-то глухой стук, то ли с потолка, то ли из-за стены, ритмичный, не музыка, а словно кто ходит по кругу. Мужчина, женщина? Женщина. Женщина, которой не спится, вот она и встает, проверяет малышей, может, чаю себе заваривает. А после чая и вовсе не уснешь. Мысли донимать начинают. Или, может, она так распалилась, что и сон не идет! А, ладно, заткнись. Нет, ну, неизвестно же, может, ей мужика хочется. А че такого, естественное дело. Ты ж видел в кино, как они разгуливают почти голышом, в халатике или пеньюаре, да и тот сползает, так что сосок наружу торчит. И все это, чтоб тебя раззудить. Только для того и нужно. Он со своей бывшей хлебнул лиха, ей чего только в голову не влезало. Да всем влезает. Всем людям лезут в голову такие мысли, но бабам в особенности. А ты и не понимаешь, как тут быть, особенно когда молодой. Еше и удивляешься, чего они в тебе находят, нет, честно; мужики – исус всемогущий, просто свора грязных ублюдков, буквально, знаю, что говорю, ноги потеют и все такое, трусы воняют. Конечно, бабам выбирать не из кого, разве что лесбиянкам, тогда, пожалуйста, хлопайся титьками одна об другую, да и то неудобно, трясется же все; то же и с мужиками, концы мотаются, ноги стукаются – такое случилось однажды в тюряге, один малый вообразил, будто Сэмми к нему обниматься полез, господи, во кошмар-то был, подбородки, на хер, колючие, эти самые части тела друг о друга бьются, коленки тоже, друг, и ты сознаешь, что вроде не с той стороны к нему подлез, – для чего другого оно, может, и сошло бы, но не для объятий, – тот малый так ему и сказал, Сэмми, ты меня держишь, как женщину, я же не женщина. Ладно, хорошо, а как его еще держать-то было, он же не хотел дурака обидеть, тот ему нравился, точно тебе говорю, хороший был парень и все такое. Черт-те что, друг, жизнь сложная штука. Сэмми тянется к приемнику, включает: надо бы время узнать. Потом встает пописать, накидывает одеяло на плечи. Приходится сесть на толчок, чтоб не промазать.
Он отыскал на кухне ложку, достал из холодильника бобы, поел. Потом вернулся с чашкой чая к кровати, присел на нее. Курить охота до смерти, ну и что, выбрось ты это из головы. Один хмырь ему как-то втолковывал, до чего это важно: отказывать себе во всяких вещах, и чем их больше, тем лучше – в молоке, сахаре и так далее, но особенно в куреве и в дури. Если удается обойтись без курева и дури, значит, можешь и вовсе их бросить, а там, глядишь, отмотаешь срок и выйдешь на волю миллионером. Так прямо и говорил. Идиот долбаный. В тюряге каких только долдонов не встретишь, и у каждого свой план выживания.
Хотя, в общем-то, правильно, способность обходиться без сигарет – это определенно долбаный плюс, особенно если тебе приходится бычки подбирать, ты же видел этих хмырей, ну, то есть как они это делают, одуреть можно, никогда же не знаешь, кто его выбросил, какой-нибудь задроченный сифилитик со струпьями на губах, друг, да кто угодно, тут с одним только СПИДом три тысячи тридцать, мать их, шесть мудаков, а ты высасываешь то, что они оставили, исусе-христе, при таких-то дурных наклонностях – да еще со слепотой, не забудь, – какие у тебя, на хер, останутся шансы. Может, и правда, бросить это дело. Уж сколько лет он сам себя губит. Да, так он и сделает. Покончит с куревом. Пусть видит, перед ней новый человек.
От этой мысли Сэмми пронимает смех. Хотя что ж: когда начинаешь новую жизнь, всякое возможно.
И ведь многое срабатывает. Другое дело, к добру или к худу. Но срабатывает, рано или поздно.
Да сколько же сейчас времени-то, мать-перемать!
У ди-джея глубокий такой, бархатный голос, как бы американский, на «Би-би-си-2» такие любят, и он травит под музыку всякие байки; сейчас вот про его таинственных соседей в Кенте или еще где, как те все рыли что-то и рыли в саду, а он с супружницей гадал, что это они там делают, мертвеца закапывают, или плавательный бассейн решили соорудить, или что, а после выяснилось – это они теннисный корт строили, у них двойняшки были, мальчик и девочка, так те совсем съехали на теннисе, вот они и решили сделать их классными профессионалами, чтобы детки, значит, прославили травянистую зеленую Англию, самое же время дать любителям тенниса возможность погордиться своей страной, и он, ди-джей, совершенно с этим согласен, он и сам немного играет, по-любительски, и потому желает им всего самого лучшего, что способна дать Британия, и все загулявшие полуночники, которые его сейчас слушают, через шесть-семь лет сами увидят, как эти долбаные двойняшки с гарантией протырятся в большую лигу. А теперь песня «великого, покойного» Сэмми Дэвиса.[9] Пощелкивают пальцы. Он часто пел с сигареткой, зажатой в длинных пальцах, показывая, какой он стильный и классный. Однажды во сне.[10] В этом стиле музон. Каждый старается, как может.
Допив чай, Сэмми сунул чашку под кровать, откинулся, слушая какой-то джазовый блюз, на подушку. Книжек жалко. Теперь тебе остались только звуковые книги для слепых. Или брайль. Брайль.
Четверг. Первый привольный день в незрячем виде. Начало новой жизни и прочее дерьмо. Есть вещи, которые надо сделать, и сделать их должен он. Больше никто не станет. Даже она, если вдруг войдет сейчас в дверь. Только он. Ладно, хорошо. УСО[11] и лекарь. Лучше не откладывать. Вот только у него в кармане ни гроша. Ни гроша в кармане, весь разбит, во всем организме такое ощущение – хрен знает какое – отделали его под орех, вот какое в нем ощущение. А идти все равно надо, иначе они потом скажут, за давностью, мол, срока и прочее. После них – в приют для слепых, если такой вообще существует, надо пойти туда, записаться, записаться-расписаться, чтобы получить белую палку и собаку-поводыря. Наверняка у них там очередь, быстро в жизни хрен чего получишь. Вообще-то собак он никогда особенно не любил. Ну да ладно.
Приют для слепых, по одному названию ясно, что это за дыра, прямиком из какого-нибудь гребаного викторианского кошмара, ей-богу, он так и видит их всех, несчастных ублюдков, как они в полном унынии бродят, ощупывая беленые каменные стены; мужчины, женщины, дети; все в одной преисподней, все в длинных, обвислых ночных рубашках; а вот и важные господа появились, с дамами, держатели акций, пришли проверить, упали те в цене или нет: черные шелковые цилиндры, белые шарфы, бальные платья, завернули по пути на хлебаный балет или еще куда, в частную ложу на «Айброкс парк»,[12] чтобы пить там шампанское и закусывать французской селедкой или какой еще херней ублажают их во время футбола.
Но вот для Сэмми немаловажно, вот что ему на руку, или возможно на руку, не стоит искушать судьбу, особенно когда дело касается УСО; и все же он, если бы был игроком, счел бы это малым, но шансом, друг; правда, он не игрок, теперь уже нет, не настоящий, хоть и был когда-то, игроком, значит, да еще каким, а теперь нет, – разве что вот в этом деле, да, тут можно бы сделать ставочку, маленькую такую, пару фунтов сразу на трех лошадок, не больше, на УСО, на друзей-приятелей, на Городские программы трудоустройства или как их там, чует его сердце, может сработать, ты только особо-то в это не влезай, вдруг ни черта не получится, хотя если подумать, исус всемогущий, ему же причитается пособие по утрате трудоспособности, понимаешь, о чем я, а, друг, раз он не может видеть и не по собственной вине, а какая ж тут его вина, это все сраные фараоны устроили, друг, государственные служащие. Вот такие дела. Стало быть чего-то ему причитается, лишняя пара фунтов. А как же, мать вашу? Видеть ты не можешь, значит, лишился функции зрения, способности чего-нибудь зреть. Так что, с одной стороны, ему надо перерегистрироваться, потому как он же теперь по строительным лесам шастать не может, друг, знаю, что говорю, оставьте человеку хоть какие-то шансы, он же не видит ни хрена, как он, по-вашему, полезет, на хер, по лестнице с ведерком долбаного раствора в руке? Без шуток, железная, мать ее хлоп, твердокаменная определенность, что касается его, со строительными работами покончено, вот так, и никаких больше Городских программ, идите все на хрен, это не для храбреца Сэмми, не для него, – финито, мать вашу, засуньте их себе в задницу, полный копец.
Сэмми хлопает в ладоши, потирает одной о другую. Может сработать. Он фыркает. Исусе. Глаза, друг, глазам-то кранты. Хоп! Господи-исусе!
Если только они не подыщут ему работенку специально для незрячих.
Ладно.
Но попробовать надо, и попробовать быстро, потому как, если он не зарегистрируется, они его поимеют с этим их сроком давности.
Кофе допил.
Первым делом ему необходима пила. И он ее добудет. В доме только и есть инструментов, что молоток да пара отверток. Он все собирался разжиться тем да этим в «Баррасе». Ну ладно, теперь вот какое дело: теперь ему нужно у швабры ручку отпилить. Для этого и требуется пила. Он врубает радио погромче и выходит из квартиры.
Тут у нас один из открытых таких коридоров, вроде балкона с оградкой в четыре фута. Вечно по нему ветер гуляет. Зимой в нем приходится туго. За соседней дверью обитает пожилая женщина, но он проходит к следующей, потому что знает, там живет мужик. Сэмми его видел раза два, но никогда с ним не разговаривал.
Когда дверь открывается, он говорит: Здравствуйте, я живу в двух дверях отсюда, и подумал, не сможете ли вы одолжить мне на минутку пилу, если она у вас найдется.
Мужик переспрашивает: Пилу?
Я свою брату отдал на прошлой неделе. Мне всего на минуту.
А, понял, ладно…
Сэмми слышит, как он роется в шкафу. Потом возвращается к двери и говорит: Сегодня вернешь?
Да, конечно. Полчаса, самое большее.
Я не из жлобства спрашиваю, просто это пила моего отца, она уже много лет как в семье. Где ты живешь, повтори?
Вторая дверь от вас. Макгилвари.
По-моему, я тебя не видел.
Сэмми кивает.
Давно ты здесь?
Да довольно давно уже, я и хозяйка… Последнее Сэмми вставляет, чтобы мужик успокоился. Договорились? – спрашивает он, протягивая руку.
Да, не волнуйся, сынок.
Сэмми касается полотна, сжимает его, кладет правую ладонь на ручку: деревянная; приятное ощущение.
Вернувшись в квартиру, он вешает связку ключей на крючок и, прежде чем начать, слегка смазывает режущий край мылом. Надо было у мужика сигаретку стрельнуть. По голосу слышно, что курильщик. Ладно; Сэмми плюет на ладони, растирает их. Так, хорошо; он притаскивает из столовой стул, подстилает под него газету. Затем произносит эни-бени-раба, вставляет кассету. Из магнитофона слышится:
Мать твою, друг, ну и херовую же песню ты выбрал! Вот уж точно дерьмо собачье – про переживания одного козла, которого жена бросила, – ежу понятно, мудак отродясь пальцем о палец не ударил, но ему даже невдомек, что это и объясняет все случившееся. Да чего там, мудаку, который песню написал, это тоже невдомек. Элен как-то обратила внимание Сэмми на то, что по тону, каким старина Джордж Джонс[13] все это дело распевает, ясно, что он ни хера и не шутит, никакой иронии.
Сэмми иногда пел это на собственный лад:
Не бог весть какой юмор, но они с Элен иногда под конец прыскали. В ней было что-то от феминистки.
Вообще-то не такая уж и плохая песня для этой работы, потому что необходимо же все время быть начеку. Плюс в плече, когда он тянет пилу на себя, что-то похрустывает, отвлекает. Когда Сэмми покончил со шваброй, он был уже в жопу измотан и прямо-таки изнывал от желания закурить, выпить и повалиться, на хер, на долбаную кровать, да еще и накрыться чем-нибудь на случай, если Элен прямо сейчас и вернется.
Хотя кого ты обманываешь-то.
Ладно, хоть палец себе не отпилил. Он сложил газету с опилками, сунул в мусорное ведро. Возвращая пилу владельцу, протянул руку: Меня зовут Сэмми.
Боб, рад с тобой познакомиться.
Рукопожатие.
А быстро ты, сказал Боб.
Да там работы-то кот наплакал. Кстати, хорошая пила, приятно держать в руках.
Я же говорил, отцовская. Она уж сто лет как в семье. Думаю, еще деду принадлежала.
Правда? Ух ты! Слушайте, а у вас куска наждачки не найдется?
Нет, сынок, извини, тут тебе не повезло; было немного, да вся кончилась.
Нет, я просто на всякий случай.
Извини.
Если говорить о возрасте, он дал бы Бобу лет пятьдесят-шестьдесят, хотя, кто знает, может, тот и старше; Сэмми думал, что вроде бы помнит его лицо, но уверен не был. Приличный, похоже, мужик. Хотя сколько ты встречал мужиков, казавшихся приличными, а после выяснялось, что они просто злобные ублюдки; сразу человека не всегда расчухаешь.
Ну ладно, палка есть, уже хорошо. Он на пробу походил с ней по квартире – ничего, годится. Вот вчера был полный кошмар. Больше такого не повторится. Палка составляет разницу между жизнью и смертью; не всю, но около того.
Он сварил еще кофе и сел – подумать. Палка, стало быть, у него есть. Отлично.
Кассета докрутилась до конца. Интересно, сколько сейчас времени. Оно, конечно, не важно. Но только есть вещи, которые он должен сделать, которые сделать необходимо, и поскорее. Да, поскорее. Будешь тянуть резину, они всегда найдут способ тебя поиметь, так что надо браться за эти дела; как только что-то приходит в голову, все, друг, надо пошевеливаться, на старт, внимание, и пошел. Но он просто-напросто не может; сейчас не может; в кармане пусто и в доме денег нет, он уже поискал, и не раз. До УСО несколько миль, пройти их он не сумеет; в любое другое время – пожалуйста, но не сейчас. Слепому, друг, без башлей труба; а ты не можешь никуда пойти, ты и ходить-то толком не можешь. Сэмми весь город исходил, из одного конца Глазго в другой, и Лондон тоже. Ну и что? Палка штука хорошая, но не настолько же, это ж не долбаная ведьмина метла, на ней верхом не проедешься. Плюс он и физически никуда не годится; организм все еще слаб, на хер, потому он вчера и вырубился. Если бы они его не отметелили, ему бы так хреново не было. Обычно он оправляется быстро. А тут организм никак в себя не придет, болеет. А ему надо быть в порядке, готовым ко всему. Вон сколько хлопот впереди. Значит, надо подготовиться. Подготовиться, на хер, друг, привести себя в порядок. Зарядку, что ли, сделать. Главное дело ребра, дыхание, дышать все еще больно. И попилил-то самую малость, а еле жив. Так что надо отдохнуть. Если бы не эта хлебаная…
Ну просто…
Ему необходимо заняться делами, охеренно необходимо заняться долбаными делами, не может он здесь торчать, просто не может себе позволить. Черт дери, да сколько же времени-то, друг, ты даже хлебаного времени узнать не можешь! Сэмми включает приемник. Дела-то ведь подпирают, это уж точно, точно, на хер. Так что нужно УСО, врач и все такое. Но как он туда попадет, если у него ни гроша, господи-боже, как он к ним попадет, если у него ни гребаного гроша за душой, друг, ладно, можно попробовать сунуться к этим, как их, Здравоохранение и Социальное обеспечение, с этим он справится, тут всего минут двадцать ходьбы, самое большее полчаса.
Эх, если б он хоть чего-нибудь видел, мать вашу так! Исусе-христе, друг, идиот долбаный, у него ж на эти дела целая сраная неделя уйдет. Хотя нет, с палкой нет. С палкой все пойдет быстрее. Все-таки палка это вещь, на хер. Ладно. Но первым делом УСО. Высший приоритет. Опоздаешь на день, они тебя всю жизнь потом мудохать будут. Однако без автобуса до них не добраться. Вот такие дела, а дергаться все едино нечего. За один-то день вряд ли, за один пропущенный день они его гнобить не станут.
Но, бубена мать, ведь точно же, были же в доме деньги!
Так он уже искал. Ну и хорошо, друг, поищи, на хер, еще раз, тебе и нужно-то всего шестьдесят пенсов. Даже тридцать, в одну сторону можно и рискнуть, зайцем проехать. Где-то тут должна валяться мелочь. Сэмми, когда возвращался домой, обычно выгребал ее из кармана и ссыпал на каминную полку – всю мелочь, какая была. Иногда так там и оставлял. Целая куча набиралась.
Просто смешно, друг, что там ничего нет. Понимаешь, о чем я? Как будто она все с собой забрала. Как она могла? Правда, может, это он и забрал, может, и он; в последнюю неделю он здорово поиздержался, потому и на дело пошел, мать его, ну, давай же, ищи! Не помнит он, что забирал.
Сэмми поднимается с кушетки. Кофейный столик, он в эту сволочь прошлой ночью коленом впоролся; поосторожнее, на хер, тут навалом опасностей и препятствий: он огибает столик, подходит к камину, ощупывает полку. Ни хрена, только обрывки бумаги да всякая дребедень вроде пластмассовых пуговиц или еще чего, плюс несколько спичек. Ну и черт с ним, завтра чек принесут. Надо просто набраться терпения, терпения-терпения-терпения. Чего торопиться-то; думаешь всех обскакать, а что получается? а ни хрена не, получается; тебя только назад отбрасывает; шаг вперед, шесть назад, вот что получается: терпение есть добродетель, друг, нет вопросов, на этот счет никаких вопросов нет.
А ну его в жопу, это терпение, пойдет-ка он лучше в «Глэнсиз»!
Сэмми смеется. Сидит, согнувшись, на кушетке. Мотает головой.
А что, можно. Можно, на хер. Да и выйти определенно надо бы, от этого сиденья, друг, свихнуться можно. Заодно и палку опробует. По дому-то слоняться это, конечно, хорошо, но настоящее испытание начнется, когда он выйдет внизу из лифта, дойдет до долбаной выходной двери и выйдет на улицу, вот это будет настоящее испытание. Может, он еще в «Глэнсиз»-то и не пойдет, но выйти это все равно мысль хорошая. Чем еще можно заняться? Не сидеть же здесь целый день. Долбаное радио, друг, просто куча дерьма. Курить охота, страсть. Плюс живот, охренительно хочется есть. Кончится тем, что он опять в койку завалится. А это дурная привычка, он и так со вчерашнего вечера только это и делал. Давай отрывай задницу от кушетки. Тем более у тебя ни шиша. Спать завалиться-то – проще всего, попытаться переспать все это дерьмо, отсидеться в темноте преисподней; но это вовсе не то, как вот, когда загриппуешь; не надо путать безденежье с гребаным гриппом, друг, знаю, что говорю, в чистилище тебе делать нечего, ты не гриппозный, ты нищий. Так что давай выбирайся отсюда. Плюс еще голова у тебя, друг, никак ты с головой не сладишь; во всяком случае, не с головой Сэмми, друг, при такой вообще недолго с глузды съехать. Плюс тут ведь разные уровни есть. Тут уж как посмотреть. Ну нет у него сейчас ни гроша, делов-то, только до утра и дожить, до пятницы.
Так что ладно. Значит, идем в «Глэнсиз».
Опять же и разомнешься, дашь мускулатуре возможность себя проявить. Все это сидение на месте вредит организму. В «Глэнсиз» закатываются иногда мужики, с которыми можно иметь дело. Глядишь, и Нога подвернется. Или Тэм – можно и Тэма встретить; у Сэмми дома припрятано кой-чего, ему б только барыгу найти. Но сейчас не до этого, это потом. Ему просто, Христос всемогущий, ему просто нужно чем-то заняться, просто нужно чем-то заняться, только и всего, и всех делов, и пошло оно все, ему действительно нужно пошевеливаться, потому как у него дела есть, не может он тут сидеть, потому как подпирают разные разности, такое у них обыкновение, подпирать, и, значит, ты должен быть готовым, даже если ты не готов, даже если тебя измудохали, весь твой организм.
Ну ладно. Ладно.
Сэмми встал с кушетки, выключил радио. Толку от него все едино ноль, от этого тупого ублюдка с его дурацкой долбаной викториной, с идиотскими простыми вопросиками, на которые ни один мудак, похоже, ответить не способен.
Ах, исусе-христе, Элен.
Ладонь Сэмми прижата ко лбу. Дерьмово он себя чувствует. То есть хрен знает как дерьмово, друг. И дело не в том, что разные разности подпирают, все уже состоялось, все состоялось, уже, на хер, подперло. Его отмудохали. Они его отметелили. И это вообще не его организм. Его долбаный организм, друг, это вовсе не его долбаный организм. Ни хера не его.
Сэмми пробирает дрожь, потом он ощупью доплетается до окна, открывает его. Дождя нет; вроде как нет. Зато есть запах, странный какой-то запах. Исусе.
Это же от него так несет. Скорее всего, от него. Он хрен знает сколько времени толком не мылся. Грязный, небось, в жопу, в этом все и дело. Сначала в проулке валялся, потом в крытке. Штаны, когда он прочухался, были мокрые от клятой сырой травы. Если, конечно, он не напрудил. Но это уж нет, наверняка, на хер, нет. Определенно нет, потому что фараоны тогда что-нибудь да сказали бы. Им такие штуки нравятся. Охеренно нравятся. Надо бы ванну принять, но не сейчас, попозже, когда он вернется домой.
Он закрыл окно, повернулся, возвратился к кушетке, от нее к двери, прошел через прихожую в спальню. Рубашка и брюки. Ощупью отыскал те, что с манжетами. Выходные пусть пока полежат, может, он их потом в чистку снесет. Эти, с манжетами, ему не особо нравятся. Но лучше они, чем джинсы, потому как надо же соответствовать образу.
Бриться он, пожалуй, не станет. Оставит до вечера, до после ванны. Почти недельная щетина, вполне может сойти за молодую бородку. Главное – прилично выглядеть. Это главное. Плюс бритье это еще одна морока.
Исусе, а обувка-то! про долбаную обувку-то он и забыл! про эти дерьмовые кроссовки.
Господи-боже. И что теперь делать? Хлебаный идиот, который стянул их с Сэмми, небось и не дотумкал, какие они классные, друг, точно тебе говорю, он же, кретин задроченный, скорее всего, толкнул их за такие деньги, на которые только банку пива и купишь. Потому что некоторые из них ровно такие, зачем им их гребаные головы приделали, никто и не знает, они даже не понимают, чего тырят. Возмутительно, на хер, просто возмутительное поведение.
Сэмми вздыхает. Вот положение, а? Ничего себе положение.
Если у тебя не будет должного вида… тебе необходимо иметь должный вид. И чтобы не только для улицы годился. Для «Глэнсиз» тоже. Нужно соответствовать образу. Нет, ну нужно же. Этот мужик, Сэмми, у него была репутация; он понимал, что такое стиль, точно тебе говорю, а тут старые, пропотевшие кроссовки; ты шутишь!
Ладно. Он разгладил волосы от макушки ко лбу и от висков назад. Если с бритьем не получится, придется тащиться в парикмахерскую. Разве что Элен попробует его побрить, может и попробует.
Ладно.
Ну, хотя бы квартал кругом обойти. Не сидеть же, в самом деле, под крышей. Он все-таки не инвалид. Слепой, это да, но ходить-то пока может. Вышел в коридор, запер за собой дверь и, постукивая палкой, направился к лифту. А палка точно хороша. Единственная проблема – запястье, ну и то, как ты ее держишь. Когда он на пробу прогулялся с ней по квартире, приходилось то и дело перехватывать палку, никак он не мог с ней освоиться; неудобно, неловко; попробовал держать в левой руке, однако запястье все еще работало хреновато, это из-за того, что он врезал мудиле фараону, плюс левой рукой ее никак не удавалось держать правильно и палка втыкалась то в одно, то в другое. Вот если бы у нее была ручка, тогда, может, было б полегче; а сейчас он ее держит примерно как актеры нож в голливудском кино.
Пришел лифт.
Выйдя из него, Сэмми постоял с минуту, соображая, куда повернуть. Значит, выходишь наружу, и если пойдешь направо, до конца дома, тебе надо будет пересечь пустое место, расстояние примерно в…
Хрен его знает…
Ну вот, пройдешь его, и будет другой дом. А как доберешься до его конца, там есть пешеходная дорожка. По ней прямиком на главную улицу и попадешь. Она-то ему и нужна.
Обычно он, выйдя из дому, просто переходил площадь. Большая тихая площадь, она лежала прямо перед домом. Но сегодня он на нее соваться не собирается, он уж лучше обойдет ее по краю, хоть это путь и не близкий. Хрен его знает, как он вчера управился, полный провал в памяти. Ну ладно.
Может, он еще и вернется. Он заключил сам с собой договор – дойдешь до пешеходной дорожки, посмотри, если там ветрище дует, так просто топай назад и возвращайся на свой этаж. Он же не полный мазохист.
Так, ладно, он проталкивается через выходную дверь. Кто-то бьет по футбольному мячу. Сразу же; первое, что услышал, – мальчишки в футбол играют; исусе-христе. Пошел, постукивая палкой, направо; тут где-то полоска травы была. Из квартиры Элен эту площадь не видно, а жаль, он любил смотреть, как мальчишки в футбол играют. Теперь и этому кранты, футбола он больше не увидит. Чтоб их всех в аду поимели. Компенсация, друг, за одно только это тебе полагается компенсация. Нет, это уже без шуток, без шуток.
Отличная палка. Теперь бы еще темными очками разжиться. Палка стучит, довольно приятный звук; вот только она все как-то подрагивает, может, настоящая-то будет покрепче. Плюс белая.
Нет, надо домой идти.
Поделиться книгой: