— Давай, дядя, я еще бы погрелся, а ты покури.
— Я не курю. Я по-сухопутному.
Вынул из-за голенища берестяную тавлинку, постучал указательным пальцем по крышке, ударил тремя пальцами раза три сбоку, открыл; забрал в два пальца здоровую щепоть, склонил голову вправо, прищурил правый глаз, засунул в правую ноздрю.
— А ну-ка табачку носового, вспомни дедушку Мосолова, Луку с Петром, попадью с ведром!
Втянул табак в ноздрю, наклонил голову влево, закрыл левый глаз, всунул в левую ноздрю свежую щепоть и потянул, приговаривая:
— Клюшницу Марию, птишницу Дарью, косого звонаря, пономаря-нюхаря, дедушку Якова… — и подает мне: — Не угощаю всякого, а тебе почет.
Я вспомнил шутку старого нюхаря Костыги, захватил большую щепоть, засучил левый рукав, насыпал дорожку табаку от кисти к локтю, вынюхал ее правой ноздрей и то же повторил с правой рукой и левой ноздрей…
— Эге, да ты нашенский, нюхарь взаправдошной. Такого и угостить не жаль».
Сторожа составили протекцию, и Гиляровский в одночасье был зачислен сторожем — с кормежкой и жильем.
Вольная жизнь располагала к озорству и праздному бахвальству: «Не утерпел я, вынес опилки, подмел пол — а там на турник и давай сан-туше крутить, а потом в воздухе сальто-мортале и встал на ноги…
И вдруг аплодисменты и крики…
— Новый дядька? А ну-ка еще!.. еще!..
На другой день во время большой перемены меня позвал учитель гимнастики, молодой поручик Денисов, и после разговоров привел меня в зал, где играли ученики, и заставил меня проделать приемы и на турнике и на трапеции, и на параллельных брусьях; особенно поразило всех, что я поднимался на лестницу, притягиваясь на одной руке. Меня ощупывали, осматривали, и установилось за мной прозвище:
— Мускулястый дядька».
Но недолго радовался жизни «мускулястый дядька». Прошел слух, что скоро прибывает новый педагог, из бывших сослуживцев Гиляровского. Встречаться с ним, конечно, не хотелось. Да и при «зачислении» Владимир Алексеевич соврал, что раньше служил в цирке. Словом, оставаться было не с руки — скандал казался неизбежным.
Гиляровский выпросил в счет заработка рубль (хотел три, да эконом не дал себя уговорить), собрал нехитрые вещички и покинул прогимназию.
Гиляровский не растерялся — сразу направился в пожарную часть и поинтересовался насчет работы.
— А с лошадями возиться умеешь? — спросили у него.
— Да я конюх природный, — соврал Владимир Гиляровский.
— Ступай в казарму.
И никаких присяг, медкомиссий и прочих формальностей.
По словам нашего героя, новая работа спорилась не хуже предыдущих: «Ужинаю щи со снетками и кашу. Сплю на нарах. Вдруг ночью тревога. Выбегаю вместе с другими и на линейке еду рядом с брандмейстером, длинным и сухим, с седеющей бородкой. Уж на ходу надеваю данный мне ременный пояс и прикрепляю топор. Оказывается, горит на Подьяческой улице публичный дом Кузьминишны, лучший во всем Ярославле. Крыша вся в дыму, из окон второго этажа полыхает огонь. Приставляем две лестницы. Брандмейстер, сверкая каской, вихрем взлетает на крышу, за ним я с топором и ствольщик с рукавом. По другой лестнице взлетают топорники и гремят ломами, раскрывая крышу. Листы железа громыхают вниз. Воды все еще не подают. Огонь охватывает весь угол, где снимают крышу, рвется из-под карниза и несется на нас, отрезая дорогу к лестнице. Ствольщик, вижу сквозь дым, спустился с пустым рукавом на несколько ступеней лестницы, защищаясь от хлынувшего на него огня… Я отрезан и от лестницы и от брандмейстера, который стоит на решетке и кричит топорникам:
— Спускайтесь вниз!
Но сам не успевает пробраться к лестнице и, вижу, проваливается. Я вижу его каску наравне с полураскрытой крышей… Невдалеке от него вырывается пламя… Он отчаянно кричит… Еще громче кричит в ужасе публика внизу… Старик держится за железную решетку, которой обнесена крыша, сквозь дым сверкает его каска и кисти рук на решетке… Он висит над пылающим чердаком… Я с другой стороны крыши, по желобу, по ту сторону решетки ползу к нему, крича вниз народу:
— Лестницу сюда!
Подползаю. Успеваю вовремя перевалиться через решетку и вытащить его, совсем задыхающегося… Кладу рядом с решеткой… Ветер подул в другую сторону, и старик от чистого воздуха сразу опамятовался. Лестница подставлена. Помогаю ему спуститься. Спускаюсь сам, едва глядя задымленными глазами. Брандмейстера принимают на руки, в каске подают воды. А ствольщики уже влезли и заливают пылающий верхний этаж и чердаки.
Меня окружает публика… Пожарные… Брандмейстер, придя в себя, обнял и поцеловал меня… А я все еще в себя не приду. К нам подходит полковник небольшого роста, полицмейстер Алкалаев-Карагеоргий, которого я издали видел в городе… Брандмейстер докладывает ему, что я его спас.
— Молодец, братец! Представим к медали».
И где же та медаль?
А нету. Гиляровский вдруг увидел, что на пожар спешит его бывшая рота во главе, ясное дело, с капитаном. Он снова застеснялся и убежал в толпу.
Странное дело. Наш герой, которого смутить было не так-то просто, почему-то, как угорелый, бегал от бывших сослуживцев. Что же там, в полку, произошло такое, о чем он старательно умалчивал? Может быть, причины увольнения из прогимназии и из пожарных были иными?
Похоже, что Владимир Алексеевич что-то скрывал. Только вот непонятно, что именно.
Проблема пропитания и жилья снова встала перед Гиляровским. Он вспомнил, что неподалеку, рядом с Романовом-Борисоглебском (ныне — городом Тутаевым), находится имение его приятелей братьев Поповых. Когда-то в Вологде они учились в одном классе, затем Поповы разыскали Гиляровского в Ярославле (он тогда еще был юнкером). Однокашники, естественно, пошли в кабак, изрядно выпили, и господа Поповы пригласили Гиляровского в имение, управляющим.
«Почему бы не принять сейчас их предложение?» — подумал наш герой. И, по обыкновению, пешком отправился в Романов-Борисоглебск. Подумаешь — всего-то три десятка километров.
Но все не так просто. Наступила зима, двадцать градусов ниже нуля. В городе мороз не очень чувствуется, а среди чистого поля — просто смерть. А у Владимира Алексеевича даже не было шапки. Вот ведь незадача.
По пути завернул в кабак, стащил свеженький половик, закутал голову, дальше пошел.
Стемнело. Добрел до деревни, постучался к незнакомым людям, попросился переночевать. В ночлеге ему отказали — дескать, предыдущий «квартирант» стащил топор и больше подвергать опасности свое имущество хозяева не собираются. Предложили только щами накормить.
Пришлось пойти на хитрость: «Кошка играла цепочкой стенных часов-ходиков, которые не шли.
Чтобы сколько-нибудь задержаться в теплой избе, я заговорил о часах.
— Давно стоят? — спрашиваю хозяина.
— С лета. Упали как-то, ну и стали. А ты понимаешь в часах-то?
— Малость смыслю. У себя дома всегда часы сам чиню.
— Ну, паря. А ты бы наши-то посмотрел…
— Что же, я, пожалуй, посмотрю… Отвертка есть?
— Стамеска махонькая есть.
Подал стамеску. Хозяйка убрала со стола. С сердечным трепетом я снял со стены ходики и с серьезной физиономией осмотрел их и принялся за работу. Кое-что развинтил.
— Темновато при лучине-то… Уж я лучше утром…
Хозяйка подала платок, в который я собрал части часов.
Улегся я на лавке. Дед и мальчишка забрались на полати… Скоро все уснули. Тепло в избе. Я давно так крепко не спал, как на этой узкой скамье с сапогами в головах. Проснулся перед рассветом; еще все спали. Тихо взял из-под головы сапоги, обулся, накинул пальто и потихоньку вышел на улицу. Метель утихла. Небо звездное. Холодище страшенный. Вернулся бы назад, да вспомнил разобранные часы на столе в платочке и зашагал, завернув голову в кабацкий половик…»
Название «город Тутаев» будто и вправду взято из какой-то сказки. В действительности городов-то было два — Романов и Борисоглебск. Первый — на левом волжском берегу, второй — на правом. Затем эти два города объединили и в 1918 году присвоили им одно имя — в честь красноармейского бойца Ильи Тутаева, погибшего во время Ярославского восстания. Сейчас никто о том Илье Тутаеве не помнит. А название вполне пришлось к лицу этого города.
Он и сегодня — воплощенная российская провинция. Одноэтажные и двухэтажные кирпичные домишки. Полуразрушенное здание с вывеской «Бар», трогательные таблички на заборах: «Дети, пожалуйста, не дразните собак, они могут вас укусить». И удивительная разобщенность двух частей этого города. В Тутаеве и поныне нет моста через Волгу — жителям города приходится перемещаться на пароме.
Именно сюда держал путь наш герой (город практически не изменился с того времени). Точнее говоря, не в сам Тутаев, а в имение Поповых. Но его ждало разочарование.
— Здравствуйте. Это Подберезное?
— Было оно Подберезное когда-то, да сплыло!
— А где Поповы живут?
— Э-эх! Были Поповы, да сплыли!
Оказывается, братья Поповы всего лишь за два года умудрились пропить свое имение. А затем отбыли в неизвестном направлении.
И Гиляровский вернулся в Ярославль (на сей раз нашлась попутная телега). Продал на рынке сапоги и купил валенки. Познакомился с каким-то оборванцем. И этот оборванец подбил Гиляровского пойти вместе с ним на белильный завод господина Сорокина.
«— Эка дура! Да на завод к нам! У Сорокина места хватит….
— Да я не знаю работы…
— В однорядь выучат… Напьемся чаю, да айда со мной. Сразу приделят к делу…
— У меня паспорта нет.
— А у кого он на заводе есть? Там паспортов не любят, рублем дороже в месяц плати… Айда!»
Ну, айда так айда.
Завод находился на окраине Ярославля. Добирались, разумеется, пешком.
С устройством на работу проблем не было: «Мой спутник постучал в калитку. Вышел усатый старик-сторож.
— Фокыч, я новенького привел…
— Ну-к што ж… Веди в контору, там Юханцев, он запишет.
Приходим в контору. За столом пишет высокий рыжий солдатского типа человек. Стали у дверей.
— Тебе что, Ванька?
— Вот новенького привел. Юханцев оценил меня взглядом.
— Ладно. В кубовщики. Как тебя писать-то.
— Алексей Иванов.
— Давай паспорт.
— У меня нет.
— Ладно. Четыре рубля в месяц. Отведи его, Ваня, в казарму».
Гиляровскому, вроде бы уже бывалому, в который раз открылся новый мир. Работа по четыре часа в сутки, два утром, а два после обеда — а конкуренции нет никакой. Обед нажористый, щи с мясом, каша с салом — а никто не ест. В чем дело?
Оказалось, что в свинце. Всего несколько месяцев — и в организме начинаются необратимые процессы. Потеря аппетита, слабость, обмороки, боли в животе. А там и смерть недалеко.
Но наш герой свинца, конечно, не боялся. И дело у него, ясное дело, спорилось: «Иваныч подал мне нож, особого устройства, напоминающий большой скобель, только с одной длинной рукоятью посредине.
— Вот это и есть нож, которым надо резать кубики мелко, чтобы ковалков не было. Потом, когда кубики изрежем, разложим их на рамы, ссыпем другие и сложим в кубики. А теперь скидай с себя рубаху…
Он полюбовался на меня и одобрительно сказал:
— Тебе пять кубиков изрезать нипочем. Ну, гляди. Показал мне прием, начал резать, но клейкий кубик, смассовавшийся в цемент, плохо поддавался, приходилось сперва скоблить. Начал я. Дело пошло сразу. Не успел Иваныч изрезать половину, как я кончил и принялся за вторую».
И, как не трудно догадаться, в планы Гиляровского опять ворвался случай, полностью их изменивший. Шел по улице, к нему подскочил песик, стал лаять. Гиляровский отбивался, песик вцепился ему в штаны. Наш герой схватил песика за хвост и перебросил за забор. Из-за забора раздались вопли:
— Собаку в щи кинули!
Надо же было так случиться, что Владимир Алексеевич закинул несчастного песика в котел, в котором каменщики варили себе щи.
Каменщики бросились в погоню за Гиляровским, тот бросился наутек и спасся от разъярившихся преследователей. Но это мало утешало — ведь его узнали и собаку не простят.
Оставаться на заводе больше невозможно. В Ярославле, впрочем, тоже. Владимир Алексеевич тайком прокрался в барак, забрал заработанные деньги и поспешил на пристань.
Наступила весна 1874 года. Владимир Алексеевич держал путь вниз по Волге.
Первая остановка — Нижний Новгород. В наши дни — огромный город, один из немногих в нашем государстве, имеющий метро. Самодостаточный и самобытный. Довольно дорогой — ежели подходить к нему с провинциальной меркой. Впрочем, ощущения провинции там нет. Скорее походит на столичный.
В былые времена город выглядел иначе.
«Нижний! Длинные заборы мышиного цвета, керосиновые фонари, караваны ассенизационных бочек и многотоварная, жадная до денег, разгульная Всероссийская ярмарка. Монастыри, дворцы именитого купечества, тюрьма посередке города, а через реку многотысячные Сормовские заводы, уже тогда бывшие красными. Трезвонящие церкви, часовенки с чудотворными иконами в рубиновых ожерельях и дрожащие огоньки нищих копеечных свечек, озаряющих суровые лики чудотворцев, писанных по дереву-кипарису. А через дом — пьяные монопольки под зелеными вывесками. Чего больше? Ох, монополек!» — описывал дореволюционный Нижний Новгород поэт Мариенгоф.
Но Гиляровскому опять было не до красот и наблюдений. Деньги закончились, требовалось найти заработок.
Где его искать? Конечно же на ярмарке.