Помоги проекту - поделись книгой:
Роберт Уилсон
Тайные убийцы
Благодарности
Эта книга не состоялась бы без масштабных изысканий, проведенных в Марокко и призванных главным образом выяснить, как различные слои марокканского общества воспринимают трения между исламской и западной культурами. Я хотел бы поблагодарить Лейлу за гостеприимство и за то, что она познакомила меня с людьми самого разного социального положения и образа жизни. Это дало мне неоценимую возможность глубже понять менталитет арабского мира. Должен подчеркнуть, что, хотя все точки зрения, представленные в книге, отражены адекватно, ни один из ее персонажей не имеет даже отдаленного сходства с каким бы то ни было реальным лицом, живым или мертвым. Все они — плод моего воображения, и созданы они были исключительно для того, чтобы выполнять те или иные функции в повествовании.
Как всегда, хотел бы поблагодарить моих друзей Мика Лоусона и Хосе Мануэля Бланко за то, что они поддерживали и выдерживали меня. Они значительно облегчили мне работу над главами, действие которых происходит в Севилье. Выражаю признательность севильской языковой школе «Линк» и моему преподавателю Лурдес Мартинес, которая делала все возможное, чтобы улучшить мой испанский.
Меня публикуют в издательстве «Харпер-Коллинз» уже больше десяти лет. Думаю, пришло время поблагодарить редактора Джулию Уисдом за это десятилетие тяжелой работы. Она не только давала ценные советы по поводу содержания моих книг и успешно продвигала их на рынок, но и всегда была одним из главных защитников моих интересов в этом издательстве.
И наконец, я бы хотел сказать спасибо моей жене Джейн, которая помогала мне в исследованиях, подбадривала меня все те долгие месяцы, пока писалась эта книга, и всегда была моим первым и весьма ревностным читателем и критиком. Некоторые считают, что быть писателем трудно, однако стоит подумать и о писательской жене, которая, помогая автору и поддерживая его, вынуждена быть свидетельницей всех мук и корч творчества, получая взамен лишь скупые похвалы и прочие незначительные компенсации, никоим образом не вознаграждающие ее за те ужасы, которые ей приходится наблюдать. На такое можно пойти только ради любви, и я благодарю ее за эту любовь и надеюсь вернуть ее сторицей.
— А как твоя новая работа? — спросил Наджиб.
— Я теперь устроилась к одной женщине, — сообщила Моуна. — Ее зовут Аманда Тернер. Ей еще тридцати нет, а она уже директор по работе с клиентами. Знаешь, что я для нее делаю? Бронирую билеты и места в гостиницах ей на отпуск. Всю неделю этим занималась.
— Она летит в какое-нибудь приятное место?
Моуна рассмеялась. Она любила Наджиба. Он был какой-то тихий и не от мира сего. Когда она с ним встречалась, у нее возникало такое чувство, будто она вдруг набрела на palmerie[3] в пустыне.
— Ты не поверишь, — сказала Моуна. — Она отправляется в паломничество.
— Не знал, что среди англичан попадаются паломники.
На Моуну, что греха таить, произвела большое впечатление Аманда Тернер, но одобрение Наджиба было для нее гораздо важнее.
— Это не совсем религиозное… Во всяком случае, она едет туда не поэтому.
— А куда она собирается в паломничество?
— Это в Испании, рядом с Севильей. Действо называется Ла-Ромериа-дель-Росио, — стала рассказывать Моуна. — Каждый год люди со всей Андалузии съезжаются в маленькую деревушку Росио. На праздник, который у них зовется Понедельник Пятидесятницы, они выносят Деву Марию из церкви, и тогда все начинают дико веселиться, плясать и пировать. Вот как мне это представляется.
— Не понимаю, — признался Наджиб.
— Я тоже. Но я знаю, что Аманда направляется туда не для того, чтобы приветствовать Богоматерь, а просто потому, что это одна большая вечеринка, которая длится четыре дня. Песни, танцы, выпивка. Сам знаешь, что такое англичане.
Наджиб кивнул. Он знал, что это такое.
— А почему у тебя на это ушла целая неделя? — поинтересовался он.
— Потому что все места в отелях Севильи уже забронированы под завязку. А у Аманды масса требований, просто масса. Ей нужны четыре номера, которые должны располагаться рядом друг с другом…
— Четыре номера?
— Она едет со своим дружком, Джимом Мейтлендом по прозвищу Жирный Кот, — объяснила Моуна. — Плюс ее сестра с собственным дружком и еще две пары. Все мужчины работают в одной компании с Джимом — «Краус, Мейтленд и Пауэрc».
— И чем в своей компании занимается Джим?
— Хеджированными фондами. Только не спрашивай меня, что это означает, — предупредила Моуна. — Я только знаю, что они сидят в здании, которое прозвали «Огурец».[4] Угадай, сколько денег этот тип заработал в прошлом году.
Наджиб покачал головой. Он зарабатывал настолько мало, что такие вопросы его не интересовали.
— Восемь миллионов фунтов? — произнесла Моуна с вопросительной интонацией.
— Сколько-сколько?
— Я понимаю. Не верится, правда? А самый низкооплачиваемый компаньон Джима получил за прошлый год пять миллионов.
— Теперь понятно, почему у них столько требований, — заметил Наджиб, прихлебывая черный чай.
— Все комнаты должны быть рядом. Они хотят въехать накануне праздника, вечером, и потом пробыть еще три дня, съездить в Гранаду, переночевать там и вернуться в Севилью еще на два дня. К тому же им нужен гараж, потому что Джим не собирается оставлять свой «порше-кайенн» на улице, — добавила Моуна. — Ты в курсе, что такое «порше-кайенн», Наджиб?
— Автомобиль? — предположил Наджиб, скребя в бороде.
— Знаешь, как называет его Аманда? «Большой кукиш Джима долбаному глобальному потеплению».
Услышав бранное слово, Наджиб поморщился, и она пожалела, что так далеко зашла в своем желании произвести на него впечатление.
— Полноприводная машина, — быстро стала объяснять она. — Двести пятьдесят километров в час. Аманда говорит, что стрелка расходомера топлива просто на глазах ползет вниз, когда Джим выжимает больше ста шестидесяти. Кстати, они берут с собой четыре машины. Они бы спокойно разместились в двух, так нет же, они возьмут четыре. Такие уж это люди, Наджиб, ты не можешь себе представить.
— Думаю, что могу, Моуна, — ответил он. — Думаю, что могу.
Он стоял напротив подземной автостоянки, на другой стороне улицы. Его лицо было неразличимо под отороченным искусственным мехом грязноватым капюшоном зеленой зимней куртки. Он прохаживался туда-сюда, глубоко засунув руки в карманы. Одна из его кроссовок почти развалилась, шнурки другой волочились по земле, задевая за протертые, волглые концы штанин выцветших джинсов, которые, казалось, всасывали в себя влагу с мокрого тротуара. Он что-то бормотал.
Возможно, он был одним из тех сотен невидимок, втянувшихся в город для того, чтобы жить в подземных переходах, почти сливаясь с каменным полом, топтаться на картонках перед входом в магазины, медленно плыть, словно потерянные души в чистилище — среди существ живых и видимых, ведущих настоящую жизнь, имеющих настоящую работу, и настоящие деньги на карточке, и возможность покупать в кредит все мыслимые товары, в том числе и время.
Впрочем, его все же
Как и у всех актеров, играющих перед уличными камерами видеонаблюдения, его талант был скрыт от мира, и его способности как звезды реалити-шоу могли долго оставаться невостребованными, пока кто-то не решит, что его роль почему-либо должна стать решающей, и редактор программы, которую мы называем повседневной жизнью, вдруг поймет, что это именно он оказался в нужное время в нужном месте — когда в последний раз видели ту девочку, или когда куда-то увозили того парня, или когда, как это часто случается в кино, какие-то люди обменивались друг с другом чемоданчиками.
Но никаких увлекательных событий подобного рода сейчас не происходило.
Одинокий мужчина или женщина (капюшон мешал даже определить пол этого существа) двигался в приливах и отливах статистов, иногда вместе с волной, а иногда против потока. Для этих статистов он тоже был статистом, и, незаметнее самых незаметных, он время от времени попадался у них на пути. Он проделывал это день за днем, неделю за неделей, месяц за… Хотя нет, он был здесь всего месяц. Четыре недели подряд он приходил сюда, бормотал, бродя по растрескавшемуся тротуару напротив стоянки, а потом он исчез. Телевизионное реалити-шоу продолжалось без него, не осознавая даже, что эта звезда немого кино пробыла в поле зрения его камер уже в общей сложности больше трехсот шестидесяти часов.
Если бы у этого фильма имелась звуковая дорожка, она бы не помогла. Даже если бы в глубину его ужасного грязного капюшона удалось поместить микрофон, это бы ничего не прояснило. Прибор зафиксировал бы разве что бормотание помешанного бродяги, бубнящего себе под нос цвет, модели и номера совершенно, по всей видимости, случайных машин, а также время, когда та или иная машина проезжает мимо его кусочка тротуара. Скорее всего, это была обычная навязчивая мания.
И какой сложнейшей аппаратурой наблюдения надо было обладать, чтобы понять, что глаза, прячущиеся в темной глубине капюшона, обращали внимание лишь на те автомобили, которые устремлялись на подземную стоянку в здании напротив? И даже если бы существовала аппаратура, способная установить такую зависимость, вряд ли она смогла бы обнаружить, что поток неинтересной информации записывается на жесткий диск маленького диктофона, лежащего во внутреннем кармане куртки.
Только если бы удалось все это выяснить, можно было бы оценить истинную значимость этого незаметного существа, и редактор повседневной жизни, если бы в это утро у него хватало внимательности, мог бы выпрямиться в своем кресле и подумать: «Вот она, будущая звезда».
1
Труп — всегда малоприятное зрелище. Даже самый одаренный похоронщик, в совершенстве владеющий искусством maquillage,[5] не сумеет вернуть покойнику живость черт. Но некоторые мертвые тела особенно неприглядны. Их завоевали другие формы жизни. Соки и выделения бактерий обратились в ядовитый газ, расползающийся по всем полостям тела, пока кожа, скрывающая разложение, не натянется, как барабан. Запах при этом столь силен, что проникает в центральную нервную систему живых, и у них наступает резкая перемена в настроении, выходящая за границы их существа. Они становятся раздражительными. Лучше не приближаться к тем, кто стоит вокруг такого «пухляка».
Сталкиваясь с подобными трупами, старший инспектор Хавьер Фалькон обычно произносил про себя специальное заклинание, которое помогало ему переносить зрелище всевозможных видов насилия, сотворенных над человеческим телом: пулевые отверстия, ножевые раны, ссадины от ударов дубинкой, синяки от удушения, бледность отравленных, — но раздувшиеся трупы, испускающие отвратительную вонь разложения, с недавних пор стали нарушать его душевное равновесие. Возможно, размышлял он, виной тому — само наше отношение к распаду человеческого тела, к тому единственно возможному концу, который его рано или поздно ожидает, — только вот это было не обычное смертное тление. Видимо, тут играл роль сам телесный распад, когда под действием теплоты тоненькая девушка превращается в упитанную матрону средних лет, — или как сейчас, с этим трупом, который они извлекали из груды мусора на свалке за чертой города и который посмертные метаморфозы обратили из мужчины обычной комплекции в необъятного борца сумо с туго натянутой кожей.
Тело, застывшее в трупном окоченении, лежало в самой унизительной позе. Когда побежденного сумоиста выталкивают из круга и он головой вперед валится в первый ряд улюлюкающих зрителей, его скромность защищает широкая набедренная повязка — маваши. Этот же человек был голым. Если бы он был одет, он походил бы на молящегося мусульманина (у него даже была обращена к востоку голова), но одет он не был. Поэтому скорее он напоминал человека, который готовится принять отвратительное надругательство; он уткнулся лицом в груду мусора под собой, словно не в силах вынести чудовищное бесчестие.
Осматривая место, Фалькон вдруг понял, что не повторяет про себя свое заклинание, а упорно думает о том, что с ним произошло, когда он ему позвонили сообщить об обнаружении трупа. Чтобы ему не мешал разговаривать шум кафе, где он пил черный кофе, он решил выйти и столкнулся в дверях с какой-то женщиной. Они сказали друг другу «perdon»,[6] обменялись испуганными взглядами — и женщина замерла на месте. Это была Консуэло Хименес. За четыре года, которые прошли после завершения их романа, Фалькон четыре или пять раз видел ее на запруженных толпой улицах или в магазинах, а теперь вот буквально налетел на нее. Они ничего больше друг другу не сказали. Она даже не стала входить в кафе, предпочтя быстро раствориться в потоке людей, спешащих за покупками. Но эта встреча все-таки наложила свой отпечаток на его сознание, и он чувствовал, что заброшенный было храм, посвященный ей и существовавший у него внутри, вновь распахнул свои врата.
Судмедэксперт уже аккуратно прошел среди мусорных куч, чтобы удостоверить смерть. Теперь эксперты-криминалисты завершали свою работу, упаковывая в пакеты все мало-мальски значимое, чтобы унести с собой. Судмедэксперт, все еще в маске и защитном комбинезоне, во второй раз приблизился к жертве, обшаривая ее глазами и щурясь. Он сделал несколько заметок и подошел к Фалькону, стоявшему рядом с дежурным судьей Хуаном Ромеро.
— Не могу понять причину смерти, — заявил он. — Он умер не оттого, что ему отрезали кисти рук: это сделали уже потом. Его запястья были очень туго стянуты. На шее нет синяков. На теле никаких пулевых отверстий или ножевых ранений. Его оскальпировали, но я не увидел никаких катастрофических повреждений черепа. Возможно, его отравили, но по лицу я не могу это определить, поскольку лицо ему сожгли кислотой. Смерть наступила примерно сорок восемь часов назад.
Темно-карие глаза судьи Ромеро моргали над маской, отмечая каждый из этих ошеломляющих фактов. Он занимался расследованиями убийств не больше двух лет, проведя за это время лишь несколько таких дел. К подобному уровню жестокости он не привык.
— Они не хотели, чтобы его опознали, верно? — предположил Фалькон. — На теле есть какие-нибудь особые приметы?
— Сначала дайте мне доставить его в лабораторию и отчистить. Он весь в грязи.
— А как насчет других телесных повреждений? — поинтересовался Фалькон. — Раз он оказался здесь, его, скорее всего, привезли сюда на мусорной машине. Должны были остаться следы на теле.
— Пока я их не увидел. Под слоем грязи могут быть ссадины и царапины. А разрывы внутренних тканей и органов я смогу обнаружить, только когда мы его вскроем в лаборатории.
Фалькон кивнул. Судья Ромеро подписал levantamiento del cadaver,[7] и санитары, приблизившись, стали обдумывать, как им поместить окоченевший труп в мешок и потом положить мешок на носилки, не меняя при этом позы мертвеца. К трагичности сцены примешалась доля фарса. Им не хотелось потревожить ядовитые газы, содержащиеся в теле. В конце концов они положили мешок на носилки, раскрыли его, потом подняли труп, не изменяя его положения, и поместили его сверху. Затем они засунули в мешок культяшки рук и ступни ног и застегнули молнию над приподнятыми ягодицами, после чего перенесли это сооружение, формой напоминающее шатер, в машину «скорой помощи». За ними наблюдала кучка работников коммунальных служб, собравшихся поглазеть на последние минуты трагедии. Все они, отвернувшись, рассмеялись, когда один из них сказал что-то насчет того, как «взяли голубчика за задницу — и в пекло».
Трагедия, фарс, а теперь — грубая насмешка, подумалось Фалькону.
Эксперты завершили свои поиски в непосредственной близости от места обнаружения тела и принесли Фалькону найденные экспонаты, помещенные в пакеты.
— Мы нашли рядом с трупом конверты, на них есть адреса, — сообщил Фелипе. — На трех указана одна и та же улица. Это поможет установить место, где его выбросили на помойку. Мы думаем, что его в буквальном смысле выкинули, вот почему в итоге он оказался в такой позе: до этого он лежал на дне мусорного бака, свернувшись в позе эмбриона.
— Кроме того, мы почти уверены, что его завернули вот в это, — добавил Хорхе, поднимая повыше большой пластиковый пакет, где комом лежала испачканная белая ткань. — На ней остались следы крови от его разрезанных рук. Позже мы сравним ее с кровью убитого…
— Когда я его увидел, он был голый, — перебил Фалькон.
— Видимо, какие-то швы оказались слишком слабыми, и нитки порвались, пока он ехал в мусорной машине, — ответил Хорхе. — Покрывало зацепилось за одну из культяшек рук.
— Судмедэксперты сказали, что его запястья были очень туго стянуты и что кисти рук отрезали уже после смерти.
— Очень аккуратно ампутировали, — заметил Хорхе. — С хирургической точностью. Это вам не какая-то дилетантская работа.
— Это мог бы проделать любой приличный мясник, — вставил Фелипе. — Но то, что ему сожгли лицо кислотой, да еще и сняли скальп… Что вы об этом думаете, старший инспектор?
— Очевидно, в нем было что-то особенное, в этом человеке, иначе с ним не стали бы так возиться, — предположил Фалькон. — Что еще было в баке?
— Всякий садовый мусор, — ответил Хорхе. — Видимо, его накидали, чтобы прикрыть труп.
— Сейчас нам надо заняться поиском на более широком участке, — сказал Фелипе. — Перес разговаривал с тем парнем, который работает на экскаваторе, это он обнаружил тело. Так вот, он упомянул большой кусок черного полиэтилена. Вероятно, на нем проводили эту посмертную хирургическую операцию. А потом зашили его в саван, завернули в полиэтилен и выкинули.
— А вы знаете, как мы любим черный полиэтилен: на нем отлично видны отпечатки, — добавил Хорхе.
Фалькон переписал себе адреса с конвертов, и они разошлись. Он пошел к машине, по пути сдирая с себя маску. Она не пропускала в его носоглотку вонь городских отходов, и его орган обоняния не успел устать от этого запаха. Упорный скрежет экскаваторов заглушал карканье стервятников, темными тенями кружащих в белесом небе. Даже для бесчувственного трупа это было слишком уж печальное место последнего пристанища.
Младший инспектор Эмилио Перес сидел на багажнике патрульной машины, болтая с еще одним сотрудником отдела расследования убийств — Кристиной Феррерой, бывшей монахиней. Перес, крепкий темноглазый парень, похожий на красавца-киногероя из matinee[8] тридцатых, казалось, принадлежит к другому виду человеческих существ, нежели эта маленькая блондинка. Эта молодая женщина, с виду довольно простоватая, стала работать в отделе убийств четыре года назад, после приезда из Кадиса. Но если Перес и действовал, и мыслил медленно, то неутомимая Феррера схватывала все на лету и отличалась великолепной интуицией. Фалькон дал им адреса, которые переписал с конвертов, перечислил вопросы, которые он хотел бы задать, и Феррера повторила их, прежде чем он успел договорить.
— Они зашили его в саван, — сообщил он Кристине Феррере, когда та направилась к машине. — Аккуратно отрезали ему кисти рук, сожгли ему лицо, сняли с него скальп, но при этом зашили его в саван.
— Наверное, они думали, что таким образом оказывают ему некоторое уважение, — предположила Феррера. — Как когда кто-то умирает на море. Или при массовых захоронениях после катастроф.
— Уважение, — повторил Фалькон. — Сразу после того, как они проявили к нему предельное неуважение, отняв у него и жизнь, и личность. В этом есть какая-то ритуальная безжалостность, вы не находите?
— Может быть, у них это было что-то религиозное, — согласилась бывшая монахиня, иронически поднимая бровь. — Вы же знаете, во имя Божье совершается много ужасных вещей, старший инспектор.
Фалькон поехал обратно в центр Севильи. Все вокруг было залито странным желтоватым светом: огромная грозовая туча, зародившаяся над горами Сьерра-дель-Аракена, наползала на город с северо-запада. По радио сообщили, что вечером ожидаются проливные дожди. Вероятно, это будет последний дождь перед долгим жарким летом.
Сначала он подумал, что причина его раздражения — та физическая и душевная встряска, которую он испытал утром при столкновении с Консуэло. А может быть, виноваты перепады атмосферного давления? Или эта взвинченность осталась после созерцания раздувшегося трупа на свалке? Стоя на светофоре, он вдруг осознал, что все это коренится гораздо глубже. Он инстинктивно чувствовал, что происходящее знаменует собой окончание прежних времен и зловещее начало чего-то нового. Этот труп, который невозможно опознать, стал чем-то вроде невроза или уродливой опухоли, заставляющей совесть города заговорить, признавшись в еще более чудовищных ужасах, спрятанных от взгляда. Его тревожило ощущение именно такого ужаса — способного смущать умы и души, переворачивать жизни.
Когда он после нескольких встреч с судьями в Edificio de los Juzgados[9] вернулся в управление полиции, было уже семь часов, и вечер, казалось, наступил слишком рано. В наэлектризованном воздухе висел тяжелый металлический запах дождя. Похоже, гроза была еще далеко, но небо уже потемнело, не дожидаясь ночи, и внезапные вспышки молний были как смертоносные удары, не попадающие в цель.
Перес и Феррера ждали у него в кабинете. Они следили за ним глазами, пока он шел к окну. Первые капли дождя забарабанили по стеклу.
Довольство собой — странное чувство, думал он, наблюдая, как легкий пар поднимается над автомобильной стоянкой. Как раз в тот момент, когда жизнь кажется невероятно скучной и желание перемен возникает как гениальная идея, тебя вдруг наполняет струя новой, какой-то зловещей энергии, и сознание внезапно просится обратно, в те времена, которые кажутся благословенными, словно эпоха до грехопадения.
— Что у вас? — спросил он, проходя вдоль окна к своему столу и падая в кресло.
— Вы не сказали нам время смерти, — заметила Феррера.
Поделиться книгой: