Зал ожидания

Таким его впервые увидела Анюта и равнодушно прошла мимо. Танцы — ничего в них нет хорошего, — так решила она еще в школе, наверное, потому что ее никогда не приглашали. В Дом культуры она пришла по делу: договориться с директором о собрании профсоюзного актива и наметить программу концерта. Покончив со всем этим, Анюта вышла из Дома культуры. Директор почтительно ее провожал.

— Откуда у вас этот тип потерянный? — спросила она про баяниста.

— Да вот взял и сам не рад.

— А зачем брали?

— Музыкант отличный. Пианист. На радио работал, в филармонии и, кажется, во всех Дворцах культуры. Нигде не удержался. Безответственный человек…

— Пьет? — догадалась Анюта.

Директор загрустил:

— Это бы ничего. Многие пьют, да дело свое справляют. А этот безответственно пьет. У нас мероприятие, и я его предупреждаю: «Гена, держись», — говорю. Он соглашается, не возражает. Его выход, а он, смотрю, не то что ходить, а уж и стоять не может. Придется выгонять. А где мы такого музыканта найдем? Да и жалею его.

— Жалость? — усмехнулась Анюта. — Безответственно все это. От жалости никому легче не бывает.

— Может быть, — явно не соглашаясь с ней, проговорил директор.

Заметив, что он еще чего-то не договаривает, что есть и еще причина, заставляющая его держать на работе Куликова, Анюта спросила:

— А что еще?

После длительной задумчивости он ответил с каким-то, особенно осуждающим значением:

— Мама есть еще у неге.

— Ну и что?

— А я ее боюсь.

Такое признание очень удивило Анюту. Почему-то она посмотрела на орденские планки на его пиджаке и недоверчиво усмехнулась.

Прикрыв ладонью планки, директор вызывающе проговорил:

— Боюсь. Хуже артналета. Там хоть укрыться можно, а от нее нет спасенья. Конечно, учитываю ее материнские чувства при виде такого сына. Ей нестерпимо это и больно. И она с этой своей материнской болью налетает, как буря. Она даже на колени передо мной становилась, а я поднять ее не могу одной действующей рукой. Я только взываю к ее совести, стыдно, говорю, так. А она мне в ответ: «Матери ничего не стыдно, если она свое дитя защищает».

— Да от кого защищает-то? — спросила Анюта.

Этот вопрос словно бы застал; директора врасплох. С удивление посмотрев на свою собеседницу, он сам удивил ее неожиданным ответом:

— От самой себя, я так думаю.

— Как это от самой себя, если она его так любит?

— Беспощадно любит, — подтвердил директор.

— И он от этой ее беспощадной любви у нас тут скрывается?

— Как же это возможно — скрыться от нее? Нет, она сама его в наш Дом культуры устроила, поскольку в городе его уже нигде не держат. И привезла сама. И очень просила, чтобы он тут жил, для чего пришлось назначить его баянистом и по совместительству на должность сторожа. И мебели из города навезла, и даже пианино. Женщину для всякого обихода наняла, чтобы, значит, кормила и уборку помещения обеспечивала. И для стирки. А он эту обиходную женщину гонит от себя и комнату держит на замке. Так она, когда он в пьяном состоянии, прорывается и уборку производит.

Так они разговаривали, прохаживаясь по извилистым дорожкам сквера вокруг танцплощадки, потом свернули на главную аллею, обогнули клумбы с каменной «Анюткой» в центре и вышли в сторону, к самой почти ограде. Здесь было тихо и стояла скамейка для любителей уединения.

Они сели, и директор рассказал Анюте все, что знал от самого Куликова и частично от его матери.

6

Жила в городе обыкновенная советская счастливая семья. Отец — кадровый военный, мать — видный врач и сын, призвание которого определилось еще в детском возрасте: он учился в музыкальной школе, и никто не сомневался в том, что растет если не выдающийся, то уж, несомненно, талантливый музыкант. Пианист.

Никто в этом не сомневался, кроме его собственных родителей. Успехи сына хотя и радовали их, но особых восторгов не вызывали. Отец хотел видеть сына военным, а мать считала, что музыкальное образование не помешает сыну самому определить свою судьбу. Вот окончит школу и сам все решит.

— Так она говорила, а что в это время думала, какие у нее планы были, этого никто не знает, — рассказывал директор. — Была она женщина властная и в доме полная хозяйка. И не только в доме, она и на работе умела подчинить всех своей воле. Я это все хорошо знаю, поскольку сам окончил музыкальное училище и до войны играл на скрипке в оркестре. Много раз слыхал, как он играет. Хороший получился бы музыкант, если бы не случилось такого потрясения, которое всю его жизнь перевернуло. Вот отсюда моя жалость и проистекает: конечно, жаль его как человека, а еще больше — как музыканта. Такая уж у меня профессиональная жалость. Потому я для него на всякие уловки пускаюсь, только чтобы чем-то помочь ему. И он ко мне со всем доверием, так что наш с вами разговор прошу держать при себе.

— Она что же, мамаша его, избаловала сына? — спросила Анюта.

— Нет. Это тоже было, но уже потом. Она никого не баловала и, будучи женщиной красивой, любила, чтобы ее самое баловали. Муж называл ее королевой. И сын привык к тому, что мама — первый человек в семье. Как все властные люди, и особенно властные женщины, она была уверена, что все будет только так, как ей надо, как она захочет. Она и в сыне старалась воспитать такие же волевые качества и уверенность в себе.

Наверное, так бы все и произошло при нормальном течении жизни, если бы не война. Вот тут и наступило самое жестокое испытание всех чувств и сил. Отец, конечно, сразу же ушел на фронт, ну, а мать, учитывая все ее качества и знания, назначили начальником эвакопункта. Сам Гена Куликов пока что продолжал учиться и, как и все его товарищи и одноклассники, рвался на фронт и очень переживал, что несовершенные годы не пускают его в бой за Родину.

Надо сказать, что мать хотя и не очень поддерживала в нем это стремление, однако понимала, что противоречить нельзя, только одно и говорила, что сначала надо закончить школу, набраться сил и знаний, чтобы стать настоящим бойцом. Сын, как и всегда, ей верил. Очень верил каждому ее слову, ведь она — «королева», как называл ее отец, и поэтому все, что вскоре произошло, так сразу его убило.

Шла война. Часто бывали Гена Куликов, его товарищи, его подруги в госпиталях, и не только как музыканты. Мама всегда говорила, что все они должны уметь ухаживать за ранеными, и приучала их к этому делу. А они все только и ждали, когда подойдут их годы, чтобы фашистов бить. Ну, может быть, и не все, но очень на фронт стремились, а те, которые мечтали в тылу переждать, вслух этого не говорили.

И отец в своих письмах писал, что, в общем, дай бог скорее доколотить врага, но если уж и на долю сына останется, так чтобы он был отважным, верным солдатом. Это он так в сорок четвертом писал, завещал сыну, зная, что время его подходит. Вскоре после этого письма отец погиб. Нечего и говорить, как это переживала мать. Она хоть и военный врач и всего насмотрелась, но свое горе всегда больнее.

А сын для ее утешения одно только и говорит:

«Теперь мне идти за отца мстить. Он мне это завещал».

Она на это ничего не ответила, но только все так сделала, что сына признали негодным к строевой службе и причислили к госпиталю санитаром. Все, как положено, оформила, по закону, и вроде осуждать ее не за что: мать всегда права. Она свое дитя выше собственной жизни ставит. Сама бы пошла, куда хочешь, хоть на фронт, хоть в самое пекло, а сына не тронь.

Все чисто проделала, а только одного не учла, своей любовью ослепленная, главного не поняла: что этим принижает она сына. Гордость его мужскую губит. Убивает его своей любовью. И тут уж она не о сыне заботится, а о себе самой. Это тот случай, когда самоотверженность перерождается в эгоизм.

А он сначала даже не понял: как же так, все его друзья с гордостью уходят защищать Родину, а он — недостоин. Он видел, как они смотрят на него свысока, с жалостью, а ему кажется — они презирают его и, может быть, даже думают, что он слабак, дезертир.

И куда он только ни кидался, доказывая, как с ним поступили несправедливо, везде ему говорили одно и то же:

«Значит, ты здесь необходим, а на фронт все рвутся. Надо и в тылу кому-нибудь работать».

«Но почему же именно мне?!»

«А это уж нам виднее».

Вот тут он матери и сказал:

«Ты мне всю жизнь загубила».

Горькие слова. Угрожающие. Но она, привыкшая все делать по-своему и от горя осатаневшая, этого сыновьего потрясения не поняла. Ее святая обязанность — заслепить сына от беды, и она это сделает, пусть хоть весь мир восстанет против нее. Заслонит. А то, что она его сломала, от бури заслоняя, — этого не берет во внимание.

Выслушав все это, Анюта сказала:

— Мать. Она защищает свое дитя. Не хочет отдавать его войне.

— У меня тоже была мать. Она, что же, хотела меня отдать войне?

Совсем уже стемнело. Вокруг танцплощадки вспыхнули яркие огни, и по деревьям уединенной аллеи затрепетали бледные отсветы. Музыкант рванул какой-то лихой фокстрот, и танцующие дружно затопали по гулким доскам.

— А потом закончилась война, — продолжал директор свой рассказ. — Кто жив остался, вернулись со славой. Некоторые из друзей тоже вернулись, но друзьями уже не стали. Он мне недавно сказал очень справедливые слова: «Меня, — сказал он, — от главного дела удалили и тем обездолили на всю жизнь». Это он про свою мамашу, хотя старается про нее ничего не говорить.

— Это страшно даже: так-то про родную мать, — заметила Анюта.

— Ему теперь ничего не страшно, поскольку он все это пережил и, как сами видите, не выдержал. И в этом тоже она виновата. Она поняла, что виновата, хотя и не сознается в этом, а только всячески его улещает. Все ему самое лучшее и без ограничения. Одним словом, без жалости бросила его в легкую жизнь. А человек должен жить трудно, тогда только у него есть интерес жить и работать.

— Это верно, — сказала Анюта. — Это вы очень правильно сказали. Легко только бездельники живут.

После того прошло немного дней, и Анюта забыла и «безответственного» баяниста, и все, что рассказал ей директор, — своих забот столько, что на чужие внимания не хватает. В этот вечер она задержалась на заседании месткома и домой возвращалась поздно. Когда шла через сквер, остановилась у «Анютки с тарелкой». За рекой поднималась луна, зеленоватый свет, просеянный сквозь темные кроны тополей, трепетно перебегал по тяжелому телу «дискобола» и как бы оживлял его. Анюта так и подумала, что вот сейчас еще немного и он, сбросив каменное оцепенение, сорвется с пьедестала. Здорово ему, должно быть, осточертело торчать в одиночестве.

Усмехнувшись такой нелепой, шалой мысли, она проговорила:

— Эх ты, Анютка… Куда уж нам с тобой…

Хотела посмеяться, но получилось как-то сочувственно и даже как-то жалостливо.

Пожалела одинокую мертвую статую — вот дура-то!.. Это все равно, что себя жалеть. Так же глупо. Обвинив себя в глупости, она решительно направилась к выходу, по чувство нелепой жалости пристало к ней, как бездомная собака, которую сколько ни гони — не отстанет. Анюте так и подумалось, будто тащится за ней тощая бездомная собака и тихонько поскуливает. Она даже совершенно явственно услыхала этот тоскливый скулеж. «Вот еще этого мне не хватает, — подумала она, — мороки этой…»

Песок скрипел под ее тяжелыми ногами… а скулеж все слышнее, все громче, и до того красивый и стройный, что ей сразу стало трудно дышать: музыка! Такая, что дух захватывает.

Она остановилась и стала слушать. Это в клубе кто-то играет на рояле. Ну, конечно, тот самый «безответственно пьющий» баянист Гена Куликов. Один. В темноте. Отрешенно глядит в пустоту, и длинные пальцы перебегают по клавишам, как лунный свет по белой скульптуре.

Дом культуры, выбеленный лунным светом, сиял, как большой пароход, летящий по волнам. И кому-то там взгрустнулось на этом празднично сияющем пароходе. Все пассажиры спят в своих каютах, лишь только этому одному, тоскующему, не спится.

Все это так заворожило Анюту своей необыкновенностью, что ей даже показалось, будто она спит и видит сон, потому что на самом деле никогда бы не поддалась какой-то там ворожбе. Ей так и казалось, что она во сне идет вдоль лунного дома в ту сторону, откуда слышится необыкновенная музыка. Идет, как плывет, не слыша своих шагов. Будто по волнам.

Она вошла в тень. Вот запасный выход. Дальше служебный вход. Невысокое каменное крыльцо, обшарпанная дверь, слева от двери большое окно, защищенное от разных недобрых случайностей косой решеткой и от нежелательного любопытства — оранжевой шторой. За шторой рдеет желтоватый свет лампы, поднятой под самый потолок. И до того он немощен, этот свет, что еле пробивается сквозь штору. Для Анюты у него уже не хватает силы — она так и стояла против окна, почти невидимая во мраке. Постояла, послушала, потом подошла поближе и опустилась на ступеньку крыльца.

Она всегда, любила музыку, но вот как-то недавно приезжал лектор из филармонии, выступал перед концертом в Доме культуры, учил не просто слушать музыку, но еще и понимать скрытый ее смысл. Лектор был немолодой и так жалобно убеждал своих слушателей, будто просил о помощи. Анюту он ни в чем не убедил, и она продолжала относиться к музыке так же бесхитростно, как относится большинство людей: хорошую любила, плохую слушала и ждала, когда же она кончится.

А сейчас ей вдруг очень захотелось понять музыку, узнать, о чем тоскует невидимый музыкант. Именно понять, для того, чтобы иметь право помочь ему в его тоске. И так сильно было это желание, что она все поняла или ей так показалось, будто стали понятны, ей, как в этой, сердце щемящей мелодии возникает что-то взволнованное и даже веселое, появляются какие-то вспышки торжества. Ей открылось самое главное: вся тоска оттого, что, вспоминая свои лучшие дни, все хорошее, что прошло, человек понимает, что ничего уже не повторится никогда.

И хотя у самой Анюты ничего еще не было такого, веселого, торжествующего, что можно было бы вспомнить и пожалеть, однако и ей самой сделалось непереносимо жаль всего этого, никогда не бывшего и неизведанного. Она и сама не понимала, кого она жалеет: того музыканта, который довел до слез, или самое себя.

Слезы текли по ее обветренным, темным щекам, но она ничего не замечала и нисколько не стыдилась ни внезапной своей слабости, ни жалости, которую она считала одним из пороков. Она просто тихо плакала, и никакие рассудочные мысли не мешали тому хорошему, теплому, что возникало в ней, как музыка возникает в хорошем инструменте.

Оттого она нисколько и не стыдилась беспричинных своих слез. Бывали в жизни и обиды, и неудачи — вот тогда бы и удариться в слезы, так нет же, все выдержала, через все перешла с сухими глазами. А что же теперь?

Слышала — говорят: «Слезы — бабье раздумье». Может быть, и так. Пока плачешь, сколько всего передумаешь. Мужчина, если ему туго придется, задумается, но перемолчит. Ну, а женщина переплачет. Так говорят. А у нее и дум-то никаких, ей просто хорошо и легко и от музыки, и оттого, что она вдруг расплакалась.

И даже когда музыка прекратилась, она еще посидела немного, потом поднялась и пошла, на ходу вытирая остатки слез. Песок скрипел под тяжелыми ее шагами.

В кухне горел свет, и она только сейчас вспомнила о Федоре, который ни за что не ляжет в постель, пока не дождется прихода сестры. Федор сидел на верхней ступеньке высокого крыльца и, как показалось Анюте, дремал, прислонившись к перилам, но, услыхав, как звонко стукнул засов на калитке, сразу же встрепенулся:

— Долго ты как… — потягиваясь и вздрагивая со сна, проговорил он. — Я уж и огород полил, и кашу успел сварить, да уж, наверное, остыла.

— Да там дела всякие, — сказала Анюта таким счастливым голосом, что и сама удивилась, и, не зная, как объяснить брату то, что она только что пережила, заторопилась: — А ты, бедненький, все ждешь. Ну, пошли ужинать. А мы ее и холодную, кашу-то…

Каша, заботливо укутанная в газету и в одеяло, не совсем еще остыла. Ели, запивая горячим чаем. Это было их лучшее время, когда можно было спокойно поговорить, обо всем посоветоваться и, не торопясь, обсудить всякие дела, прошедшие и предстоящие.

— А что там у тебя? — спросила Анюта, заметив, как брат все время поглаживает плечо.

— Ничего там нет, — неохотно ответил Федор. — Налетел один…

— Ну и как?

— Он сильнее.

— Вот что запомни: сильнее тебя никого нет. — Анюта стукнула по столу кулаком. — Который на тебя налетает, этого не бойся. Налетчики эти, они не силой берут, а нахальством. Сильный зря не полезет. Покажи-ка, куда он тебя.

Осмотрев кровоподтек у самого плеча, Анюта отметила:

— Здорово. А ты что?

Федор неохотно ответил:

— Да тоже… дал.

— До свадьбы заживет. — Анюта легонько шлепнула брата по спине. — Зубков, что ли, Колька?

На это Федор ничего не ответил, и Анюта знала, что не ответит, не выдаст. Мальчишка — он никогда не унизится до этого, если, конечно, он настоящий мальчишка. А Федор — настоящий, В этом она была всегда уверена. И в драку зря не кинется: была, значит, какая-то причина, спрашивать об этом тоже нельзя. Надо, будет — сам скажет.

Она сама вырастила и воспитала брата, как могла бы это сделать только мать, поэтому и относилась к нему по-матерински. Он — и сын, и брат. Он — единственная во всем белом свете родная душа. С ним она могла делиться своими мыслями, доступными его возрасту, и видела, что ему интересно и понятно то, что она говорит. Сам-то он рос молчуном, говорил только самое необходимое, и она считала — это очень хорошо. Что надо — он скажет, а что не скажет, она должна и сама понять.

И в этот вечер, рассказывая о той необыкновенной музыке, которую сегодня услышала и которая довела ее до слез, она заметила его удивленный взгляд.

— Ну, что ты? — счастливо засмеялась она.

— Да я ничего. Это у них там баянист играет. Как напьется, так и начинает играть, на пианине. Куликов его фамилия. Алкоголик он. А ты чего это? Даже до слез…

— Ничего ты не понимаешь! — вспыхнула Анюта. — Он музыкант необыкновенный!

— Да слышал я, как он играет. Издаля. Нас из сада гоняют, когда танцы…

— Танцы! Он не для танцев.

— А для чего? — спросил Федор, все еще не понимая, почему сестра так горячо защищает спившегося баяниста.

— Он для души… — строго сказала Анюта.

Не знала она, как рассказать брату о том душевном потрясении, какое она сегодня испытала. Невозможно сказать. У нее и слов-то таких не найдется. Беден человек словами, когда потрясена душа. Но ей обязательно надо было объяснить брату, чтобы он хоть немного понял, что же с ней произошло, что так ее взволновало.