Четвертый раунд

Так и случилось.

Не прошло и минуты, как Даков, оправившись, бросается в новую бурную атаку. Он бьет размашисто и неминуемо должен открыться. Чувствуется, что Чиаботару это хорошо понимает; он пока только защищается. Даков усиливает натиск и, завершая серию, проводит правый крюк в голову; в ответ он получает резкий и точный встречный в челюсть.

На этот раз подняться с пола болгарину уже не удалось.

Остальные свои встречи Чиаботару провел в том же духе. Удар, как я отметил, оказался у него в полном порядке. Причем бил он с обеих рук — мощно и очень резко. Тогда, впрочем, мне и в голову не пришло придать этому какое-то особое значение; видеть на год вперед никому не дано.

Сам я провел всего три боя; в остальных трех сборных соперника против меня не выставили.

Наиболее интересным, пожалуй, оказался поединок с польским тяжеловесом Енжиком, с которым, как мне сказал кто-то перед боем, наверняка еще придется встретиться либо в Хельсинки, либо на первенстве Европы в Варшаве.

Енжик обладал изрядной физической силой, но предпочитал вести бой, как и большинство польских спортсменов, на дальней дистанции, быстро маневрируя по рингу и набирая очки. Защита у него была поставлена великолепно.

В течение первого раунда я несколько раз предпринимал попытки сблизиться, но натыкался на непробиваемую защиту. Особенно тщательно закрывал поляк голову. На этой детали я и построил свой замысел. Всю вторую половину раунда я упорно создавал вид, будто цель моя в том, чтобы провести левый боковой в подбородок, и ради этого я старательно готовлю удар. К концу раунда поляк поверил. И когда я, наконец, якобы пытаясь осуществить задуманное, принял исходное для удара положение, поляк мгновенно вскинул к подбородку руки, а я, изменив направление перчатки, ударил боковым, но не в голову, а в солнечное сплетение.

Енжика спас гонг.

Но во втором раунде я вновь сильно ударил по корпусу, и бой наш на том закончился.

Остальные два боя — с румыном Богицэ и чехом Нетука — я тоже выиграл: один нокаутом, другой по очкам.

А уже через месяц, опять же в помещении Московского цирка, начались поединки на первенство страны 1952 года, которые окончательно должны были решить, кому ехать в июле в Хельсинки.

Проведя четыре боя — финальный, естественно, опять с Королевым — и добившись во всех победы, мне вновь удалось сохранить за собой титул чемпиона в тяжелом весе. Вопрос с Хельсинки, таким образом, тоже решился в мою пользу.

Перед отъездом в Хельсинки мы всей командой отправились в Выборг, на двухнедельные сборы. Полмесяца пролетели незаметно, до предела насыщенные упорной работой. Каждый следующий день казался оттиском с предыдущего.

Режим для всех был одинаковым. Вставали в восемь утра и сразу же отправлялись на полуторачасовую прогулку. Во время прогулки — ходьба, бег, бой с тенью и под занавес купанье в озере. После завтрака — теоретические занятия, в основном анализ наиболее примечательных боев, как бы примерка их на себя. Штука эта интересная и весьма поучительная. Когда какой-нибудь поединок вот так разбирают по косточкам и раскладывают на всеобщее обозрение, многое видится совсем иначе — гораздо шире, ярче и глубже. Каждому всегда есть что-то сказать свое, преломленное через собственный индивидуальный опыт; а опыта было не занимать — в сборную вошло немало ветеранов, таких, например, как Сергей Щербаков, Александр Засухин, Анатолий Булаков. Нередко по какому-нибудь поводу — технический прием или тактический замысел — разгорались споры, в которых всегда можно было узнать что-то новое, а порой и неожиданное. Словом, скучать на таких разборах никому не приходилось.

В час дня начиналась первая тренировка. Несколько раундов с тенью и на лапах; работа с мешком, с грушей, скакалкой и в заключение три-четыре раунда спарринга. Затем массаж, душ, потом обед и послеобеденный сон.

Вторая, вечерняя тренировка, помимо работы со снарядами, обычно включала спортивные игры: баскетбол, теннис, футбол.

Потом ужин, опять прогулка и в одиннадцать часов отбой.

И так изо дня в день. Не очень увлекательно, но зато полезно. Большой спорт без хорошей формы немыслим. За девять минут на ринге с боксера стекает, как говорится, сто потов. Не говоря уже про колоссальную нервную нагрузку. Впрочем, последняя наваливается иной раз задолго до выхода на ринг.

Я, правда, особенной предстартовой лихорадки в тот раз не испытывал. Понадеялся на прогнозы специалистов.

Когда мы приехали в Хельсинки, все, что касалось тяжелого веса, было как бы заранее распределено. Лучшие авторитеты международного любительского бокса вместе с многочисленной армией журналистов и спортивных обозревателей считали, что основная борьба разгорится между четырьмя спортсменами. Единодушно назывались имена американского негра Сандерса, финна Коски, шведа Юханссона и мое. В газетах даже появился специально изобретенный к случаю термин: четверка тузов.

Что касалось меня, то две из трех этих карт я мог считать для себя битыми. С Юханссоном я уже встречался в Гётеборге, и если чем и сумел он тогда удивить, так только тем, насколько искусно уклонялся в течение трех раундов от активного боя. Коски тоже не вызывал опасений. Я знал, что он собой представляет, и впоследствии убедился, что не заблуждался на его счет, легко выиграв у него во втором раунде нокаутом.

Единственным настоящим соперником оставался Сандерс. Это был очень сильный, высокотехничный, с могучими ударами обеих рук боксер. Вскоре после Хельсинки он перешел в профессионалы, вошел в десятку лучших тяжеловесов мира и закончил тем, что был убит на ринге.

Поединки боксеров начались 28 июля, в последние дни Олимпийских игр, когда все основные состязания оставались уже позади. Советские спортсмены, набрав к тому времени 443 очка, завоевали в общей сложности 90 медалей и вышли на первое место. За ними шла американская команда: 71 медаль и 317 очков.

Но соревнования еще не кончились, и неразыгранные медали могли резко изменить соотношение сил.

Бокс был единственным видом спорта, для которого почему-то сделали странное исключение, и вместо трех медалей присуждались лишь две: золотая и серебряная. «Золото» «стоило» семь очков, «серебро» — пять, а за третье-четвертое места начислялось три с половиной очка. Под помостом хельсинкского ринга, таким образом, лежало 190 очков. Охотников извлечь их оттуда собралось тоже немало: двести пятьдесят боксеров из тридцати стран надели кожаные перчатки.

Жеребьевка свела меня в первый день с поляком Гостянским. Бой я выиграл легко, нокаутировав противника в начале второго раунда. Выиграли свои первые бои Булаков, Гарбузов, Засухин, Меднов, Щербаков и Анатолий Перов, который перешел в полутяжелый вес.

Но уже в первый же день нам пришлось столкнуться с недобросовестностью некоторых судей, которая раз от раза становилась все более откровенной, если не сказать наглой. Соколову, нашему легковесу, противник попался действительно сильный — чемпион Европы француз Вентайя. Но бой с ним Соколов провел неплохо, и, если бы не тенденциозность судей, победа вполне могла бы остаться за ним. Однако ее отдали французу. Судей больше интересовало не мастерство боксера, а его национальность.

Особенно беззастенчиво вели себя двое: ирландец Галлахер и судья из Италии Шарри. Правда, когда на другой день они отдали победу английскому боксеру Реардону, которого во всех трех раундах уверенно переиграл Засухин, главное жюри отстранило Галлахера и Шарри от судейства за явную необъективность. Впрочем, и суток не прошло, как обоих вновь восстановили в правах, и те опять принялись за свое.

Газеты называли такое судейство «грубой игрой», а французская «Се суар» прямо писала, что «победители зависят от настроения и национальностей судей», но дальше этого дело не шло, и все оставалось по-старому.

Зрители, в отличие от судей, проявляли полную объективность. Их не интересовала мелкая закулисная политика; они собирались в большом зале Мессухали, где были установлены два олимпийских ринга, ради самого бокса и отдавали свои симпатии тем, кто их действительно заслуживал.

Из наших боксеров особенно тепло они встречали Сергея Щербакова. На его долю, пожалуй, выпало больше всего аплодисментов.

Противники Щербакову достались трудные. Первого из них, очень агрессивного и темпераментного аргентинца Сарфатти пришлось в конце второго раунда дисквалифицировать за частые удары открытой перчаткой и опасные атаки головой, но бровь он Щербакову все-таки успел рассечь.

Вторая бровь полетела уже на второй день в схватке с южноафриканцем Ван дер Линде. Щербаков, кстати сказать, применил в этом поединке любопытный прием. Чувствуя, что проигрывает по очкам своему более быстрому и подвижному противнику, он в середине второго раунда ушел в глухую защиту. А когда Ван дер Линде, решив, видимо, что конец близок, накинулся на него и в пылу бурной атаки на мгновение забылся и открыл голову, Щербаков точным боковым слева хладнокровно уложил его на брезент. Нокаут оказался настолько глубоким, что южноафриканец так и не сумел встать без посторонней помощи.

В третий раз Щербаков вышел на ринг уже с двумя полосками пластыря над глазами. Теперь приходилось не только вести бой, но и тщательно оберегать брови. Но тут ему повезло. Противник, итальянец Вискови, показал себя честным парнем. На протяжении всего поединка он не сделал ни одной попытки ударить по поврежденному месту. Дрался он очень мужественно и стойко, но Щербаков явно превосходил его в мастерстве и уверенно выигрывал раунд за раундом.

И все же, даже когда итальянцу стало окончательно ясно, что поражение неминуемо, он остался верен себе, до конца сохранив бойцовское достоинство и благородство.

Зрители отлично все поняли и наградили обоих шумными и долгими аплодисментами. Честь в бою стоит не меньше самой победы.

Зато следующий противник Щербакова, датчанин Юргенсен, отнесся к делу совсем иначе: начиная со второго раунда и до конца боя он откровенно старался зацепить ударом любую из двух наклеек. Однако сделать это было не так-то просто. Особенно после той мясорубки, сквозь которую Щербаков пропустил его в первом раунде.

Щербаков начал бой без разведки. Это был сплошной, непрекращающийся шквал ударов, цель которых — смять противника, подавить его волю к сопротивлению и, не давая ему опомниться и собраться для ответных действий, вырвать и уже не отдавать инициативу. Щербаков бил из любых положений, бил, ни на секунду не отпуская от себя ошалевшего под градом ударов датчанина» — он «протаскивал» своего противника и делал это весьма умело и квалифицированно.

Минута шла за минутой, а яростная, головокружительная по своему темпу атака не прекращалась. Казалось, еще немного, и советский боксер не выдержит колоссального напряжения и выдохнется.

Накал схватки давно передался с ринга на трибуны, и воспламененные, возбужденные до предела зрители вскочили со своих мест, скандируя тысячами голосов одно-единственное слово:

— Щер-ба-ков! Щер-ба-ков!!.

Во втором раунде Щербаков несколько сбавил темп, но главное было уже сделано: он полностью овладел инициативой, и противник лишь огрызался контратаками, стремясь либо зацепить своим боковым коронным левой, либо угодить в одну из поврежденных бровей. Но Щербаков, атакуя, ни на миг не забывал о защите, и все попытки датчанина пропадали впустую.

Перед самым гонгом Щербакову удалось нанести несколько резких ударов по печени, чем он окончательно сбил у Юргенсена дыхание.

В третьем раунде датчанин совсем скис и едва держался на ногах. Щербаков тоже крепко устал, но все же нашел силы на концовку и завершил бой, обрушив на противника серию тяжелых боковых.

Зрители встретили его победу бурной овацией.

И все же доминировали на хельсинкском ринге не мы, а американцы. Пятеро из них вышли в финал, и все пятеро добились золотых медалей. Наши боксеры, Щербаков и Меднов, завоевали вторые места. Щербаков в равном бою уступил победу своему давнему сопернику, известному польскому боксеру Хихле; а Меднов — у которого, кстати, тоже оказались рассеченными обе брови, — проиграл американцу Адкинсу.

Мне же, как уже говорилось, здорово не повезло и не удалось добраться даже до полуфинала. Как писали в газетах и утверждали очевидцы, без попустительства судей дело здесь тоже не обошлось. Мне, впрочем, от этого было не легче.

Все случилось неожиданно и кончилось очень быстро, в первом же раунде.

Противник — южноафриканец Ниман — как боксер никому, в том числе, разумеется, и мне, не был известен. Темной лошадкой считать его, как вскоре выяснилось, тоже не приходилось: следующий же бой он проиграл, как говорится, с треском. Выглядел он скорее как полутяж, чем тяжеловес — сухой, чуточку даже, пожалуй, тощий, весом никак не больше 82–83 килограммов. Словом, впечатления он на меня не произвел. Мне даже показалось, что он то ли не совсем здоров, то ли просто не в форме: на бледном, каком-то даже белесом лице его проглядывало что-то болезненное.

Впрочем, как мне после сказали, Ниман работал у себя в ЮАР шахтером, и цвет лица, очевидно, объяснялся его профессией.

Катастрофа произошла сразу же, на первых секундах. И рефери тут был ни при чем. Скорее сказался мой собственный недостаток опыта в подобного рода крупных международных встречах. Можно, при желании, считать это и недоразумением.

Обычно после удара гонга боксеры, перед тем как начать бой, касаются в знак приветствия перчатками. Однако ритуал этот отнюдь необязателен и ни в каких правилах бокса не зафиксирован. Просто так принято. Но традиция — всегда только традиция; формальной, узаконенной, что ли, силы она не имеет. Ее можно соблюдать, а можно и нет.

Прозвучал гонг, и я, шагнув к центру ринга, протянул навстречу противнику руки, чтобы коснуться его перчаток. Ниман то ли не знал этого обычая, то ли не захотел его выполнять: внезапный удар в челюсть отбросил меня в сторону. Сознание помутилось, глаза заволокло пеленой, и я очутился в грогги. Но на ногах я все же удержался, и боя рефери не остановил.

По существу, это был нокдаун, но тогда в таких случаях счета не открывали. Конечно, я мог сам опуститься на колено и тем заставить судью открыть счет: вероятнее всего, я сумел бы прийти в себя за эти несколько секунд передышки. Но нехватка опыта подвела и тут. Дурацкая гордость не позволила мне этого сделать.

Впрочем, одно связывалось с другим. Чтобы правильно поступить, нужно, прежде всего, трезво мыслить. А именно эту-то способность я и утратил: удар в незащищенный подбородок совершенно ошеломил меня, лишив контроля над обстоятельствами. А Ниман не давал передышки, непрерывно обрабатывая меня с обеих рук. Тут он, вообще говоря, опять был прав: каждый волен добиваться победы любыми незапрещенными правилами бокса способами. Он, конечно, видел, что я в грогги, и решил добить меня, пока я не оправился в перерыве между раундами. Старался он вовсю, и приходилось мне весьма солоно. Единственное спасение было в клинче.

Но тут мне вновь не повезло. И здесь уже вина судьи была очевидна.

Когда я наконец вошел в клинч и попытался связать противника захватами, рефери остановил бой, чтобы сделать замечание за опасные движения головой. Но сделал он это недостаточно четко и как-то невразумительно. Во всяком случае, Ниман, видимо, его не понял. А может, не захотел понять. Так или иначе, но когда я по команде рефери сделал шаг назад и опустил руки, противник мой внезапно рванулся вперед и грохнул меня, как кувалдой, в висок.

Этого оказалось достаточно. Встать я уже не смог.

Судью дисквалифицировали. Но что толку: бой все равно проигран.

В газетах поднялся шум. Одни называли это «скандальным случаем», другие «несправедливостью к русскому», а шведская «Идроттсбладет» поместила статью, в которой подробно анализировала происшедшее. В частности, там были такие строки: «Пожилой, тучный, неповоротливый и равнодушный судья только что сообщил одетому в красную майку русскому и одетому в зеленое южноафриканцу Ниману, что они не должны бороться с опущенной головой. У судьи не было достаточной живости, чтобы удержать боксеров на необходимом расстоянии друг от друга, и он ни словом, ни жестами не дал им понять, что они могут сойтись и снова начать бой. В это время африканец сильно ударил правой рукой по виску все еще слушавшего русского…»

Все это было верно, но не меняло дела. В колоде карт оказался джокер, который побил туза. Эта карточная терминология, которую я позаимствовал из тех же газет, к сожалению, довольно точно отражала существо дела. Команда наша, как минимум, рассчитывала в тяжёлом, весе на олимпийское «серебро», и, думаю, я действительно мог его добыть, но досталось оно Юханссону. Впрочем, ему, как говорилось, так и не удалось заполучить уже завоеванную им медаль, но винить в этом, кроме себя самого, шведу было некого.

Что касается меня, я переживал неудачу очень тяжело. Как ни крутись, как ни оправдывайся обстоятельствами, команду я все равно подвел. Впервые и с тех пор навсегда я понял, насколько страшным может стать в боксе поражение. Я испытывал жгучий, опаляющий стыд. Стыд не только перед зрителями и товарищами по команде, но и перед самим собой. Унизительность положения, в котором я оказался, не смягчалась никакими обстоятельствами: несмотря ни на что, я знал, что мог выиграть бой, но проиграл его.

«Нечего было хлопать ушами! — мысленно корил я себя. — На ринг выходят не спать, а драться». А дальше шли всякие «если бы». Если бы я помнил, что касание перчатками не обязательно, что Хельсинки не Москва и не Каунас… Если бы я был более внимателен и хотя бы попытался увернуться от удара — смазанный, он потерял бы свою точность и резкость… Если бы я, входя в клинч, не опускал голову… Если бы извлек из урока должные выводы и не повторил бы вторично ошибки… Словом, терзал себя, перебирая действительные и мнимые возможности. Но все эти «если бы» не стоили ни гроша хотя бы уж потому только, что пришли в голову задним числом. Единственное, что я мог бы и впрямь сделать, это вынудить судью открыть счет и получить тем самым спасительную передышку. Но для этого необходимо было опуститься на колени.

Опуститься? А может быть, встать? Встать на колени! Встать по собственной воле! Встать и стоять на коленях перед противником на глазах у тысяч зрителей! Одна только мысль об этом вызывала у меня необоримое отвращение. Тем и отличается бокс от любого вида спорта, что поражение здесь неизмеримо унизительнее. Унизительнее не столько по существу, сколько по форме.

Уронил в прыжке планку; не докинул до победной отметинки ядро… Обидно, но пережить можно. А вот стать на колени! Нет, это совсем другое. Это стерпеть почти невозможно. Почти? Нет, просто невозможно, иначе бы ты встал и, может быть, выиграл бой. Может, принес бы команде даже не «серебро», а «золото»: Сандерс, бесспорно, хороший боксер, но никто не доказал, что ты хуже. Только от тебя все зависело, только от себя самого!

Да, но для этого нужно было встать на колени!

И круг моих размышлений опять замыкался. С колен незазорно подниматься, но на колени нельзя вставать. Вот если бы я упал сразу, упал от удара — тогда можно было бы не спешить и подождать до счета «восемь» либо «девять», подождать, пока вернутся силы и прояснится сознание. Но я не упал. И в этом вся штука. Ложиться на брезент самому — это оказалось выше моих сил. Даже ради медали, даже ради необходимых очков. Спорт только спорт, нельзя ради него насиловать достоинство хотя бы даже и одного человека!

Я ругал, я корил, я грыз, ел поедом себя, но поделать ничего не мог. Даже в мыслях я отказывался поставить себя на колени…

С тех пор прошло много времени, я, как и полагается, стал опытнее и мудрее. Но и теперь не знаю, как надо было поступить тогда. Казалось бы, нет тут никакой проблемы, никакого вопроса. Ради дальнейшей борьбы, ради возможной победы, конечно же, следовало поступиться на мгновение самолюбием, пренебречь на несколько секунд чувством собственного достоинства. Дескать, вынужденная мера, боевая хитрость, только и всего! Но это не так. И тот, кто хоть раз выходил на ринг, поймет меня. По крайней мере, немного, наверное, наберется случаев, когда боксер бы сам ложился на настил, чтобы передохнуть и прийти в себя после удара. Мне, например, о таком и слышать не приходилось.

Бокс не только спорт, за ним всегда стоит драка. Она как бы неизбежный его подтекст, и с этим приходится мириться. А значит, все, что связано в обыденной жизни с дракой как способом отстоять свое мужское достоинство, все, что веками накапливалось, напластовывалось в сознании, — все это в той или иной мере связано и с боксом. Можно с легкой душой заявить во всеуслышание, что не умеешь играть в шахматы, можно скрепя сердце согласиться, что не в силах выжать двухпудовую гирю, но признаться, что способен оставить без ответа оплеуху, — такое противоестественно мужской природе. Так же, как не принято отдыхать в ногах у своего противника, ожидая желанного прилива сил. Подножка тоже боевая хитрость, но ею обычно пренебрегают в настоящей драке. А драка, повторяю, прародитель бокса, и эмоционально они переживаются во многом схоже.

Когда, например, тот же Юханссон бегал на ринге от Сандерса в Хельсинки или уклонялся от боя в нашем с ним поединке в Гётеборге, он ощущал не одну только горечь спортивного поражения, он наверняка испытывал еще и жгучий, не имеющий никакого отношения к спорту стыд — стыд мужчины, который не способен постоять за себя перед глазеющей на него публикой. Бокс — спорт особенный. На ринге бьют — пусть по правилам, пусть спортивно и квалифицированно, но бьют, и этим все сказано. Оттого-то здесь и не всякое лыко в строку, не каждая боевая хитрость эмоционально приемлема.

Однако глубоко не прав будет тот, кто, прочтя сказанное, решит, будто бокс уже сам по себе унижает человека. Нельзя унизить тем, что от тебя не зависит. В бою двух победителей не бывает, кому-то приходится проигрывать…

В Хельсинки я проиграл. И мне было стыдно. Но стыдно не как человеку, а лишь как спортсмену. Это совсем другое, хотя и это не менее тяжело. Потому-то мне и не принесли облегчения ни статьи в газетах, ни слова товарищей: я не сумел поступиться чувством собственного достоинства — и по-человечески, наверное, был прав, но вместе с тем я утратил заодно и возможность добиться победы — и этим я подвел свою команду, подвел наш спорт.

Утешало одно: надежда наверстать упущенное, отыграться в будущем. Я знал, что приложу все силы, лишь бы оплатить сполна выписанный мне чек доверия.

И мне вскоре это удалось.

СТЕКЛЯННАЯ ЧЕЛЮСТЬ

Не знаю, есть ли в истории бокса хоть одно имя, которое упоминалось бы только в связи с победами на ринге. Думаю, что нет. В боксе, как и в жизни, полоса успехов чередуется с неудачами. Любой спортсмен, каким бы он ни был прославленным и великим, знаком с горечью поражения. Только побеждать, всегда побеждать, по-видимому, невозможно.

Почему? Причин много. Но главная, на мой взгляд, одна: на ринге нельзя избежать случайностей. Не тех случайностей, из которых обычно складывается всякий бой, а таких, которые не зависят от мастерства и искусства боксера. Никто из нас не живет только рингом, но любое событие вне его способно проникнуть вслед за тобой за канаты. Политические взгляды судей, например. Или болезнь. Или неполадки в личной жизни. Да мало ли…

Но, если одна из таких причин и приведет к поражению, страшного, разумеется, ничего нет: они преходящи. Совсем иное дело — возраст. Тут уж ничего не изменить, и надеяться не на что. Одни остаются на ринге дольше, другие сходят скорее, но для каждого неизбежно наступает день, когда со спортом, с большим спортом, нужно прощаться. Иначе он вытеснит тебя сам. Третьего, как говорится, не дано.

Однако не все это своевременно понимают. И если не найдется рядом людей, которые могли бы дружески и тактично помочь осознать фактическое положение вещей, тогда нередко назревает трагедия. Спортсмен пытается продолжать борьбу, которая ему уже не по силам.

У Королева были, конечно, друзья, которые понимали, что в возрасте 36 лет пора покидать ринг, но слишком, видимо, велик был его авторитет, слишком сильна была власть его боксерского имени над умами — сколько раз доказывал он и себе и другим, что способен встать выше обстоятельств. Так было, когда он вернул титул первой перчатки после нескольких лет перерыва во время войны. Так было и после ничьей в Каунасе, когда он вопреки прогнозам уверенно выиграл финальный бой матча четырех сильнейших в Московском цирке. Так было и теперь: он снова одержал верх над своими противниками и вышел в финал первенства страны 1953 года.

И все же время брало свое. Ринг еще приносил победы, но доставались они уже тяжело…

«Боксер взмахнул руками и опустился на пол: Николай Королев провел свой коронный удар левой. Во второй половине второго раунда бой для В. Кононенко окончился нокаутом, — писал в те дни заслуженный мастер спорта В. Степанов. Однако он уже не ограничивался простой констатацией факта, который прежде выглядел бы лишь как привычная, не нуждающаяся в дополнительных комментариях закономерность; он теперь считал необходимым объяснить его: — Спортивное большинство молодых тяжеловесов растет недопустимо медленно. Они зачастую при первом удобном случае стараются уйти в защиту. Именно таким был бой Н. Королева с В. Кононенко. С первых же минут встречи В. Кононенко отказался, по существу, от боя и лишь старался оказаться подальше от противника. — И дальше, переходя к разбору полуфинальных поединков, Степанов прямо подчеркивал, что скептицизм его отнюдь не случаен. — В тяжелом весе Н. Королев с трудом победил в четырех раундах Г. Романова».

Степанов был прав. Время, повторяю, брало свое. Как ни печально, но для девятикратного чемпиона страны, прославленного мастера кожаной перчатки Николая Королева наступила пора проститься с боксом. Другой, не менее именитый ветеран ринга — Сергей Щербаков, которому так же, как и Королеву, исполнилось 36 лет, и который тоже, как и Королев, девять раз завоевывал звание чемпиона, понимал это. Выиграв в тяжелом финальном бою у москвича Логинова и став в десятый раз первой перчаткой страны, Щербаков знал, что навсегда прощается с московскими зрителями. И он свое слово сдержал: отечественный ринг Сергей Щербаков покинул непобежденным.

Королев, правда, находился в менее выгодном положении: он вот уже три года подряд проигрывал первенство страны, занимая каждый раз лишь второе место. Неудачи больно отражались на его самолюбии, и он не желал понять их закономерную неизбежность: никто не в силах одержать победу над временем.

Разумеется, уйти непобежденным — заветная мечта каждого, но Королев упустил свой час. Хотя, видимо, ему и казалось, что это не так. Он все еще оставался одним из сильнейших, он все еще побеждал. На его пути, по существу, стоял лишь я. И Королёв стремился во что бы то ни стало вырвать у меня победу. Тогда, может быть, он и оставил бы ринг. А может, и нет. Во всяком случае, будущее показало, что он не изменил себе и боролся до конца, до тех пор, пока в дело не вмешались не зависящие от него силы и обстоятельства.

Но это случилось гораздо позже.

А в апреле 1953 года Королев вновь пробился в финал, и на ринге Московского цирка состоялась наша восьмая и последняя с ним встреча. Счет был равным: три — три, и одна ничья. Этому поединку суждено было нарушить равновесие и подвести итоговую черту под затянувшейся на целые семь лет дуэлью.

Скажу сразу: бой Королев проиграл. Больше того, никто и не надеялся на иной исход. Никто, кроме самого Королева. А он все еще верил в себя, все еще рассчитывал на возможность одолеть и время, и своих соперников.

Дрался он мужественно и до конца. Дрался в своей знаменитой гордой королевской манере: с открытой головой и свободными для атак руками. И они, эти руки, по-прежнему обладали чудовищной физической силой и сокрушительной мощью, огромным опытом и блестящей разносторонней техникой; им не хватало лишь одного — былой точности и быстроты, того, что навсегда отобрало время.

Дуэль, которая столько лет неизменно находилась в центре внимания всех, кто имел хоть какое-то отношение к отечественному боксу, наконец закончилась. Однако я не ощутил того чувства триумфа, о котором мечтал и которого так ждал когда-то; время, которое окончательно склонило чашу весов в мою сторону, заодно многому меня научило. И прежде всего тому, что суть победы отнюдь не в торжестве над поверженным противником, она — в глубоком и спокойном чувстве внутреннего удовлетворения, которое возникает от сознания успешно выполненной большой и трудной работы; победа над противником — это в конечном счете лишь знак того, что удалось преодолеть и победить самого себя. Теперь я знал, что годы, прошедшие с того момента, когда я сидел с Заборасом на северной трибуне московского стадиона «Динамо» и восхищенно следил за поединком Навасардова с Королевым, прошли не зря. И в этом для меня сейчас заключался самый главный и самый важный смысл всех, вместе взятых, восьми поединков с Королевым; в этом — а не в том, что последний из них вновь выиграл не он, а я. Хотя, само собой разумеется, стать в четвертый раз чемпионом страны тоже было радостно и приятно.

Теперь, когда я добился прочного успеха у себя на Родине и стал, по существу, лидером в своей весовой категории, от меня, естественно, ждали столь же убедительных побед и на международном ринге.

В мае 1953 года в Варшаве начиналось очередное первенство Европы, в котором советские боксеры впервые собирались принять участие. Год назад, на Олимпийских играх в Хельсинки, я не сумел оправдать возложенных на меня надежд; в Варшаве, решил я, такое не должно повториться.

И все-таки тревога не покидала меня. Страшили не предстоящие поединки; я опасался каких-нибудь новых подвохов со стороны судьбы. И сколько я ни твердил себе, что снаряд дважды в одну воронку не падает, а невезение тоже подчиняется законам статистической вероятности, но проку от этого было мало. Не зря говорят: тот, кто обжегся на молоке, дует и на холодную воду.

Случилось так, что опасения мои оправдались: за несколько дней до открытия первенства я сломал ногу. Точнее, палец на ноге, или, как говорят медики, плюсну.

Произошло это на баскетбольной площадке во время разминки. Александр Засухин, прыгнув за мячом, промахнулся и всей своей тяжестью «приземлился» мне на ногу. Тяжесть, вообще говоря, была невелика — Засухин, как известно, работал в весе 57 килограммов, — но и ее хватило: под кедами у меня что-то хрустнуло, и ступню обожгла острая боль. Свалившееся в буквальном смысле слова на меня несчастье показалось вначале непоправимым: на ринг в гипсе не выйдешь. На Сашу Засухина больно было смотреть, он переживал не меньше.

— Ну при чем тут ты? — утешал я его. — В игре от таких вещей никто не застрахован. Мог ведь и я тебе на ногу наступить.

— Не мог, — стараясь улыбнуться, возражал Засухин. — Я бы увернулся.

Но шутки Помогали слабо. Врач наверняка не допустит к соревнованиям, думал я, и мысль эта сверлила сознание острее, чем любая боль. Выручила опытность Виктора Ивановича Огуренкова. Бинт с его помощью наложили столь искусно, что, когда я затянул шнурки на боксерках и встал, нога вроде бы казалась вполне в порядке.