Тайник Великого князя

– Это тебе для храбрости передали, если чересчур страшно станет. Повеселись, старина, от души, отойди от мирских забот на время, а потом действуй, как тебя в детстве учили.

Урман-ака дрожащей рукой взял то, что вдобавок к острому, видно, как бритва, узбекскому ножу передал ему Шурка. Постоял так еще несколько минут, потом, сунув мешочек в карман своих никогда не глаженных, засаленных, в едва видимую полоску брюк, вновь вынул тесак с украшенной драгоценными камнями ручкой слоновой кости из лакированных черных ножен, погладил его широченное, в пол-ладони, серебристое лезвие. Провел пальцем по острию, судя по всему, которым вполне можно было бы побриться. Потом, поднеся совсем близко к слезящимся глазам, внимательно посмотрел на выбитый золотом довольно большой полумесяц и надпись, сверкавшую золотом прямо над лункой для крови – «Гюрза».

– Да, теперь верю. Это тот самый нож, который я когда-то в детстве видел в руках курбаши Ибрагима. Та самая метка, которую он обещал передать мне, если потребуется, через своего сына.

Не ожидал я, что это произойдет, не верил даже. Да, та самая, которую я видел у него незадолго до его смерти с замполитом Суховым в горах. Теперь все понял. Хоп, майли! Джуда яхши! Урман знает теперь, что ему делать дальше, так и передай тому, кто тебя ко мне послал, парень, – сказал он тихо-тихо, и при этом, присосавшись своими сухими, потрескавшимися губами к клинку, поцеловал его с громким чмоком ближе к рукоятке слоновой кости, украшенной красными, зелеными, темно-синими и прозрачно-белыми, переливающимися всеми цветами радуги камнями. Сунул лезвие обратно в ножны и спрятал где-то далеко в закромах своего старого потертого и пропотевшего за долгие годы халата.

Затаив дыхание, с не унимавшейся дрожью в коленках наблюдавший всю сцену от начала до конца, оторопевший от всего виденного и слышанного за эти несколько минут Глодов с ужасом понял, что только что он прикоснулся к какой-то страшной тайне. Тайне, которая, узнай собеседники, что рядом с ними кто-то есть, наверняка стоила бы ему жизни.

Урман же, подумав еще немножко, вновь вытащил переданный ему Смагиным нож из глубинного тайника халата, надетого прямо на тщедушное голое тело, еще раз посмотрел на него с грустью и тоской в слезящихся глазах и затолкал драгоценную реликвию подальше от глаз. Туда, где его, по мнению Урман-ака, вряд ли кто стал бы искать – поглубже на покрытую паутиной полку, заваленную давно вышедшими из спортивного оборота дисками, ядрами, старыми беговыми шиповками и другим инвентарем.

– А ты не боишься, старый хрен, – спросил его тут же с некоторым страхом в голосе Смагин, довольно резко развернувшись вполоборота к выходу, – что это кто-нибудь из твоих архаровцев случайно найдет? Знаешь, если такое случится, пропадет священный пичок (нож), например, тогда всем нам хана будет, не только тебе одному, а?

При этих словах Глодов тихонько, по-прежнему держа в обеих руках мокрые от пота, вывернутые наизнанку носки и пыльные кроссовки, отстранился от щели в стене и, слегка согнувшись, попятился назад, ближе к выходу. Что происходило дальше, он уже не видел, но слышал все прекрасно.

– А-а! Не волнуйся ты, брат! Урман-ака дело свое знает. Хорошо знает солдат Аллаха, сам, наверное, догадался? Жив, значит, Гюрза? А я думал, что его давно нет на свете. Хотя он, в общем-то, еще не старый. Значит, в отца своего пошел. У того много жен и детей было. Сильный человек, не чета многим нынешним.

А знаешь, брат, я давно почувствовал, что что-то такое должно произойти, но думать даже боялся. И тут ты и пришел, навестил Урмана. Гюрза просто так не жалит, у него смертельное жало, но пользуется он им не так, как другие, когда их спугнут или на них наступят, а сам нападает. Это уж старый Урман знает точно. Значит, Ибрагим-старик этого захотел или завещал ему так поступить. А он все ждал своего момента для броска. У них в роду другого и не бывает. Я это знаю. А сейчас, значит, самое время пришло, смилостивился наконец Аллах, простил наши прегрешения, нас простил, своих воинов преданных. Ты знаешь, сынок, о ком я говорю? А? О том, кто в давние годы все время твердил нам, что мы своих врагов вначале утопим в сахаре, а когда они чуть прикроют глазки, тут-то и начнем действовать. Целую жизнь, считай, ждали. А вот теперь пора. Догадываешься, кто мне такой знак подал?

– Нет, Урман-ака, не знаю я ничего такого и даже не хочу знать, – с явным испугом в голосе вновь ответил ему Смагин, перейдя на едва слышный шепот, от которого у Глодова по всему телу побежал холодок и вновь затряслись коленки. – И ты меня, Урман-ака, теперь тоже не знаешь и никогда в глаза не видел. И я тебя тоже не знаю и не видел. Вот так-то, и никак иначе. У тебя своя компания, старик, а у меня своя, понял? И в свои дела меня не вмешивай. Сам решай. Это не по моей части, старик. Я человек другой группы крови. И знамена у нас с тобой разные, Урман-ака. У тебя свое, у меня совсем другое. Не забывай, к тому же, что я какой ни есть, а русский человек. И отец мой всю войну с первого до последнего дня на фронте провел. И сюда, запомни, я пришел пивка попить, вон моя кружка на столе стоит. К тебе же зашел узнать, где тут пиво на стадионе можно найти. Понял? Свою задачу я выполнил. Привет тебе теперь горячий от Шурки Смагина!

– Напрасно обижаешь старика Урмана. Напрасно грубишь мне, брат. Ты не знаешь, какую я жизнь прожил. Не знаешь, каким Урман был в молодости джигитом. А-а-а, что с тобой неверным тогда говорить. Не поймешь ты ничего и не догадаешься даже никогда. Все у меня Советы забрали, все отняли, все испоганили в моей жизни, собаки неверные. Ничего теперь у Урмана нет, кроме этого стадиона, где меня приютили, лепешку, чай дали. Ни жены нет, ни детей, ни дома. Живу здесь, как старая конопля на обочине. На войну я тоже чуть не попал. Солдатом. Надели форму, винтовку дали. Отправили в товарняке на фронт. Но старый Урман хитрый. Около Куйбышева, где нас с земляками высадили, я пошел кипятку взять и тихонько намешал в стакан припасенный большой кусок насвоя. Перемешал все это и выпил. Подумал, лучше умру от поноса, но воевать не буду. Ох. Как же мне было плохо потом. Госпиталь лежал две недели. А потом, также товарняком, отправили Урмана домой. В родной Ташкент. У меня даже медаль есть, на которой Сталин: «За победу над Германией». Это когда вспомнили, что Урман солдатом был, после войны дали в военкомате.

– А че ж ты мне врал все? Че ж прикидывался шлангом? Ты не такой простой, Урман-ака, как я вначале подумал. Ох, не простой! Театр мне настоящий устроил зачем? А я уж было и впрямь поверил. Я уж на самом деле подумал было, что ты не тот, к кому я должен был прийти. Что совсем не тому человеку передал драгоценную метку. Испугался даже слегка. А потом прикинул: не может такого быть, чтобы Вогез так легко прокололся. Нет, решил, глядя на тебя, старый Урман, Дед такую ошибку, за которую можно вмиг головы лишиться, совершить никак не мог. Не тот он человек. А с Советами ты сам разбирайся по своему усмотрению. Не знаю, чем тебе они плохи и каким баем ты хотел быть, а тебе не дали. У меня своя дорога, у тебя – своя. Я от них ничего плохого не видел.

Сделав еще несколько шагов и стоя почти в проеме двери, Смагин вновь повернул голову в сторону стоявшего не шелохнувшись на прежнем месте кладовщика Урмана.

– А что у тебя за бомбовозы такие? – кивнул он головой в сторону кабачка, где за столиком, заждавшись отправившегося собирать на поле разбросанные спортивные снаряды Глодова, под зонтиком сидела с кружками пива группа спортсменов-метателей, громко смеявшихся над очередной шуткой своего тренера Наркаса Мулладжанова. – Думаешь, не найдут? Не догадаются? А вдруг слышали? Смотри, старик, а то, может, с ними тоже разобраться нужно, может, убрать их к чертям собачьим для профилактики? Это мы разом, сам знаешь. От греха подальше. Ведь знаешь, если что не так, то не только тебе, всем нам хана будет, да и не только нам. Серьезных людей можем подставить. Так что, смотри сам.

– Да нет, что ты. Свои ребята. Хорошие. Всегда Урману помогают. Брось ты. Молодой еще учить меня, старика. Ребята, что надо. Да и кроме своего молотка они ничем не интересуются и никуда свой нос не суют. Я их давно-давно знаю. Им только спорт и нужен. Даже баба не нужна. Утром спорт. Вечером спорт. В субботу спорт, в воскресенье – тоже спорт. И так каждый день с утра и до вечера.

– Ну, что ж, тебе видней, Урман-ака. Не ошибись только, старик. Смотри, не ошибись! Пойду, пора уже. И так с тобой провел времени больше, чем нужно. Пора пивко свое допить, и «по коням». Мне еще на Комсомольское озеро заехать нужно. Там меня давно уже ждут пацаны, – сказал в заключение Смагин и направился к выходу.

Последних слов Глодов уже не слышал. Почувствовав нужный для ухода момент, он выбрался на солнцепек перед избушкой. Взял в обе руки ручки молотов и, тихонько приподняв их вверх на уровень вытянутой руки, напряг струны, ведущие к тяжелым металлическим шарам. Так что, когда Смагин вышел из двери склада, у того создалось впечатление, что спортсмен только-только подходил с поля к прибежищу кладовщика Урмана. Потому он спокойно пошел к своему столику, на котором давно томилась кружка со ставшим горячим на таком солнцепеке «Жигулевским». Следом за Смагиным в проеме двери показался и сам Урман-ака.

– А, Славка, молодец какой ты. Помочь мне решил. Спасибо! Выручил старого Урмана, – невозмутимо сказал он, громко поцокав при этом языком.

– Да не за что, Урман-ака. Мы всегда готовы вам помочь. А сегодня меня Наркас послал, сказал, что вам тяжело будет, да и жарко по солнцу бродить. Скажите лучше, куда мне повесить наши снаряды. На щит, как всегда, или в другое место? А то украдут, боюсь. Вы же знаете, Урман-ака, что среди этих молотов два очень дорогие в прямом и переносном смысле – ртутный мой и вольфрамовый Наркаса.

– Да бросай, Славка, прямо здесь. Это уже моя забота. Я сам занесу и повешу в лучшем виде. Да не пропадут – не бойся. Они, кроме ваших метателей, поверь мне, никому совсем не нужны. Их ни продать никому нельзя и приспособить некуда, да еще и тяжесть какая. Кроме как швырять, как все вы, в поле, они ни для чего больше не годятся.

А насчет ценности я тебе лучше вот что расскажу. Наркас говорил, наверное, не раз, что здесь у меня на складе аж с 1946 года, или с конца 1945, не помню точно, когда наши с войны по домам вернулись, хранился бронзовый молот немца. Чемпиона мира, понимаешь. Ребята ваши рассказывали, что этого чемпиона сам Гитлер наградил и медаль ему дал. Это не твой ртутник. А самого чемпиона мира. Его сюда грек один привез из Германии, на Олимпийском стадионе там забрал. Он в музее с табличкой висел. Спроси Наркаса, он тебе точно скажет, чей это был снаряд. Хороший молот, бронзовый. Да еще и со свинцом. Таких тогда в нашей стране и не видели. А грек этот, метатель, как ваш Наркас, и тоже чемпионом республики был. Но тогда никаких секций еще не существовало, ребят таких, как вы, тоже не было. Он один тренировался. А молот его в моей избушке, как повесил он его, так и висел до последнего времени. В прошлом году здесь у нас также сборы проходили. Со всей страны спортсмены приехали. Так я этот молот подарил самому главному чемпиону страны Ромуальду Климу. Он им, говорят, тогда новый рекорд мира здесь установил. Швырнул этот шар в самый конец поля. Сам видел. Не веришь? Спроси своего Наркаса. Он тебе все подробно расскажет. Он тоже был. Урман-ака все помнит. А куда он его потом дел, даже не знаю. Помню, погода плохая была. Дождь шел мелкий, как пыль, и ужасно холодный. Помню еще, что после этого Клим плов большой заказал, базар перед этим сделал дорогой, и Урмана старого на плов пригласил. Вот какой человек Урман-ака, Славка. Хоть и в старом халате рваном ходит, но его большие люди на плов приглашают. Понял теперь? А вот куда этот грек делся, который с войны бронзовый молот привез, не помню. Исчез куда-то, может, в Грецию свою уехал. Он все время об этом говорил. Очень на родину свою, которую никогда не видел, вернуться хотел. Говорил, что родня там у него есть, а здесь никого. Спроси у Наркаса, он его очень хорошо знал, дружил даже когда-то с ним. Интересный он парень, Наркас ваш. И много друзей у него.

– Эх, Урман-ака, Урман-ака. Ты тоже хороший мужик, как в России говорят. Хоть с виду и старый, а интересный. Закончил бы ты в свое время институт, цены бы тебе не было, – процедил сквозь зубы Глодов. Рассказ старого кладовщика про метателей молота хоть и заинтриговал его, и в другое время он, конечно, стал бы выяснять все до малейших деталей, имея склонность к расследованию подобных исторических версий, но сейчас Вячеслава больше интересовал его шкурный вопрос. Из головы не выходило то, что он видел и слышал до этого. Потому, попрощавшись с ним за руку, он взял свои мокрые от пота носки и пыльные кроссовки, и как был, босиком, понурив голову, побрел к столику, где сидели ребята из его секции. В данном случае рассказ старого Урмана не тронул Славку. Коленки его по-прежнему дрожали от страха, горло сдавил давно не ведомый ему спазм, тело ощущало невероятное напряжение, сковавшее все его натренированные мышцы, лицо залила краска, оно просто горело, как при очень высоком давлении. Буквально оторопев от виденного и слышанного, как в детстве от прочитанной матерью перед сном жуткой сказки, Вячеслав Глодов понял, что только что он прикоснулся к какой-то страшной тайне. А спокойный, доброжелательный разговор с Урман-ака лишь убедил его в этом окончательно и бесповоротно.

Волнение его усилилось, когда, подходя к столику, за которым сидели его товарищи во главе с по-прежнему грохочущим от смеха тренером, он вновь столкнулся глазами со Смагиным, устроившимся за столиком невдалеке. Ему стало еще страшнее, когда всем нутром своим по его колючим водянистым глазам, исподлобья внимательно смотревшим на всю метательскую компанию, по напряженным мышцам шеи понял, что он не просто сидел и потягивал пиво, а внимательно слушал, о чем говорили его друзья-спортсмены. Поэтому Глодов отбросил свою первоначальную идею сразу же рассказать Наркасу обо всем, что несколько минут назад видел и слышал на складе спортинвентаря. Решил отложить до лучших времен.

Он молча подошел к синему пластмассовому креслу под зонтиком, швырнул рядом прямо на землю мокрые носки и кроссовки, аккуратно смотал бинт с пальцев левой руки и неспешно той же грязной от пыли и канифоли рукой, что было для него несвойственно, взял палочку давно остывшего шашлычка и запил с трудом пережевываемый кусочек бараньего мяса глотком разогретого жарким солнцем хмельного напитка.

– Ну, Слава, ты даешь стране угля, – сказал, глядя на него в упор, тренер. – Буду теперь знать, что именно тебя нужно будет за смертью посылать. Никогда не наступит. Ты где же, дорогой мой, так долго сумел проторчать? – смеясь, добавил он. – Со старым Урманом, что ль, поговорить захотелось? Так у тебя для этого времени хоть отбавляй будет и дальше. Приходи завтра на тренировку пораньше и беседуй с ним часами. Он тебе такого понарасскажет, вовек не забудешь. Ну, поведай нам, что он сегодня тебе нового, о чем ты никогда не знал, сообщил?

– Да есть кое-что. Вот, например, Урман-ака сказал мне, что какой-то грек, которого вы хорошо знаете, привез сюда в Ташкент с войны бронзовый молот, которым когда-то установили чуть ли не мировой рекорд в Германии в довоенное время.

– Да, это правда. Я даже знаю два таких случая, ребята. Вам известно, что все метатели – фанаты. По-другому в нашем виде спорта никак нельзя. Чтобы добиться успеха, нужно не просто тренироваться, как ты, Слава, нужно жить всем этим, вот, скажем, как Иванов, ваш друг и товарищ. Прошу любить и жаловать, – показал он рукой на молча сидевшего с кружкой такого же теплого пива молодого метателя.

– А что касается грека, о котором тебе рассказал Урман-ака, то он как раз и был отцом-основателем школы метателей молота нашей республики. Звали его Эгон, а вот фамилия у него была то ли Амарилис, то ли Америдис, то ли Андреас. Что-то в этом духе. Урман сильно преувеличил, что я дружил с этим человеком. Ты прикинь, у нас же разница в возрасте была сумасшедшая. Я студентом тогда был. А он войну прошел. Но видеть, конечно, видел. Мне его техника, чисто силовая, совершенно не нравилась. Но не в этом, как говорится, дело. Так вот, он привез в рюкзаке с войны бронзовый молот, которым когда-то в далеком 1936 году немец, нацист даже говорили, некто Эрвин Бласк, установил не только мировой рекорд, но и выиграл состоявшиеся тогда же в Германии Олимпийские игры. Его имя известно в среде метателей и, естественно, историков спорта. Хотя в нашей стране никогда и нигде не упоминалось. Олимпийскую медаль этому выдающемуся метателю своего времени Гитлер, как говорят, самолично вручил и повесил на грудь.

Так вот этот грек по имени Эгон привез снаряд сюда. Кто из Германии часы швейцарские привозил, кто картины, кто камушки и золотишко, а он – спортивный снаряд. Ребята рассказывали, что его долго жена потом пилила, говорила, что бестолковый он и к жизни абсолютно не приспособленный. А снаряд классный был, конечно. Бронзовый, с ручкой из сплава никеля и меди. Отцентрованный, что надо. С подшипником внутри. Таких у нас в стране тогда и в помине не было. Эгон с ним тренировался в особо торжественных случаях. Несколько республиканских рекордов установил. Берег его, как зеницу ока. Он долго висел на складе Урмана. Старик даже как-то дал его Ромуальду Климу, чтоб тот метнул на пробу разок-другой. По моему, так и было то ли в прошлом, то ли в позапрошлом году. А снаряд, кстати, давно свой предельный срок отлетал, в настоящую грушу превратился. Видимо, и сейчас где-то на складе валяется. Скажу Урману, пусть поищет. Бутылку поставим, тогда обязательно найдет.

Второй случай, о котором хотел сказать, связан с именем известного всем вам старшего тренера сборной метателей страны Леонида Митропольского. В годы войны он вместе со студентами известного московского института философии, литературы и истории, ИФЛИ, и известного вам хорошо института физкультуры и спорта, где он учился, в первые дни 1941 года добровольцем ушел на фронт. Вернее даже, за линию фронта в составе переброшенного НКВД в белорусские леса для диверсионной и подрывной работы в тылу врага ОМСБОНА. Не буду вдаваться в подробности боевых дел студентов-добровольцев-комсомольцев, о них много и так написано, а только скажу, что Митропольский, которого вы скоро у нас за столиком сами увидите и сможете спросить, с собой на фронт также в рюкзаке взял свой личный именной молот. Огромный чугунный шар, на цепи вместо тонкого тросика, как у вас на снарядах. Сам видел. Он, скорей всего, как и весь советский народ, думал, что война быстро кончится, а потерять дорогой для него снаряд не хотелось. Вот Леонид и таскал его за спиной до того самого момента, пока война не кончилась, и вернулся с ним к себе в Москву. И, кстати, до сей поры хранит его на стадионе, думает, что когда-нибудь будет создан специальный музей, где этот прошедший войну спортивный снаряд займет достойное место. Вот так-то, ребята.

Не успел Наркас завершить свой рассказ, как к их столику гурьбой подошла группа спортсменов сборной страны. В красных одинаковых форменных майках с большими белыми буквами на груди «СССР» и чуть ли не во всю спину номерами, выведенными черной краской на белом фоне. С их приходом нервы Глодова успокоились. Он даже повеселел. А когда увидел, что Смагина после появления выдающихся спортсменов и след простыл, былое напряжение у него сменилось полной расслабухой. Вместе с этим вернулся и обычно присущий ему, особенно в присутствии новых собеседников, да еще именитых, известных всей стране и миру, дар красноречия.

– Мне только что наш кладовщик, Урман-ака, – мигом, стараясь успеть задать свой вопрос, пока кто-нибудь из присутствовавших не вклинился в разговор, спросил Вячеслав у Ромуальда Клима, – сказал, что один из своих рекордов вы установили на нашем стадионе молотом, который принадлежал олимпийскому чемпиону Эрвину Бласку?

– Был такой факт в моей биографии, – смеясь, ответил Ромуальд Клим. – В прошлом году. Наркас рассказал, что у вас на стадионе такой снаряд бережно хранится. Неплохой снаряд, но уже давно не чета тем, которые у нас сегодня на вооружении сборной. Я им тогда из принципа воспользовался, очень даже интересно стало. Даже результат помню: семьдесят один метр и два сантиметра. Он был ровно на два сантиметра выше предыдущего рекорда. Продержался только совсем недолго: всего лишь два дня. После того как в Германии прочли из сообщения ТАСС об этом достижении, мой многолетний соперник из сборной ФРГ превысил его также на пару сантиметров. Тоже, наверное, из принципа. Но сейчас все это уже история. Да и результаты вплотную приблизились к восьмидесяти метрам. Так ведь, Наркас, ты же лучше всех об этом знаешь? Кто у нас главный хранитель метательских легенд и былей? Не я же? Тебе бы нашим главным спортивным историографом и биографом быть, цены бы тебе не было. Так ведь, ребята?

– А где же Митропольский сегодня, а, Ромуальд? Почему его нет с нами за дастарханом? – тут же отреагировал Мулладжанов.

– Его сегодня не будет, он занят. Леонид пошел в гости к своему однополчанину, с которым они вместе в белорусских лесах партизанили в годы войны, фашистские эшелоны под откос пускали, даже гауляйтера Кубе ухитрились взорвать, подложив ему под подушку мину с часовым механизмом. Это их отважная санитарка сделала, которой звание Героя Советского Союза дали. Много людей из-за этой операции полегло. Белоруссия хорошо помнит об этом и сейчас. У нас же воевали все от мала до велика. Об этом даже художественный фильм снят, который все вы наверняка видели: «Часы остановились в полночь». Все это было делом некоего ОМСБОНА, в котором собрали в 41-м студентов-командос, обучили их диверсионной работе и перебросили через линию фронта в воюющую республику. Из них мало кто в живых остался. Так вот Леня Митропольский был среди этих отважных ребят. Так же как и известный ныне всей стране историк, профессор Александр Иванович Усольцев, который живет и здравствует в вашем городе и к которому наш тренер сборной сегодня направился в гости. Думаю, им есть, о чем поговорить. Все они, кто выбивал фашистских гадов с белорусской земли, сегодня как одна семья. Переписываются, помогают друг другу, как могут. Леня сам его нашел. Занимался поиском адреса Усольцева с первых дней, как мы приехали сюда на сборы. Он, кстати, любит о том боевом времени своей молодости вспоминать. Не раз рассказывал мне он о легендарном разведчике Кузнецове, с которым вместе в одном партизанском отряде были. Об известном вам Шелепине, в то время комсомольском вожаке, который всех их и направил по комсомольской линии в формировавшийся тогда НКВД отдельный мотострелковый батальон особого назначения, типа спецназа, действовавший в тылу врага, которым руководил из Москвы сам Судоплатов. Знаете такого? Наверняка нет. И я бы не знал, если б Митропольский не рассказал, что именно этот человек организовал ликвидацию Льва Троцкого. Недавно он же поведал, например, мне, когда мы с ним в гостинице жили в Мюнхене, что один из его друзей-омсбоновцев, выдающийся художник Борис Курлик, с которым они довольно часто встречаются, даже отобразил некоторые эпизоды, связанные с участием столичных студентов-добровольцев в обороне Москвы, в своих знаменитых полотнах. К сожалению, говорил Леня, этого художника не очень-то жалуют на родине, потом он еще и крепко пьющий, да бабник большой, еще и беспартийный, что большой минус для его карьеры и творчества. Хотя, судя по характеристике, настоящий мужик. Поэтому Леня все размышлял, как бы помочь этому Курлику встать на ноги, а то, не ровен час, и семья рухнет, и сам пропадет. Меня даже просил посодействовать, используя мой авторитет в нашей республике.

Разговор спортсменов в маленьком кабачке на стадионе «Пахтакор» продолжался еще довольно долго. Спорили, смеялись, комментировали последние достижения свои и своих соперников, обсуждали выдающиеся достижения в других видах спорта, да и многие события последнего времени в стране и мире. Разошлись только к вечеру, предварительно зайдя по дороге домой в кафе «Ветерок» на крыше ЦУМа в самом центре города и смолотив там не по одному куску жирного торта «Сказка» с несколькими чашками кофе каждый. Молотометатели всегда любили вкусно и сытно поесть и придавали этому немалое значение. Дальше спортсмены сборной страны побрели гурьбой в гостиницу «Ташкент», где они разместились, а ребята, кто трамваем, кто автобусом, разъехались по домам, веселые и довольные интересной и приятной во всех смыслах встречей.

Через несколько дней сборная страны улетела в Москву. А весь Ташкент потрясла трагическая весть: в своем особняке в Рабочем городке неизвестным преступником, забравшимся в дом через распахнутое настежь окно, был зверски зарезан посреди ночи ножом в сердце всесильный директор мясокомбината Таджибай Пулатов – Герой Соцтруда, богатейший человек республики. Убийцы ничего не взяли и даже не тронули в его доме. Все как было, так и осталось на своих местах. Обнаружила бездыханное тело Таджибая Пулатовича в пять утра в его кабинете в кресле за письменным столом его жена Гульнора-апа, когда занесла ему в это время, как всегда, стакан кислого молока. Ни отпечатков пальцев, ни каких-либо следов борьбы следователи, занимавшиеся расследованием этого дерзкого преступления, не нашли. Рана на теле Пулатова, по версии следствия, свидетельствовала о том, что сильный смертельный удар был нанесен профессионально, причем необычно широким лезвием узбекского ножа с глубокой лункой для крови. Оперативники еще утверждали, что это дело рук человека невысокого роста, обладающего недюжинной физической силой. Судя по всему, Пулатов знал или узнал этого человека и в момент нанесения удара не успел даже вскрикнуть. Однако по расширенным от ужаса зрачкам покойного и сохранившей выражение ужаса маске его лица, как посчитали некоторые криминалисты, он очень испугался своего убийцы. Смерть Пулатова, как сообщили судмедэксперты, наступила мгновенно, так что мучиться ему не пришлось ни секунды. Орудие убийства на месте преступления, вопреки всем правилам, обнаружено не было.

Согласно утверждениям одного из старых работников республиканского сыска, приглашенного для консультаций в расследовании этого громкого дела, рана была нанесена ножом, которые за последние несколько десятилетий вряд ли производились в республике. Скорей всего, по словам бывалого, опытного оперативника, орудие убийства было чуть ли не исторического происхождения. Такие ножи, тем более с таким широким лезвием, глубокой лункой для крови и заточенные не хуже опасной бритвы, сообщил он следствию, изготавливали по спецзаказам выдающиеся ремесленники-художники, скорей всего в эмирской Бухаре и ханской Хиве. Как правило, они украшались золотом и драгоценными камнями и считались царскими подарками. Да и сталь, использовавшаяся для таких ножей, была или дамасская, или шустовская. Но на версию старого сыскаря внимания никто не обратил, подумав, что в силу возраста он просто давно впал в маразм.

Наряду с этой потрясшей горожан вестью по Ташкенту поползли различные связанные со зверским убийством слухи и домыслы, распространяемые в основном в среде интеллигенции родственниками и близкими самого Пулатова. Одни «с полным знанием дела» рассказывали своим знакомым, что главной причиной убийства послужили большие деньги, якобы вырученные с помощью бандитов от продажи мяса, «уведенного» с мясокомбината и реализованного на рынках города. Потом заговорили о том, что будто бы Пулатов не вернул взятые на это дело из воровского «общака» средства. Утверждали даже, что один из шефов «крейсера Ворюг», как в народе назвали возведенное из стекла и бетона в районе Старого города здание всемогущей компании «Узбекберляшу», где располагался главный офис Пулатова, не отдал крупные «бабки», причитающиеся за многие совместные делишки и дела, его «крыше», состоявшей из высокопоставленных работников местных органов и воровских авторитетов.

Согласно другой версии, активно распространявшейся народной молвой, трагедия в доме Пулатовых произошла вследствие кровной мести некоего старого приятеля Таджибая по его бурной молодости, сестру которого Пулатов якобы изнасиловал и бросил, отказавшись жениться, а семью полностью разорил. Самого же товарища юности, подавшего громкий голос протеста, как утверждали злые языки, убиенный директор мясокомбината с помощью связей отца и своих собственных сумел на многие годы упрятать за решетку где-то в центре России. Выйдя через многие годы на свободу по амнистии, тот решил рассчитаться за себя и свою семью сполна.

Третьи же, как будто бы вхожие в дом Героя Соцтруда, предполагали и говорили своим знакомым о том, что причина жестокой трагедии кроется в предках самого Таджибая Пулатовича Пулатова, влиятельных то ли баях, то ли киргизских манапах, входивших в свое время во влиятельные басмаческие круги Туркестана. Ради серьезных денег, положения и званий, которые они получили в награду от власти Советов, они якобы переметнулись в лагерь красных и сдали им вместе с тайниками оружия и деньгами местонахождение зарубежных басмаческих лагерей и чуть ли не тайники с запрятанным золотом эмира Бухары, сумевшего уйти за кордон от конницы Фрунзе. Эти люди как раз и утверждали: все, что во многом способствовало головокружительной карьере папаши Пулатова и самого Таджибая, и стало причиной внезапной насильственной кончины их могущественного и влиятельного главы рода.

Спустя неделю Глодов совершенно случайно узнал и другую, потрясшую его не менее, а, может, и гораздо более, чем смерть Пулатова, криминальную новость, заставившую его просто сжаться в комок. После этой вести Слава даже перестал шляться по общежитиям, встречаться с девчонками и участвовать в коллективных вечеринках и прогулках в город. Он даже вообще стал стараться не выходить из дома, все больше посвящал себя занятиям, подготовке к экзаменам, ну и, конечно, тренировкам на стадионе «Пахтакор». Эту ошеломившую его до глубины души весть, которую никто в городе, кроме совсем уж узких кругов, не обсуждал и даже не узнал, сообщил ему бывший школьный товарищ, студент пятого курса журфака ТашГУ Толик Скоробогатов, довольно часто печатавшийся в газетах «Вечерний Ташкент» и «Правда Востока». Трагическое известие Скоробогатов, неплохо знакомый с некоторыми криминальными авторитетами города, поведал Вячеславу, когда они встретились неожиданно прямо возле ворот театрального института и решили съесть мороженое, посидев на скамеечке во дворе вуза.

В ужас повергло Славу сообщение о том, что в квартире своих родителей ударом узбекского ножа в самое сердце несколько дней назад был убит известный в городе бандитский авторитет Шурка Смагин. Убийство, по словам Толика, было совершено днем, когда родителей Шурки не было дома, и в квартире он оставался один. Особых подробностей он не знал. Знал только со слов своих знакомых, что смерть Смагина наступила мгновенно от сильного, скорее всего, профессионального удара и, судя по заключениям медэкспертов, он даже не успел вскрикнуть. Предполагалось также, что своего палача Шурка знал довольно близко или, скорей всего, узнал его, а может, и сам привел в дом. Но в квартире его родителей ничего не тронули. Еще ему сказали знающие люди, что хотя родителям Смагина соседи и друзья все эти дни выражают «искренние» соболезнования, но, в общем-то, с его, хоть и трагическим, уходом многие люди в городе облегченно вздохнули. Что же касается следствия по его делу, то оно, по мнению этих людей, будет вестись чисто формально и результатов никаких не даст. Своими бесчисленными выходками, бесконечными участиями в погромах и разбоях в городе Смагин до того надоел местным органам МВД, что хоть и такой страшный, но для них это был выход из запутанной криминальной ситуации, связанной с его пребыванием на воле.

Глодов просто содрогнулся от этого известия и еще от сообщенного вскользь Скоробогатовым факта о том, что орудием убийства Смагина, совершенного с особой жестокостью, скорей всего, был нож исторического происхождения с шириной лезвия чуть ли не в пол-ладони, судя по заточке и лунке для крови, дамасской или шустовской стали…

А когда утром следующего дня Вячеслав Глодов и другие спортсмены из секции метателей молота пришли на тренировку на стадион «Пахтакор», они никак не могли попасть на склад спортинвентаря. Прождали так битый час, пока не подошел сам Наркас Мулладжанов и еще двое метателей. Дверь склада была заперта снаружи на внушительный амбарный замок, да еще и на ключ внутреннего замка. Бессменного хранителя спортивных снарядов молотометателей старого сторожа Урман-ака, всегда бывшего на месте в это время, как ветром сдуло. Прождав некоторое время, дверь на склад по просьбе тренера вскрыли вахтеры из центрального административного здания стадиона, у которых на все случаи жизни имелись дубликаты ключей от всех замков. Когда же негодующие спортсмены большой оравой вместе со своим тренером, ругающим всеми возможными и невозможными словами бедного старика Урмана, вошли внутрь прохладного деревянного складского помещения, то в отдаленной комнате обнаружили его холодный труп. Урман-ака повесился на металлической струне, одним концом закрепленной на привинченном довольно высоко, почти у потолка, мощном крюке для тяжелых спортивных снарядов. Судя по сообщению милиционеров, вызванных администрацией стадиона, смерть старого кладовщика наступила еще вечером предыдущего дня, так что окаменелое тело его ребята-метатели с трудом смогли снять и даже помогли медикам погрузить на носилки «скорой помощи». Металлический трос же снять не смогли даже они, настолько глубоко он впился в шею, что любое непрофессиональное действие в этом направлении могло оставить мертвого Урман-ака еще и без головы. Был он все в той же, потерявшей от времени вид, узбекской тюбетейке, в своем любимом старом замызганном и потертом за долгие годы халате, надетом на худосочное голое тело, и остроконечных калошах на босу ногу с красным байковым подбоем внутри.

Когда карета «скорой помощи» с сиреной отъехала от стадиона, а ребята вместе с милиционерами обсуждали случившееся, шумно разговаривая перед дверью склада на улице, Глодов, сделав вид, что забыл что-то в помещении из своих вещей, заскочил в ту комнату, где он застал Урмана со Смагиным, когда тот передал от неизвестного старику ту самую «черную метку», с которой все и началось. Сунул руку в гору хаотично набросанных здесь старых спортивных снарядов, грудой лежащих на дальней полке. Место это он запомнил точно и даже во сне нашел бы его. Но там, к его удивлению, ничего не было.

В дальнейшем узнал он из рассказов не раз приходивших после этого случая поговорить с метателями оперативников местного отделения милиции, что фамилия Урман-ака, оказывается, была Исмаилов. И то, что до известного национально-государственного размежевания Туркестана 1924 года старого кладовщика звали не иначе как Исмаил-бей. Сопоставив все последние трагические «случайности», произошедшие в городе, с тем, что он видел и слышал на складе у Урман-ака, когда они вместе с метателями сборной страны пили пиво в кафе на стадионе, Глодов пришел к страшным для себя открытиям. Но, прежде всего, он решил окончательно и бесповоротно больше никогда и никому об этом не рассказывать и даже никогда не вспоминать. Вычеркнуть все из памяти. Стереть навсегда.

Единственно, о чем он вспомнил только, причем сразу же после того, как они с ребятами вышли возбужденные увиденным на складе Урман-ака на улицу, громко обсуждая трагическое происшествие и размышляя каждый по-своему о его возможных причинах, а тренер Наркас побежал вызывать «скорую» и милицию, это были слова, сказанные старым Урманом бандиту Смагину. Они снились ему после этого довольно долго, чуть ли не каждую ночь, а иной раз приходили на память и днем и никак не могли отцепиться. «Запомни, брат, – сказал тогда Урман-ака, с сильным акцентом и подчеркнуто выделяя каждое слово, – гюрза всегда жалит смертельно!»

Придя вечером домой, он не поленился, не лег как обычно смотреть сериал по телевизору, а достал с книжной полки в кабинете отца том «Большой советской энциклопедии» пятидесятых годов. Открыл его на букву «Г» и прочел емкое, лаконичное содержание интересующего его определения. «Гюрза – ядовитая змея семейства гадюк. Длина до 1,5 метра. В Северной Африке и Юго-Западной Азии; в СССР – в Закавказье и на юге Средней Азии. Укус может быть смертелен для человека». На этом, однако, Вячеслав не успокоился. Он позвонил своему товарищу – студенту мединститута Владимиру Богданову, подрабатывавшему врачом в баскетбольной команде и писавшему диплом как раз по проблемам использования змеиных ядов в лечебно-профилактических целях, и решил проверить у него данные, которые почерпнул только что из БСЭ.

– Понимаешь, старина, эта змея отличается от своих сородичей еще и тем, что она никогда не предупреждает предполагаемую жертву о своем нападении, – сходу ответил на его вопрос Богданов. – Она бросается на нее внезапно и жалит всегда насмерть. В энциклопедии насчет смертельного укуса сказано довольно осторожно, но я-то знаю, что влечет за собой нападение на человека гюрзы. Страшная змея, поверь моему опыту. Она даже внешне ужасна. Лучше с ней не встречаться. Даже самая ядовитая кобра, и та раздувает свой воротник перед броском, да еще и шипит громко. А эта – нет. Стоит ее как-то побеспокоить, например пройти рядом с ее убежищем, как немедленно последует смертельный бросок. У нас таких целый питомник, расположенный на острове посреди Амударьи, да и на Сырдарье такой есть тоже. Подплывешь, бывало, на лодке, а там длиннющие, жирные хвосты сверху с обрыва висят, греются, заразы, на солнышке. Жутко выглядит. Мы, работая с ними, в скафандры специальные, как космонавты, одеваемся. А потом, заходя в помещение лаборатории, где у них яд берут для медицинских целей, спецконтроль проходим: не дай бог, какая-нибудь маленькая гюрза в складки заберется, тогда конец. Вот так-то, старина. Не пойму только, зачем тебе это все. Ты что, решил профессию сменить, что ли? Или торгануть змеиным ядом намерен, скажем, за рубеж? Сейчас это модно и безумно выгодно, хотя преследуется по закону. Яд их, в крохотных дозах, конечно, эффективен при лечении многих болезней, используется активно в фармакологии для приготовления различных лекарств, растираний и т. д. и т. п. Считай, что это – национальное достояние. Так что не советую такой торговлей заниматься. Это со всех сторон для любителя опасно. Лучше продолжай изучать театроведение, искусствоведение и другие дисциплины, в которых ты дока. Выгодней, спокойней и не грозит ни жизни, ни здоровью, понял? Делай лучше свое дело и не лезь ни в какую коммерцию, чревато, – заподозрив товарища в предпринимательстве, подчеркнул он.

Дважды объяснять возможность смертельной опасности при встрече с этой разновидностью гадюки Глодову было не нужно. Он и так после слов Богданова все понял прекрасно и сделал для себя ошеломляющий вывод, что следующей жертвой убийцы почему-то обязательно должен стать он. Поэтому Вячеслав загрустил, с головой ушел в институтские предметы, особенно полюбив искусствоведение. Даже ухитрился пересдать те экзамены, по которым в его зачетке за предыдущие годы, насыщенные в основном спортивными тренировками, стоял «уд». А на следующий год, используя возможности, представившиеся студентам многих вузов Ташкента после разрушительного землетрясения, достав по блату справку от городских властей о том, что их квартира сильно пострадала от разбушевавшейся подземной стихии и восстановлению не подлежит, а также взяв соответствующие рекомендации студенческого добровольного спортивного общества «Буревестник», куда он предусмотрительно перешел из «Спартака», в котором ранее числился, перевелся курсом ниже на исторический факультет МГУ. Год потребовался Вячеславу, чтобы успешно досдать недостающие экзамены. Помогло ему и то, что к моменту перевода в столицу в его зачетке стояли только отличные оценки. И то, что спортивные достижения студента вполне годились для влиятельной кафедры физкультуры университета, сразу вписавшей Глодова в состав своей сборной команды.

Однако, успешно сдав недостающие экзамены и зачеты, он прекратил заниматься спортом, не ходил больше никогда на стадион, заметно набрал в весе, превысив с лихвой сотню килограммов, обрюзг, зато все свободное от занятий время посвящал картинам, выставкам, книгам, ленинке, историчке, в которых просиживал часами, изучая фолианты прошлого. Такое усердие за довольно короткий срок помогло ему приобрести определенный вес в искусствоведческой среде столицы. У него появились новые интересы, новые друзья. С ташкентскими знакомыми Вячеслав общался теперь не очень охотно и крайне редко. Их с лихвой заменили новые знакомые и друзья, в основном одногодки, которых он приобрел, будучи весьма общительным, в МГУ. Среди них его особым уважением пользовался студент пятого курса факультета журналистики, не чуждый, как и он, спорту Олег Потапов и его постоянная подруга – «комсомольская богиня» Ольга Усольцева, вскоре ставшая Потаповой, которая к тому же оказалась землячкой Глодова. Определенные товарищеские и деловые отношения связывали его и со светилом истфаковского искусствоведения Андреем Курликом и многими другими ребятами. В то же время, в ташкентском понимании, настоящей мужской дружбой их отношения назвать было нельзя. Да, в общем-то, Вячеслав в ней больше и не нуждался. В конце пятого курса он женился на своей сокурснице – искусствоведше, жгучей сексапильной брюнетке с выдающимися формами Эмме Прицкер, которая к тому же оказалась дочерью от первого брака известного маршала Советского Союза. Любви особой у них не было, зато брак их оказался достаточно счастливым. Вскоре у них родился сын, которого по обоюдному согласию они назвали Степан. Сам же Вячеслав спустя годы стал довольно известным специалистом по западноевропейскому искусству. К его услугам прибегали многие клиенты в стране и за рубежом, и потому к моменту горбачевской перестройки он уже жил совсем безбедно и, можно сказать, счастливо. С товарищами по факультету поддерживал в основном телефонные контакты, хотя иногда и встречался по случаю в ресторанах или на светских тусовках где-нибудь поближе к Рублевке. О том, что он когда-то видел и слышал на стадионе «Пахтакор» в Узбекистане жарким июньским днем, Вячеслав старался даже не вспоминать. Хотя иногда, особенно темными и холодными зимними вечерами, когда он любил прогуляться пешочком по улице после лекций, которые читал в родном МГУ, ему, правда, казалось, что чьи-то колючие водянистые глаза внимательно глядят ему в спину, что кто-то идет за ним по пятам и даже подслушивает время от времени его телефонные разговоры. В таком случае он непременно выпивал за ужином в кругу семьи ровно три рюмки действовавшего на него лучше снотворного шотландского вискаря «Джонни Вокер», смотрел в обязательном порядке десятичасовую информационную программу НТВ «Сегодня», после чего спал сном младенца до самого утра, даже не переворачиваясь ни разу на другой бок.

– Очень, конечно, интересно, но зачем ты мне все это рассказал? – спросил его Олег, когда они сидели вместе с Вячеславом в популярном итальянском ресторане «Анджело» и не торопясь доедали содержимое внушительных горшочков с мидиями, сваренными в сырном соусе, обильно запивая свою незатейливую трапезу белым сухим вином. – Ты хочешь, чтобы я сейчас, спустя годы, раскрутил эту историю? Или что?

– Упаси меня Господь, – ответил как-то лениво, выдавливая из себя одно слово за другим, Глодов. – Мне это совсем не нужно, да и нет в том никакого смысла. Во-первых, понимаешь, кроме тебя мне не с кем было поделиться, даже спустя столько лет. Среди моих знакомых, кроме тебя, у меня нет таких, кто бы всю эту историю внимательно выслушал и дал мне совет. Потом я знаю, что если тебе что-то рассказал, то дальше тебя это не пойдет, могила, и точка. Одни будут смеяться, другие размножат, растрезвонят по всем знакомым. Мне это вовсе не нужно, понимаешь? Ни звон не нужен, ни бесконечные вопросы и расспросы знакомых людей. Но главное не в этом, как ты, видимо, догадался. А в том, что вчера здесь же, в ресторане, я сидел вон за тем столиком с одним своим крупным клиентом, которого знаю еще по Ташкенту, Хайрулло Незаметдиновым. Мы сильно набрались, что, как ты знаешь, не в моих правилах, но тут речь шла о крутой сделке. Так вот, мы собрались было на выход, когда к нашему столику подошел невысокого роста и довольно крепкого телосложения мужчина в белом пиджаке и черных с блестками брюках. Лет ему, наверное, намного больше, чем он выглядит. А на вид так пятьдесят пять, может, ближе к шестидесяти. Ухоженный, гладкий, морщин почти нет. Волосы черные, кудрявые, с легкой сединой, которая его только красит. Лицо довольно напряженное, внимательное, чересчур серьезное. Глаза не улыбаются совсем, когда он улыбается уголками своих довольно противных узких губ. Манеры у него развязные, но не до такой степени, как у некоторых «новых русских», появившихся из самой глубинки. Сам он какой-то странно белесый. Взгляд скользящий, даже скользкий. Глаза жесткие, колючие, но очень внимательные. Издалека он кажется мужиком достаточно привлекательным, а при ближайшем рассмотрении производит просто отталкивающее впечатление. Энергичный, довольно шустрый. Он с виду приветливо поздоровался за руку с Хайрулло и достаточно небрежно со мной и чересчур пристально посмотрел мне в глаза, как будто бы узнал меня. А потом ушел в дальний конец ресторана и сел за столик с какой-то великовозрастной полногрудой женщиной. Больше я его не видел. Однако спросил у Хайрулло, когда мы прощались: кто это такой? Так представляешь, Олег, когда я уже садился в машину, он сказал мне почти шепотом, что это известный в очень узких кругах авторитет из Узбекистана, давно живущий за рубежом, то ли в Греции, то ли на Кипре, Хайрулло не знал. Но известен он с давних времен по кличке Старая Гюрза. Вот в чем дело, понял? Таким я себе его всегда и представлял, только намного моложе. Вот почему я и вспомнил эту историю, старик. Теперь ясно?

– С тобой все ясно. Выбрось всю эту историческую шелуху из головы. Спокойно иди домой. И больше не занимай себя подобной белибердой. Вот мой тебе совет. Даже если это и есть тот самый Гюрза, в наше время он уже давно не герой твоей повести. А теперь пора домой. Теперь я понял, наконец, почему ты так настойчиво приглашал меня сегодня поужинать именно в этом ресторане, хотя он считается довольно дорогим. По этой самой причине, так ведь? Ну ладно, спасибо, что не забываешь старых друзей, встретимся еще в самое ближайшее время, идет? А кличку эту я, кстати, когда-то в давние времена слышал. Скорей всего, когда приезжал в командировку в Ташкент. Посмотрю свои старые записные книжки, проверю. Потом тебе обязательно позвоню. Это будет, конечно, не сегодня, а через пару-тройку дней. Так и порешим. А дальше покумекаем, как быть и что делать. Все, Слава, мне пора.

На этом они расстались. По дороге домой Олег еще раз вспомнил рассказ Глодова со всеми подробностями и на самом деле, как и обещал несколько дней назад тестю, решил прошерстить свои старые записные книжки поближе к воскресенью, чтобы можно было читать записи, не торопясь и не ограничивая себя временными рамками, хоть до утра, что совершенно невозможно, если торопишься к девяти на работу.

«Гюрза, гюрза, гюрза… На сто процентов убежден, что слышал эту противную и страшную кликуху. Но в связи с чем и когда, хоть убей, не помню. Не связано ли это с Великим князем Николаем Константиновичем Романовым? Возможно, ниточки ведут аж туда. Хотя стоп. Глодов упомянул мимоходом Вогеза. Вот это уже теплее. Ладно, почитаю, разберусь», – решил он, подъезжая к своему дому на юго-западе.

Глава четвертая

НАХОДКА ШТУКАТУРА ХОДЖАЕВА

Олег получил приглашение на торжественную церемонию в Патриаршие палаты Московского Кремля недели две назад и серьезно готовился к этому важному мероприятию. Во-первых, на нем должны были присутствовать, судя по информации в печати, самые важные чиновники и даже высшее руководство государства. Во-вторых, ему самому такие события, связанные с отечественной историей и ее современным продолжением, всегда нравились. А уж это, на которое его пригласил старый приятель и друг их семьи Дмитрий Десятов, учившийся когда-то даже в аспирантуре под руководством его тестя, историк от Бога, профессионал высшей пробы, всю свою сознательную жизнь проработавший в Кремле и знавший там каждый камень, он игнорировать просто не мог ни в коем случае. К тому же, судя по списку приглашенных и регламенту церемонии, все должно было быть чрезвычайно интересно и познавательно во всех смыслах. Немало приятных неожиданностей и даже предложений он ожидал и от заключительного фуршета, на котором Десятов, которого в их доме всегда ласково звали Викторович, обещал его познакомить со многими видными историками страны – архивистами, геральдистами и представителями других достаточно редких направлений в изучении наследия Клио.

Вечером, поговорив по телефону с Десятовым и пообещав ему не опаздывать, Олег тут же, не откладывая на утро, повесил на кресло свой черный в двухцветную полоску костюм, нагладил черную фирменную рубашку и приготовил желто-черный галстук «Босс». В таком виде он выглядел современно и строго, как раз вполне подходяще для такого торжественного мероприятия.

Собрался он довольно быстро. Наспех перекусил тремя тоненькими блинчиками с красной икрой и чашкой кофе. Потом разбудил жену и, сказав ей, что сегодня будет поздно, помчался вначале на работу, а уж оттуда, к полудню, в Кремль.

– Ты только не забудь, если представится такая возможность, спросить и о Спасе. Кто знает, возможно, какие-то дополнительные данные, для нас очень важные, можно будет узнать и там? Во всяком случае, не забывай об этом и не увлекайся разговорами на фуршете, а то точно все на свете забудешь. А еще лучше посоветуйся с Десятовым, он-то уж точно что-нибудь да знает об этом, – успела сказать Ольга, протирая глаза и закрывая за Олегом входную дверь.

– Будь спок, я-то уж не забуду, – ответил скороговоркой Олег и махнул на прощание жене уже чуть ли не от лифта.

Мероприятие в Кремле организовала к этому времени ставшая довольно широко известной и популярной в стране и за рубежом Гильдия поставщиков Кремля, к которой Десятов имел некоторое отношение и в силу своей исторической специальности, и как энтузиаст, всегда с большим интересом относившийся к возрождению вековых традиций. Вместе с другими исследователями и знатоками он несколько лет назад вошел в инициативную группу патриотов из самых разных сфер деятельности, которым была небезразлична судьба Отечества. Благодаря их усилиям и начала возрождаться традиция поддержки российских производителей и поставщиков товаров и услуг – ее итогом и стало создание этой гильдии. Их стараниями она стала, по сути, правопреемницей и даже продолжательницей существовавшего когда-то в императорской России объединения «Поставщиков Двора Его Величества», брэнд которого со временем ничуть не потерял своей мировой цены. Дело в том, что входившие в объединение предприятия и фирмы не только получали в те годы уникальное право изображать на своих фирменных этикетках, упаковках, визитках, лейблах, вывесках и прочей атрибутике стилизованный государственный герб России – двуглавого орла со скипетром и державой, но и получали выгодные государственные заказы, а также поддержку в ведении всех экономических дел, в том числе и вне пределов России. Эту-то замечательную традицию и решили возродить объединившиеся в гильдию кремлевские энтузиасты, в рядах которых Десятов, хотя и отошел от этого дела в силу занимаемой им важной государственной должности, играл далеко не последнюю роль. Во всяком случае продолжал живо интересоваться их деятельностью и при случае всегда помогал товарищам, занявшимся далеко не безуспешным и даже процветающим на ниве всевозможных экономических реформ государственно-коммерческим делом. А о несомненных успехах дела и свидетельствовала торжественная нынешняя церемония в Патриарших палатах Московского Кремля, на которую пригласили Олега. Она как раз и была посвящена третьей годовщине создания гильдии.

Церемония потрясла даже видавшего виды Олега своей помпезностью и респектабельностью. Прапорщики из охраны Кремля, переодетые в парадные одежды времен императорской России, в напудренных париках и стилизованных башмаках с огромными пряжками смотрелись в таком одеянии весьма внушительно. А уж на фоне блещущего красотой и богатством интерьера кремлевских палат внушали, как и задумывал Николай Первый, построивший Большой Кремлевский дворец в качестве парадной резиденции Императора России в Первопрестольной, мощь и величие Третьего Рима.

В таком же ключе были выдержаны и высокопарные, напыщенные речи участников и организаторов торжественного мероприятия. Затем от имени Совета Федерации участникам были вручены возрожденные два века спустя почетные знаки званий гильдии. А вслед за этим стали торжественно зачитывать поздравления первым номинантам этих званий. Их прислали и Председатель Совета Федерации, и заместители Председателя Правительства РФ, и руководство Федеральной службы по надзору в сфере защиты прав потребителей и благополучия человека, незадолго до этого запретившей, заботясь о здоровье россиян, продавать грузинские вина и минералку «Боржоми», и многие другие, как принято говорить, официальные лица.

Список обладателей почетного звания Олегу показался достаточно внушительным. Он внимательно слушал, пытаясь запомнить хотя бы названия тех организаций новой России, которые только за последнее время пополнили гильдию. Среди них он отметил крупнейший в России Калининградский комбинат «Союз», комбинат «Объединенные кондитеры», Императорский, в недавнем прошлом Ломоносовский фарфоровый завод, фабрика известного стране предпринимателя Коркунова, конфеты с именем которого красовались на прилавках чуть ли не всех магазинов.

Торжественная процедура длилась недолго. После нее, до того, как пойти на фуршет, он все же решил принять предложение Викторовича и зайти к нему в кабинет, чтобы выпить чашечку кофе и узнать некоторые подробности, связанные с «Поставщиками Двора Его Императорского Величества», которые уж больно заинтересовали сегодня Олега. Уж лучше аспиранта и докторанта Александра Ивановича, считал Олег, этот вопрос для него не прояснит никто. Викторович на самом деле был блестящим знатоком и крупным исследователем истории Московского Кремля и кремлевских обычаев и традиций еще задолго до того, как стал доктором исторических наук, профессором.

– Умненький, талантливый, высокопрофессиональный мальчик, – всегда говорил о нем Ольгин отец, показывая при этом с гордостью книги, подаренные его учеником, некоторые из которых стали даже государственными подарками.

Прежде чем подняться на третий этаж, в просторную резиденцию возглавляемого Десятовым управления кремлевской администрации, Олег решил прогуляться по длиннющему холлу первого этажа, чтобы взглянуть на развешанные по обеим стенам картины постоянно действующей здесь выставки известных художников. На этот раз их украшали картины талантливого художника Андрияки. Его участие в выставке явно свидетельствовало о близости к руководству страны или, по крайней мере, к кому-либо из самых высокопоставленных чиновников, что, в общем-то, нисколько не умаляло заслуг мастера, а скорее, наоборот, усиливало, как и в прошлые времена, его авторитет в художественной среде.

Выставка Олегу понравилась. Внимательно рассмотрев картины, он подошел к расположенному в самом конце холла сувенирному киоску, где с интересом обнаружил продающиеся здесь же по весьма сносным ценам некоторые стеклянные и фарфоровые изделия нынешних кремлевских поставщиков, украшенные стилизованным гербом России и вполне годящиеся, на его взгляд, для подарков на все случаи жизни. Потом, достав из кармана мобильник, решил позвонить Ольге, чтобы, как всегда, поделиться первыми впечатлениями. Она оказалась дома, и даже телефон не был, как обычно в таких случаях, занят ее разговором с подругами с кафедры.

– Ну как ты? Интересно? Знаешь, отец очень доволен, что вы подружились с Викторовичем и тем, что ты сегодня принял его предложение побывать на этом торжественном мероприятии. Я уже сама жалею, что не пошла с тобой. Не забудь, пожалуйста, о чем я тебя просила. Может, что-нибудь узнаешь? И не увлекайся разговорами за фуршетом, а то все выпустишь из головы, как часто бывает. Лучше побыстрей приходи домой. Помни, что я тебя очень жду, – не успев даже дослушать до конца его рассказ, скороговоркой проговорила она, явно расстроившись своему отсутствию на сегодняшней церемонии, приглашение на которую Викторович направил и ей.

Выслушав обычные наставления жены, к которым за долгие годы совместной жизни Олег привык, как к утреннему завтраку, он прошествовал мимо картин Андрияки в центр холла, где находились лифты, поднимающие прямо к резиденции доктора Десятова.

В довольно большой комнате, где обычно размещались все сотрудники управления, было шумно и многолюдно. Некоторые из сегодняшних номинантов, историки, экономисты, журналисты, телеведущие, участвовавшие в только что завершившейся торжественной церемонии, судя по всему, плавно перекочевали вскоре именно сюда. А большой, желтого цвета полированный рабочий стол, обычно заваленный бумагами, газетами, папками с документами, в данном случае украшали вазочки с маленькими пирожками с различными начинками, бутербродами с рыбой, икрой, колбаской, крошечными канапе на шпажках и несколькими внушительными бутылками с виски и коньяком. За столом, как и подобает, царил сам хозяин кабинета, явно чувствовавший себя сегодня в результате удачно проведенного мероприятия чуть ли не юбиляром. Он улыбался, держа в одной руке фужер, наполовину наполненный виски, в котором время от времени, неприкрыто восхищаясь ароматом напитка, мочил свои подстриженные густые усы, а в другой – тонкую длинную сигарету.

– Сейчас, видимо, мало найдется в нашей стране людей, особенно после триумфального возвращения на Родину ценностей императорской фамилии, которые бы вовсе не знали или хотя бы не слышали о таких всемирно известных российских фирмах, как «Фаберже», «Смирнов», «Шустов и сыновья», «Трехгорная мануфактура», «Феррейн», «Павел Буре», «Мозер», «Гамбс» и другие, – громко и достаточно высокопарно вещал без запинки Викторович, – которые не только принесли славу России своими высококачественными изделиями, но и, представляете, были к тому же поставщиками Двора. Многие из них, кстати, как были, так и остались, как сейчас говорят, «раскрученными брэндами» мирового уровня. На мой взгляд, также интересно, – продолжил он в установившейся после его первых слов тишине, – что произошло это несмотря на долгие годы коммунистического режима, казалось бы, напрочь истреблявшего все, связанные с прошлым, названия многих фирм. Они всегда с благоговением произносились людьми в знак особого, высочайшего даже, уважения к выпускавшейся когда-то продукции. Да и к их владельцам, пожалуй, тоже.

– Полностью согласен, – вступил в разговор Олег. – Я, например, хорошо помню, как во время одной из моих давнишних журналистских поездок по Московской области первый секретарь тогдашнего Талдомского райкома, член бюро обкома партии, настоятельно советовал мне приобрести хотя бы одно фарфоровое изделие из неизвестного мне в то время города Вербилки. «Это тебе не хухры-мухры, – говорил он, – здесь был завод самого Франца Гарднера – обосновавшегося в России английского купца и еще в восемнадцатом столетии организовавшего в подмосковном селе выпуск недорогого и высокохудожественного фарфора, получившего признанное в мире название „гарднеровский фарфор“. Понимаешь?» И этих слов было вполне достаточно, чтобы у меня в доме появился небольшой чайный сервиз на три персоны с огромным чайником в экзотических яблоках. Он и сегодня, несмотря на все многообразие таких изделий в магазинах, не потерял своей ценности и красуется в витрине стенки в моем кабинете.

– Да, – поддержал разговор один из старых и уважаемых кремлевских работников Александр Николаевич, – Франц Гарднер как раз и был одним из «Поставщиков Двора», которых мы сегодня вспоминали. Нам еще многие имена из того времени предстоит возродить, так ведь, Дмитрий Викторович? Я предлагаю поднять эти бокалы, – сказал он, завершая свою немногословную речь, – за замечательного ученого и организатора, моего нынешнего начальника, всеми нами уважаемого Викторовича. – Он поднял свой бокал с виски и, отпив из него небольшой глоток, серьезно принялся за бутерброд с семгой, украшенный веточкой то ли укропа, то ли петрушки.

– Скажите, – воспользовавшись неожиданно наступившей паузой, спросил Олег, – а что, собственно, означало, если исходить из нынешних рыночных реалий, звание «Поставщик Двора»? Что оно давало, в конце концов?

Услышав вопрос, слово немедленно взял сам Дмитрий Викторович, который в отличие от всех других присутствовавших, в общем-то, не пил и не ел, а напряженно работал – он хотел приобщить собравшихся в его офисе людей к развитию этой темы, явно показывая профессионализм специалиста по общественным связям.

– В императорской России, понимаешь ли, Олег, почетное звание «Поставщик Двора Его Величества» – это был не только всемирно известный по сей день своего рода знак качества производимой и поставляемой Россией на мировой рынок продукции. Сегодня это, дорогой мой, означало бы к тому же широко раскрученный государственный брэнд. Ведь ни для кого не секрет, я думаю, особенно из присутствующих, что торговые предприятия, получавшие право стать Поставщиками Двора Его Императорского Величества, были на самом деле самыми уважаемыми в России, высочайшее качество продукции которых ни на йоту не подвергалось в то время сомнению. И, кстати, не подвергается и сейчас.

– Судя по всему, – развил тему, задавая хозяину кабинета свой вопрос, известный телеведущий Андрей Погоржельский, – заказчиком этой продукции был, конечно, сам Двор. То есть госзаказ здесь присутствует с полной силой. А потребитель? Кто покупал такую продукцию высокого качества, ведь она, я думаю, стоила тогда немалых денег? И потом, кто в данном случае осуществлял контроль, скажем так, качества этой продукции?

– Конечно же заказчиком и одновременно потребителем всех этих товаров становился, прежде всего, сам царский Двор, – ответил, оторвавшись от очередного бутерброда с рыбкой, Александр Николаевич, который, судя по всему, был не только наставником Викторовича, но и инициатором возрождения с его помощью исторической традиции, получившей второе дыхание в новых исторических условиях. – При этом, можете себе представить, что все, изготовляемое для императорской семьи, и для протокольного церемониала, и для дипломатических приемов, естественно, проходило самый жесточайший отбор. Существовали даже специальные комиссии, куда входили как ведущие в стране специалисты различных областей знания, так и представители Двора, императорской охраны и т. д. и т. п. Тем самым подобный заказ уже, как нам видится с позиции сегодняшнего дня, был поставлен под самый что ни на есть «контроль качества», а заодно и под контроль государства. Оно в дальнейшем активно содействовало продвижению такого заказа на внутренний и внешние рынки, правильно, как видится с сугубо современной позиции, например, полагая, что качественный товар – это, прежде всего, престиж и гордость великой России, в честь которой я и предлагаю свой очередной тост.

Под аплодисменты собравшихся Александр Николаевич поднял свой хрустальный бокал и осушил его до дна. Потом поклоном поблагодарил всех за столь внимательное и признательное отношение к своей историко-познавательной речи и вновь принялся за бутерброд.

– Дмитрий, как историк, посвятивший Кремлю немало своих книг, фундаментальных трудов, научных монографий и исследований, иллюстрированных и подарочных альбомов, – обратился Олег к Викторовичу, – скажи мне, пожалуйста, а откуда, собственно, пошла такая традиция, в возрождении которой все вы сегодня активно участвуете? Что говорят об этом архивы, в частности кремлевские? Ты знаешь, я просто завидую тому, что ты делаешь. От всей души завидую белой завистью.

– Я, конечно, не Александр Николаевич, который, скажу тебе, еще при Сталине был известен своими энциклопедическими знаниями. Но все же кое-что известно и мне. Так вот, традицию, например, фирменных знаков, свидетельствующих о высоком качестве российской продукции, заложил еще сам император Петр I. Именно во времена его правления, насколько мне известно, впервые на зарубежные рынки стала поступать продукция знаменитых уральских заводов Демидовых. Будучи, как тебе известно, величайшим реформатором российской жизни, он уделял самое пристальное внимание качеству выпускаемой в стране продукции. А поставляемой Россией за рубеж – особо. Именно в этой связи железо, выпускаемое первыми российскими предприятиями – теми же уральскими заводами, к примеру, Нижнего Тагила – по велению императора заводчик Демидов стал клеймить так называемым «знаком соболя», что означало самое высокое качество мирового уровня. С этого все, собственно, и пошло. В дальнейшем, в девятнадцатом веке с подобной целью был изобретен уже специальный этикет, которым, собственно, и определялась принадлежность к «Поставщикам Двора Его Императорского Величества». А почему все-таки тебя это так заинтересовало? Насколько мне известно, ты же в последнее время не занимаешься историческими исследованиями и сюжетами. Давай колись. Ну, в чем там у тебя дело? Если что-нибудь как всегда интересное, то имей в виду, что я готов принять участие. Фильм, наверное, задумал снимать, не меньше? Что от меня требуется? Сценарий? Обзор документов? Аннотации? Синопсис? Или что-то другое? Не томи.

– У меня, дорогой мой, к тебе пока что два вопроса. Ты наверняка знаешь, что мы с Ольгой давным-давно ищем их семейную реликвию – икону четырнадцатого века Спас Нерукотворный. Так вот, нет ли у вас в архивах документов, проливающих свет на ее появление в России? Очень хотелось бы знать историю этого, по моим сведениям, еще византийского произведения. А потом, может, именно в архивах будет указание или намек на то, где эта икона могла оказаться после революции. Она же не иголка, сам понимаешь, а исчезла когда-то, будто иголка в стогу сена. И вот уже сколько лет мы не можем ее найти.

Викторович удивленно уставился на Олега.

– Так вы, что же, разве до сих пор не нашли ее? У меня на этот счет были совершенно иные данные. Не помню кто, но кто-то из наших общих знакомых мне недавно сказал, что Спаса Нерукотворного вы совсем недавно обнаружили при каких-то совершенно загадочных обстоятельствах. Я даже обиделся, что ты мне ничего об этом не сказал, толком ничего не объяснил и даже не позвал отметить такое грандиозное событие, – и он действительно при этих словах обиженно надул губы.

– Нет, понимаешь ли, так до сих пор и не нашли. Близки, конечно, были к этому очень. Думали, вот-вот и икона у нас. Ан, нет. Не тут-то было. Неужели ты думаешь, что я бы тебе ничего не сказал. Обижаешь, старина. Поэта легко обидеть, сам знаешь, – мрачновато-грустно ответил ему Олег. – Понимаешь ли, у нас и по сегодняшний день вопросов больше, чем ответов… А уж после двух убийств – жены брата Ольги Геннадия, ты его хорошо знаешь, Аллы, и некоего бандитского авторитета Вогеза, о котором я тебе рассказывал, их стало великое множество. По нашим данным, и Алла, и Вогез в какой-то мере были связаны, конечно, с тайной Спаса Нерукотворного. Ольга сейчас разные версии прорабатывает. Ты же ее раньше, чем меня, знаешь, причем хорошо знаешь. Ей же, если что в голову втемяшится, каленым железом никто не выбьет… Просто мисс Марпл и Эркюль Пуаро, я бы сказал, отдыхают по сравнению с моей женой.

Потом, кроме нас с Ольгой, этими вопросами, я имею в виду два убийства, о которых я тебе сказал, сейчас занимается официальное следствие. Есть у нас и частный детектив, человек известный в правоохранительных органах, совсем недавно работавший следователем по особо важным делам в Генпрокуратуре. Возможно, и ты его знаешь. Нам еще адвокатша наша знакомая, Людмила Романюк, помогает. Так что расследование ведем по всем направлениям.

– Ну, а второй вопрос у тебя какой? – понимающе кивнув, спросил Дмитрий, тихонько наливая при этом себе в бокал виски.

– Второй? – переспросил Олег, прервав неожиданно образовавшуюся паузу. – Второй вопрос как раз касается того, что сегодня мне здесь у тебя удалось услышать, будто к поставщикам Двора относились не только владельцы предприятий, купцы, промышленники императорской России. Среди них были художники, флористы, даже фотографы, включая вовремя оторвавшегося в Прибалтику известного Буллу. Так вот, как ты думаешь, художник Беллоли, которого двоюродный дядя последнего царя привез из Италии и который его стараниями стал даже членом Академии художеств, был ли он среди поставщиков или нет? Меня это интересует постольку, поскольку в одной из своих поездок в Узбекистан, ты же знаешь, как я любил в свое время, до крушения Союза, ездить в командировки, я соприкоснулся с его именем, окруженным многими тайнами. Тогда же впервые узнал я о высланном вначале в Оренбург, а потом в Ташкент, город, бывший когда-то самым дальним уголком Империи, Николае Константиновиче Романове, вместе с генералом Скобелевым завоевывавшим Туркестан.

– Ну что я тебе могу сказать? – задумавшись и закурив длинную тонкую сигарету, а потом снова макнув густую щеточку усов в виски и глубоко вдохнув явно приятный для него запах напитка, ответил Викторович. – Вопросы твои, конечно, интересные, но очень трудно решаемые. Особенно первый. Архивы тебе здесь, в общем-то, ничего не дадут. Хотя некоторые вопросы прояснить чисто в историческом плане могут. Я постараюсь отыскать все, что только возможно. А еще попрошу знакомого мне митрополита, которого ты не раз видел на экране телевизора, чтобы и он посодействовал вам. Когда-то от твоей жены я слышал о вашем поиске подробно, но почему-то думал, что эта тема давно закрыта и икону вы давно нашли. Оказывается, поиски тянутся по сей день.

– Понимаешь, она все время ускользает от нас. Просто феноменальное явление, да и только. Сам не пойму, в чем тут дело. Только-только найдем след, а там ее уже и нет. Просто фантастика какая-то. Тут недолго и фаталистом стать или верующим фанатиком. А сколько все это времени забирает. Работать даже некогда. Представляю, как, когда мы найдем эту икону, Ольгина родня вся обрадуется… – туманно произнес Олег, закуривая свою любимую сигарету «Кэмэл».

И еще. Если будешь разговаривать с митрополитом, я догадываюсь, кто этот человек, и действительно видел его не раз на экране телевизора, и хорошо помню его густую черную бороду и умные глаза, то можешь ему с полной определенностью сказать, что мы с Ольгой не просто хотим найти реликвию семьи, но и, согласно завещанию Ольгиных предков и неким предсказаниям, на которые она не устает ссылаться, вернуть священную икону Православной церкви. Так что, имей в виду, если найдем Спаса Нерукотворного, то обратимся к тебе вновь за помощью в поиске контактов и переговоров с первыми лицами, включая Патриарха Московского и Всея Руси или того же митрополита. Только им мы можем доверить такую ценность. Я имею в виду, понимаешь, не только материальную, но и духовную.

– Очень хорошо, что ты мне все это сказал. Буду иметь в виду и помогу, насколько в моих силах. А уж потом мы с тобой выпустим и про историю, и про ваш с Ольгой поиск, обещаю тебе, великолепную книгу, настоящий бестселлер. А какой второй вопрос? Он тоже как-то связан с первым? При чем здесь поставщики Двора Его Императорского Величества? Разве про этого итальянского художника, о котором я и не слышал, нельзя узнать и без кремлевских архивов?

– Наверное, можно. Но мне кажется, что если Беллоли входил в объединение поставщиков, некоторые вопросы, в том числе касающиеся Николая Константиновича Романова и его жизни в Узбекистане, прояснить будет гораздо легче. Тем более с твоей помощью.

– Темнишь ты что-то, старина. Скрываешь свой главный замысел. Ну да ладно. Постараюсь тебе помочь и в этом деле. Только меня потом не забудь. Тема, конечно, очень интересная и с нашим вопросом реанимации имен поставщиков связана. Так что вперед на мины, как говорит наш общий приятель. Имей в виду и то, что мы с Юрой Сигаевым не одну серию под общим названием «Кремль-9» уже выпустили. Так что эта тема нас также будет интересовать и в творческом плане.

Ну да ладно. Приходи как-нибудь на днях. Поговорим, посоветуемся, решим. А сейчас на нас уже обращают внимание. Извини, Олег, не могу больше сегодня времени тебе уделить. Если только на фуршете, и то весьма сомнительно, там ведь все мое начальство будет. Нужно работать. А тебе я советую подойти к Александру Николаевичу и задать свои вопросы. Он с огромной радостью отзовется, посоветует, да столько тебе расскажет всевозможных историй, что за уши потом тебя не оттянешь от него. Он ведь пенсионер, одинокий притом. Так что говорить ему дома не с кем. А слушателей он просто обожает. Воспользуйся моим советом и действуй. Только не подливай ему больше, а то он уснет и не расскажет тебе замечательных историй. Пользуйся моей добротой, пока я жив. – С этими словами, заливисто рассмеявшись, Викторович взял свой бокал виски и пошел обходить весь стол, обмениваясь на ходу репликами то с одним, то с другим из своих сегодняшних гостей.