Меня Зовут Красный

– Такие чернильницы я видел, когда был десятилетним учеником.

– Это монгольская чернильница, ей триста лет, – сказал Эниште-эфенди. – Кара привез из Тебриза. Специально для красных чернил.

Сатана подбивал меня опустить чернильницу на старческую голову. Но я удержался. И признался неожиданно для себя:

– Это я убил Зарифа-эфенди.

Вы ведь понимаете, почему я сказал это? Я надеялся, что Эниште-эфенди меня поймет и простит. Испугается и поможет мне.

Я – ЭНИШТЕ

Когда он выпалил, что убил Зарифа-эфенди, в комнате повисла тишина. Я подумал, что он и меня убьет. Сердце у Меня учащенно билось. Он пришел убить меня или признаться и напугать? Чего он хочет? Я подумал, что много лет знаком с талантом и мастерством этого замечательного художника, но совершенно не знаю его души, и испугался. С массивной чернильницей в руке он стоял за моей спиной, склоняясь прямо над затылком, но я не повернулся, чтобы взглянуть ему в лицо.

– А как получилось, что ты его убил? Как вы встретились у того колодца? – Я хотел всего лишь потянуть время. Но он охотно стал рассказывать:

– В ту ночь Зариф-эфенди от тебя пришел прямо ко мне и сказал, что видел последний рисунок. Он был сильно напуган. Я старался убедить его не поднимать шума, повел на пустырь, сказал, что недалеко от колодца у меня спрятаны деньги и я отдам их ему, если он будет молчать. Он поверил. Ради денег он был готов на все. Мне не очень жаль его, он был посредственный художник. Чтобы получить деньги, он готов был ногтями скрести мерзлую землю. Если бы у меня действительно были закопаны золотые возле колодца, я не стал бы убивать его. Зариф-эфенди раскрашивал рисунки, у него была твердая рука, но краски он подбирал плохо. Я убил его, не оставив никаких следов. Скажи мне, что такое стиль? Сейчас европейцы и китайцы говорят о манере, о стиле художника. Должен ли быть у художника собственный стиль?

Тут он несмело взглянул на меня и неожиданно мягким голосом спросил:

– У меня есть свой стиль? – Он дрожал, как девица, защищающая свою честь.

Мне стало жаль его до слез. Стараясь быть ласковым и доброжелательным, я сказал:

– Ты – самый талантливый, у тебя самые искусные руки, самый острый глаз из всех художников, что я видел за шестьдесят с лишним лет. Если передо мной положат тысячу рисунков, я тотчас признаю тот, которого коснулось твое восхитительное перо.

– Я тоже так думаю, – признался он, – но тебе не дано понять тайну моего таланта. Сейчас ты лжешь, потому что боишься меня.

– Твое перо как будто само, без твоего участия находит правильную линию, – продолжал я. – Я часто смотрю на твои работы и каждый раз вижу новый смысл, как бы это поточнее сказать, заново читаю рисунок, как текст. Слои смысла выстраиваются один за другим, и возникает глубина, достигаемая европейцами с помощью перспективы.

– Хорошо. Оставь европейских мастеров. Продолжай.

– Твое перо настолько прекрасно и убедительно, что человек, рассматривающий твой рисунок, верит не в реальный мир, а в изображенное тобой. Поэтому ты можешь сбить с пути истинного даже очень глубоко верующего человека, а можешь вернуть на путь Аллаха самого убежденного безбожника.

– Правильно, хотя не знаю, похвала ли это. Продолжай.

– Ни один художник не знает так глубоко, как ты, свойства и секреты красок. Ты всегда используешь самые яркие, самые живые, самые натуральные цвета.

– Ладно. А еще?

– Ты знаешь, что ты самый большой художник после Бехзада и МирСейитаАли.

– Да, я знаю. Но раз и ты это знаешь, почему ты делаешь книгу не со мной, а с этим никчемным Кара?

– Во-первых, работа, которую он делает, не требует таланта художника. А во-вторых, он не убийца, как ты.

Он со всей силой опустил чернильницу мне на голову.

От удара я качнулся вперед. Я почувствовал ужасную, неописуемую боль. На какой-то миг весь мир погрузился в эту боль и стал желтым.

Он нанес второй удар.

На этот раз я осознал, что происходящее – не случайность, это безумие, гнев, а в результате он меня убьет. От страха и боли я закричал. Если бы можно было нарисовать мой крик, он был бы зеленого цвета. Я понимал, что рядом никого нет и никто не увидит этого цвета ни в пустом доме, ни на темной улице.

Он испугался моего крика и замер. Глаза наши встретились. В его взгляде наряду с испугом и стыдом я прочитал решимость довести начатое до конца. Это был не мастер-художник, с которым я еще недавно работал, а кто-то чужой и злой, с кем у меня не могло быть общего языка. Я попытался схватить его за руку, словно в этом было спасение. Нет, не помогло. Я умолял или думал, что умоляю: сынок, не убивай меня. Он был как будто во сне и не слышал меня.

Я почувствовал новый удар.

«Как жаль, что последним, кого я видел, был мой враг», – пронеслось у меня в голове. Я закрыл глаза, и меня сразу обволокло теплым, мягким светом. Он был удивительно приятный, как сон, который сейчас уймет мою боль. Внутри света я увидел какой-то силуэт. И, как ребенок, спросил:

– Ты кто?

– Я – Азраил, – прозвучало в ответ. – Я кладу конец земному пути сынов человеческих. Это я разлучаю матерей и детей, жен и мужей, влюбленных, отцов и дочерей. Нет ни одного живого существа в этом мире, которое избежало бы встречи со мной.

Я понял, что это – смерть, и заплакал.

Я умирал от жажды, но с надеждой ждал. Приди, доченька, приди, моя красавица Шекюре. Она не пришла.

Я – ШЕКЮРЕ

Войдя во двор, я сразу поняла, что Хайрие и дети не вернулись. Впрочем, еще не поздно, еще не звучал вечерний азан. В доме пахло померанцевым вареньем. Я поднялась по лестнице; в комнате отца было темно. Я переоделась в домашнее и хотела было посидеть в тишине и помечтать, но тут услышала шорох внизу, прямо подо мной, то есть не в кухне, а в летней мастерской. Неужели отец спустился туда в такой холод? Но я не заметила, чтобы там горел свет. Скрипнула калитка во дворе. Когда вслед за этим раздался громкий лай собак, меня охватило беспокойство.

– Хайрие, – закричала я, – Шевкет, Орхан…

Мне было холодно. «У отца в комнате горит мангал, – сказала я себе, – пойду посижу с ним, согреюсь».

Взяв свечу, я пошла к отцу. В голубой комнате был ужасный беспорядок, и я рассеянно подумала: не похоже на отца.

А потом посередине комнаты увидела его.

Я ужасно закричала. Громко окликнула его. Он не отозвался. Он был мертв.

Некоторое время я прислушивалась к тишине. Потом взяла отца за ноги и вытащила в прихожую. Он был тяжелый, но я все же стала спускать его с лестницы. Голова бедного отца была настолько разбита, что, ударяясь о ступеньки, производила звук, какой бывает от удара тряпичной куклой. Внизу тело стало почему-то полегче, и я одним махом Протащила его мимо конюшни через двор и дальше, в летнюю мастерскую. Здесь было совсем темно, и я побежала на кухню за свечой. Когда я вернулась, то была потрясена, увидев, какой погром учинен и здесь.

– О, Аллах! Кто мог это сделать?

Я крепко закрыла дверь, взяла на кухне ведро, принесла воды из колодца и смыла кровь в прихожей и на лестнице. Я сделала все очень быстро. Поднялась в свою комнату, сняла запачканную кровью одежду, надела чистую. Я уже собиралась с ведром и тряпкой пойти в комнату отца, как услышала, что открывается калитка. Я собрала все свое мужество и замерла, стоя на верхней ступеньке лестницы.

– Мама, мы пришли, – раздался веселый голос Орхана.

– Тише! – оборвала я его. – Дедушка заболел. Дети с шумом взбежали по лестнице, разулись.

– Ш-ш-ш, – приложила я палец к губам и подтолкнула их в сторону нашей комнаты, – дедушка спит, не ходите туда.

Я спустилась на кухню.

– Кто-то опрокинул варенье из померанца, – доложила Хайрие. – Кошка этого не смогла бы сделать, собака сюда не входит. – Тут она увидела выражение ужаса на моем лице и спросила: – Что случилось? Что-то с отцом?

– Он умер. Он лежит в летней мастерской.

Она подозрительно посмотрела на меня, взяла свечу и вышла. Я видела, как она быстро пробежала через двор, открыла дверь и, подняв свечу, стала всматриваться в холодную тьму комнаты. Отец лежал у порога, и Хайрие не сразу увидела его, а увидев, вскрикнула.

– Послушай, Хайрие, – сказала я, когда она вернулась на кухню, – наверху тоже все перевернуто; нечестивец и в комнате все перебил и переломал. Там он разбил отцу голову и лицо, там убил его. Чтобы дети не увидели и чтобы ты не испугалась, я перетащила отца вниз. Я вслед за вами ушла из дома. Отец был один.

– А где ты была? – спросила она вызывающе. Я помолчала немного, а потом сказала:

– Я была с Кара. Мы встретились в доме повещенного иудея. Но ты никому не скажешь об этом. Так же как никому пока не скажешь, что отец убит.

– Кто его убил?

Или она совсем дурочка, или нарочно задала этот вопрос, чтобы позлить меня.

– Если бы я знала, то не скрывала бы, что он мертв, – ответила я. – Не знаю. А ты знаешь?

– Откуда мне знать? Что же мы теперь будем делать?

– Будешь вести себя так, будто ничего не произошло, – сказала я. Слезы душили меня, но я сдержалась.

Мы принесли воды из колодца, совершили омовение, потом я взяла любимый Коран отца гератской работы и прочитала суру «Семейство Имран», которую он очень любил и всегда читал, если речь заходила о надежде и смерти.

Мы навели порядок, насколько это было можно; я не позволила Хайрие постелить постель в нашей комнате. Сказала, что дети поутру заподозрят неладное. Я легла, но долго не могла уснуть. Не оттого, что думала об ужасе произошедшего, а потому, что раздумывала, что будет со мной.

МЕНЯ ЗОВУТ КРАСНЫЙ

Цвет – это прикосновение к глазу, музыка глухих, слово, звучащее в темноте. Тысячи лет я слушаю, как в книгах и предметах разговаривают души – это похоже на гул ветра, – и потому смею утверждать, что коснуться меня – все равно что коснуться ангела. Я состою из двух частей: тяжелой – она здесь и разговаривает с глазами людей – и легкой – она летает в воздухе с вашими взглядами.

Я счастлив, что я красный! У меня нутро горит, я сильный, я заметный, я знаю, что меня трудно пересилить.

Я не прячусь: для меня главное – не тонкость, изящество и нежность, а решимость и воля. Я выступаю открыто. Я не боюсь других цветов, теней, нагромождений или одиночества. Как это прекрасно: заполнить поверхность своим победным огнем! Там, где появляюсь я, глаза сверкают, страсти кипят, брови поднимаются, сердца учащенно бьются. Посмотрите на меня: жизнь прекрасна! Понаблюдайте за мной: видеть – это восхитительно! Жить – значит видеть. Я виден везде. Жизнь начинается со мной, и все возвращается ко мне, поверьте.

Помолчите и послушайте, почему я так ослепительно красен. Мастер по краскам приготовил пять дирхемов порошка, который он делает, измельчая в ступке в пыль самых красных засушенных насекомых из самых жарких областей Индии, дирхем травы мыльнянки и полдирхема еще одной степной травы. Налил в Кастрюлю три окка воды и вскипятил мыльнянку. Добавил траву и тщательно перемешал. Поставил на огонь и кипятил, пока не настало время выпить чашечку крепкого кофе, чтобы просветлить ум и обострить зрение. Мастер пьет кофе, а я – в нетерпении, как ребенок, который должен скоро родиться. Мастер бросил в кастрюлю красный порошок и как следует перемешал специально предназначенными для этого чистыми тонкими палочками. Сейчас появится по-настоящему красный цвет; главное – консистенция; важно не перекипятить. Мастер взял палочкой каплю краски и капнул на ноготь большого пальца (другие пальцы ни в коем случае не годятся). Как хорошо быть красной краской! Я окрасила ноготь в красный цвет, не потекла, как вода, к краям ногтя: консистенция неплоха, но есть осадок. Мастер снял кастрюлю с огня, процедил меня через чистую тряпочку, я стала чище. Снова поставил на огонь, дал два раза вскипеть, добавил слегка взбитые квасцы и отставил в сторонку – остывать.

Прошло несколько дней. Я покоилась в кастрюле. Сердце болело от этого покоя – ведь надо, чтобы мною раскрашивали рисунки, использовали повсюду. Я стала думать, что же это такое – быть красной краской, давать красный цвет?

Как-то в персидском городе, где слепой художник по памяти рисовал оседланную лошадь, а ученик раскрашивал узоры на седле, я услышала разговор двух мастеров.

Тот, что рисовал по памяти, сказал:

– Всю жизнь мы работали с воодушевлением и верой и потому в конце жизни ослепли; мы видели и знаем, каков красный цвет, какое чувство он вызывает. А если бы мы от рождения были слепые, как мы поняли бы эту красную краску, которую наносит на бумагу наш ученик?

– Хороший вопрос, – сказал второй, – но цвет нельзя понять, его можно почувствовать.

– Тогда объясни тому, кто ни разу не видел, чувство красного цвета.

– Если бы мы могли прикоснуться к нему кончиком пальца, было бы ощущение железа или меди. Если бы взяли в руку, обожглись бы. На вкус этот цвет оказался бы сытным, как соленое мясо. Он быстро заполнил бы рот. Запах у него резкий, как у коня. А если сравнить этот запах с цветком, то цветок оказался бы ромашкой, а не красной розой.

Сто десять лет назад, когда еще не было опасности в виде европейской живописи, наши прославленные великие художники, верящие в свои правила, как в Аллаха, смеялись над тем, что европейцы для изображения сабельной раны или обыкновенного сукна употребляют разные оттенки красного цвета; наши мастера воспринимали это как неуважение и невежество. Только неумелый, нерешительный и безвольный художник, считали они, использует для красного кафтана красный цвет особого оттенка. И тень не может быть тому оправданием: есть только один красный цвет, и только ему можно верить.

– А каков смысл красного цвета? – спросил слепой художник.

– Смысл любого цвета состоит в том, что он перед нами, что мы его видим, – ответил другой. – Тому, кто не видел красного цвета, невозможно объяснить его.

– Неверные, еретики, безбожники говорят, что Аллаха нет, потому что его не видно, – сказал первый.

– Он виден тем, кто умеет видеть, – возразил второй. – В Коране говорится, что никогда не сравнится слепой и зрячий.

Красивый ученик потихоньку наносил меня на седло. Я заполняла контуры рисунка, передавала ему свою живость и силу; это было очень приятное чувство, и мне было щекотно от радости, когда я распространялась по бумаге при помощи кисточки из кошачьего пуха. Я раскрашиваю мир, говорю ему: «Будь!», и он становится моего кровавого цвета. Кто-то, может, и не видит этого, но поверьте, я есть, я живу повсюду.

Я – ШЕКЮРЕ

Утром я встала раньше, чем проснулись дети, написала коротенькую записочку Кара с просьбой немедленно прийти в дом повешенного иудея и сунула ее Хайрие, чтобы та срочно отнесла Эстер.

Хайрие быстро вернулась и собрала завтрак. Когда она подавала оставшееся варенье из померанца, я подумала, что Эстер, наверно, уже стучит в дверь Кара. Снег перестал, выглянуло солнце.

Я вошла в дом повешенного иудея. Кара уже ждал меня. Мне казалось, что со вчерашнего свидания прошло много недель. Я. приподняла покрывало и сказала:

– Радуйся, если можешь: мой отец не будет нам мешать, не будет противиться. Вчера, когда ты забавлялся здесь со мной, какой-то негодяй вошел в наш дом и убил его. Убийца разгромил весь дом, многое перебил, видно действовал, ослепленный гневом и ненавистью. Он украл последний рисунок из книги отца. Я хочу, чтобы ты защитил меня, нас, книгу отца от этого мерзавца. Но в качестве кого ты будешь защищать нас, По праву какой близости – это вопрос.

Он хотел что-то сказать, но я взглядом остановила его, будто всегда так делала.

– Кадий скажет, что после смерти отца моим покровителем должен быть мой муж или его семья. Честно говоря, так было и до смерти отца, потому что кадий считает, что мой муж жив. Брат мужа повел себя неприлично, а свекор – беспомощный старик, я воспользовалась этим и перебралась к отцу до того, как стала вдовой. Теперь, когда умер отец и у меня нет брата, считается, что я осталась совсем без опекуна. Или, что очевидно, мои опекуны – брат мужа и свекор. Ты знаешь, они хотят заполучить меня обратно. Как только они услышат, что отец умер, они немедленно станут действовать, чтобы вернуть меня к ним в дом. Поскольку я не хочу возвращаться, я пока никому не сообщала, что отец убит. Хотя, возможно, это сделали они.

Пучок солнечных лучей победно просочился через сломанные ставни сквозь слежавшуюся за годы пыль и осветил пространство между мною и Кара.

– Я скрываю смерть отца не только поэтому, – продолжала я, глядя в глаза Кара и радуясь тому, что он смотрит на меня скорее с вниманием, чем с любовью. – Я боюсь, что не сумею объяснить, где я была, когда убивали отца. Хотя свидетельство Хайрие ничего не стоит, все же я боюсь, что ее могут использовать; она может знать, например, что отец не хотел, чтобы я вышла за тебя.

– А твой отец действительно не хотел, чтобы мы поженились?

– Не хотел, потому что он, как ты знаешь, опасался, что ты увезешь меня из дома. Но теперь отец не может нам помешать и не выскажет никаких возражений против нашей женитьбы. А ты?

– Нет, дорогая.

– Хорошо. От тебя не требуется никаких денег. Извини, что я так беззастенчиво сама обговариваю условия нашей женитьбы. Но, к сожалению, я вынуждена действовать очень быстро, и у меня есть некоторые условия.

Кара сказал:

– Слушаю тебя.

– Первое, – начала я, – ты поклянешься при двух свидетелях, что, если будешь невыносимо плохо обращаться со мной или возьмешь в дом вторую жену, то дашь мне развод и обеспечишь средствами к существованию. Второе: ты поклянешься при двух свидетелях, что, если ты покинешь дом и будешь отсутствовать больше шести месяцев, я могу считаться разведенной и просить пособие. Третье: после женитьбы ты переберешься в мой дом, но пока ты не найдешь или не будет найден убийца, которого я хотела бы пытать своими руками, и пока ты, приложив все старания, не закончишь книгу и не преподнесешь ее падишаху, ты не будешь делить со мной постель. И четвертое: ты будешь любить моих сыновей как своих собственных детей.

– Согласен.

– Хорошо, если ты согласен на мои условия, мы очень быстро поженимся.

– Стало быть, поженимся, но не будем спать в одной постели.

МЕНЯ ЗОВУТ КАРА

Несчастная, осиротевшая моя Шекюре удалилась легкими, как пух, шагами. Оставшись один в доме повешенного иудея, я вдыхал оставленный ею запах миндаля и мечтал о женитьбе. В голове моей была сумятица, но соображал я на удивление быстро. Скорбеть по поводу смерти Эниште не было времени; я почти бегом отправился к имаму.[47]