Помоги проекту - поделись книгой:
— Будем, правильно понимаешь. — Петрович обвел взглядом своих подельников. — Хорошо держится мужик, мне нравится. Может, и не зря про него бакланили, что крутой. А касаемо стакана… Получишь. Не торопись.
«И не собираюсь, — мысленно ответил Шрам. — Торопиться в мои планы уж точно не входит». Его игра на мизере предполагала время. Тогда у двери, покуда вертухаи расстегивали стальные запонки, он пробежался мыслью по карманам своих штанов и рубахи. Карманы болезненно страдали пустотой, но все ж таки на дне переднего брючного завалялись чиркаш и спички. Их он зажал в кулак. И не выпускал, не разжимал пальцы. Потому и боялся лишится врубона, чтобы, выронив, не лишиться, так сказать, последнего патрона.
Тем временем Чубайс вернулся к столу и разлил в стаканы по новой. Брюхатый Петрович, с хитрецой взглянув на Сергея, отогнул скатерть и отыскал на фанерной полке стола еще один пузырь. Взглянул, прищурившись, сквозь бутылочное стекло на ламповый свет, поболтал содержимым.
— Эй, Шрам! Вот она, твоя касаточка. С этикеточкой «Тигода». Вся твоя, мы не претендуем.
— Заряженная, что ли? — спокойно поинтересовался Шрам. А говорить, придерживая зубами в углу рта сигарету, тяжело. И пепел осыпается на рубаху, некультурно.
— А как же иначе, браток! — Петрович нежно погладил бутылочный бок. — Теплая, правда, уж не сердись.
Похоже, Петрович из разряда мягких садистов. Покалякать с жертвой, с которой может, по собственному выбору, покончить прямо сейчас или еще какое-то время поиграться, ему в сладкое удовольствие.
— Чего он пристал, а?! — взорвался вдруг четвертый, до того распахивавший пасть лишь для принятия внутрь бухала и хавки. — С микрофоном, что ли, заслан?
Этот четвертый бессспорно был самым красивым из присутствующих, красивым реальной франкенштейновской красотой: квадратное с тяжелым подбородком лицо, кустистые, сросшие на переносице брови, низкий лоб нависает над глазными впадинами. Он, кажется, обходился вовсе без шеи — голова утопала меж бугров вздернутых плеч. Про микрофон он двинул всерьез, чем насмешил остальных.
— Ты, Клещ, фильмов штатовских пересмотрел, — Петрович выудил из кармана треников грязный и мятый платок, смачно, с удовольствием высморкался. — Поговорить человеку охота, оттянуть неминучую, надо ж понимать.
— Я достаю вторую? — привстав и уже шагнув к холодильнику, Чубайс обернулся к Петровичу за дозволением.
— Валяй! — дозволил Петрович.
— Между прочим, я у вас кой-чего спросить хочу. — Сергею молчать было не с руки. Чем больше звуков будет наполнять хату — тем лучше для спокойного протекания его плана. Точно так же — чем больше надымят в камере куревом, тем ему полезней.
Проверив надежно ли зажаты спичины в пальцах и не касаются ли серные головки кожи (может выступить пот и размочить серу), он подвел зажигательное навершие деревянной щепки к чиркашу.
Спичек четыре, ровно по числу сук, так уж совпало. Хватит ли?
— Ну, спрашивай, — милостиво разрешил Петрович. — Рад буду, если чем поможем.
— Да я тут всю мучаюсь-терзаюсь, ночами, понимаешь ли не сплю, отгадку ищу. (Чубайс рванул на себя ручку холодильника «Сибирь», Сергей пустил спичку по чиркашу — синхронно с громким чмоком резины, звоном содержимого «Сибири», чтоб вернее заглушить яростное шипение вопламеняющейся серы). Охота разобраться с одним темным делом. Клим Сибирский, слышали про такого?
— А-а, — понимающе протянул Петрович. — Вот что тебя, сердешного, растормошило.
— Бляха, Петрович! Беса он гонит или дуру лепит, верь мне! Не нравится это! — Клещ вскочил со своего места. Вскинул руки по-крабьи: вперед перед собой, навытяжку. Ручищи длинные, волосатые и, будто узлами, мышцами опутаны. Обычно подобных уродов природа награждает, словно извиняясь за остальное, недюжинной силищей.
Тем временем крохотное пламеньце спички опаливало веревочный капрон. Кожу пальцев и запястий обжигало, ох, пойдет потом волдырями. Но не приходилось особо заставлять себя терпеть — все болевые рефлексы, словно прочувствовав ситуацию, прикрутили свои фитили.
— Хватит орать, Клещ, — поморщился «с Медным всадником». — Целыми днями вопишь, достал.
Петрович махнул вилкой со шпротиной в сторону взрывного приятеля, мол, затухни, и продолжил беседу со Шрамом:
— И чего Сибирский? Допустим, слышали.
— Правильный был дедушка… — сказал Шрам. — Думаю, замочили старика Клима в этих местах. Есть такие подозрения. Прав я?
(Перехватываться не стал. Когда не осталось за что держать, приложил к капрону остывающий уголек, который миг, секунду, а то и две еще хранил жар и мог плавить волокна. Крошки сгоревшей щепки осыпались вниз, на кровать. Заметить не должны. Эх, малы, малы хозяйственные спички. На их бы место сейчас каминные или трубочные, а того лучше зажигалку, а совсем замечательно финку и ствол).
— С чего тебя на подозрения-то развезло? — хитро прищурился Петрович. — Помер сердечник. Мотор прихватило и помер. Делов-то, а ты гришь «замочили».
— Мотору старика не в тюряге ломаться. Тюрьма для Клима — дом родной.
— Так его в карцер определили, милок, — в игривом ключе возразил Петрович. — Карцер и здорового, и молодого сгубит, а тут старичок.
Затягивающийся треп был Шраму на руку. Он приготовил следующую спичку. А тут еще Чубайс включил магниотофон. Самому молодому и рыжему приспичило послушать музон. «Ладком, славно ты это удумал, щенок, — похвалил Шрам, — в отличие от главного Чубайса не выключаешь, а включаешь».
— Оно так, да я тут с людьми пошептался, — продолжал говорить Шрам. — Впечатление такое, что Клим глубоко зарылся в местные дела, раскапывать стал, доискиваться. А вор он правильный был, беспредел и когда не по понятиям ой как не любил. Мог, выйдя из «Углов» правИло учинить.
(Вторая спичка не загорелась. Видать, серная нашлепка была с гулькин хер, тихо пшикнула и тут же потухла. Теперь Шраму добавилось заботы: от той, что загорится, поджечь эту, с халтурной головкой).
— Ну, чего он прилип, а?! — опять не усиделось Клещу, опять он взвился. — Нечисто, Петрович. Давай кончать!
— Как «чего прилип»? — если кому и можно пробить спокойствие Петровича, то явно не Клещу. — А помнишь, как фраерок один, вроде бы и не шибко смелый, пристал, зная, что до финиша осталось одно движение руки. Дескать, чем у нас дубинка нафарширована, свинцом или оловом, вцепился, как… хе-хе… клещ, ответь ему и все тут, — видимо, от дурного вляния шибутного кореша Петрович решил дальше не играться в игру «а как ты пришел к такому выводу», — Лады. Раз тебя не отпускает твой Сибирский дедушка.
— Сами работали, — с гордостью сообщил Петрович. — Этот старый мухомор крепким дедком оказался. И хитрым. Вроде обшмонали его сверху донизу перед засадкой в карцер, знали, какого волчару обыскивают, а протащил паскуда лезвие. Половинку лезвия. Ромку прикончил. По шее полоснул. Как он при шмоне увернулся?
— Ну, это не велик фокус, ты Коперфильда из дедугана не лепи, — встрял в рассказ «с Медным всадником». — Слыхал, некоторые умудряются под кожу пятки засаживать, типа как карманчик там сооружают. Или за щекой лезвие держат, а когда вертухай лезет пальцами в рот, перебрасывают языком с места на место.
Неугомонный Клещ не дал о себе забыть.
— Он с какими-то людями тут трендел за Сибирского. — И опять вскочил, вытянув по-рачьи руки. — Кто-то ему назвонил. Вызнать бы надо, а, Петрович? — И почти умоляюще. — Дай я его пощупаю. Он у меня запоет, а следов не будет, ты ж меня знаешь.
— Баб щупать уже приелось, Клещара? — это Чубайсу надоело слушать свой музон. — На мужиков потянуло?
— Ты за базаром следи! — взревел Клещ и махнул рукой перед носом самого рыжего и молодого, словно муху ловил на лету. — Я ж тебя шакала одним плевком…
— Ша! — одним возгласом прекратил свару Петрович.
(Есть! Огонь управился с капроном. Путы разошлись в одном месте и того достаточно, теперь ухватиться пальцами за свободный свесившийся кончик веревки и легко размотается вся сучья запутка на запястьях. От маленькой своей победы Шрам отпустил поводья контроля. На миг. Спичка упала на кровать).
— Кстати, не мучился нисколько твой любимый дедуган, сразу отчалил от пристани.
— Не страшно, что когда-нибудь вскроется? Клим в уважухе по всей стране ходил. За него весь блатной мир на уши встанет, все до дна перевернет, а виноватых сыщет.
— А ты сам никого, что ли?.. — Петрович чиркнул себя ногтем по горлу. — Какая разница кого, за любого могут спросить. Так что не хрен мандражить, если не слабак.
Если б он оторвался от шконки резко, заставив вздрогнуть кроватные пружины… если б молнией рванулся к столу, взбаламутив звуковую ровность скрипом подошв, тяжелым дыханием… если б… То вышло бы, как… ну как выливаешь на себя ведро холодной воды и враз взбадриваешься. Так он вскинул бы сук со своих мест, враз взведя их боевые пружины.
Однако Шрам поступил в точности наоборот. Мягко, по-домашнему отлепился и неспешной, «само собой разумеющейся походкой» двинулся к столу. Ступая с ленивой развальцой, словно вышел на променад.
У туповатого Клеща, первым с параши узревшего чудо, отвисла челюсть. Соображалка пока не включалась. Клещ по инерции продолжал срать.
Трезвому-то человеку переварить такое черное волшебство нелегко, а подразмякшему от жидкостей, вовсе непросто. А уж пьяному, да сидящему спиной к событиям — и говорить нечего. Спиной сидел Чубайс. Петрович (чем удивил) въехал в перемену позже, чем «с Медным всадником». Лицо сучьего пахана по-детски обиженно вытянулось, мостами укоризны изогнулись брови.
А вот татуированный лошадиным памятником вскочил не медля, опрокинув стул, и проворно схватил со стола кухонный нож, каким недавно нарезал ветчину. И даже заорал, пустив от испуга петуха: «Шухер!». Однако он сидел по дальнюю от Шрама сторону стола, ему еще надо было стол обойти.
В то время, как один хватал нож, другой застегивал штаны, не попадая пуговицами в петли, Петрович привставал, а Чубайс всего лишь сидя оборачивался, Шрам вышиб ногой табурет из-под самого рыжего и молодого. После дернул скатерть за край и накрыл тряпкой с красными цветочками шлепнувшегося на пол Чубайса. Предметы сучьего столового обихода посыпались сверху звенящим дождем.
Петровича в полуподъеме застали удары ногой по яйцам, а затем пальцем в глаз. Пахан охнул и вернулся на стул.
А теперь сюрприз, граждане суки! Шланг хоть и их любимая собственность, да Шрам-то видит, где он брошен. А им-то еще сообразить надо пьяными, оторопевшими мозгами, что есть поблизости такая штука и валяется она позади Петровича на полу у стены.
И теперь прыжок на стол и сверху резиновым членом «лошадиному памятнику» по балде. «Медный всадник» выставляет блок локтем, закрываясь от дубья и закрывая себе видимость. За что получает «найковским» носком под горло.
Прыжок вниз. Шрам рядом со «всадником». Неужели Шрамовы пальцы окажутся слабее?
Сергей перехватывает сучью клешню с зажатым в ней кухонным пером и выкручивает. Острие прижимается к груди «Медного всадника». Шрам бьет кулаком другой руки, в которой зажат шланг, по рукояти ножа. Годится. Оставляем.
Опять на стол, боком. И перевалиться на другую сторону, уходя от набегающего от параши Клеща.
Перевалился, спрыгнул рядом с Чубайсом, который откинул с головы скатерть, но с пола еще не поднялся, не успел. Не успеет.
Два коротких взмаха, два сильных кистевых, как топором дрова, удара дубинкой. По голове и плечу. Хватит пока, Чубайс выключен на время и ладно. На очереди снова Петрович.
Нырок к полке стола, куда отправлены были пустые «Флагманы». Шланг покуда в левую руку, бутылку в правую. И об угол стола, превращая в «розочку».
Оставалось только выкинуть руку, потому что зеленая майка, удерживающая тряское брюхо сучьего пахана накатывалась на Серегу Шрамова. Серега сочным, по каратешному резким выпадом всадил зазубренное бутылочное стекло в заплывшее жиром горло Петровича. В бульканье и хрипе грузный пахан рухнул на бок.
«Медный всадник» стонал, сидя на корточках, привалившись к стене. Он вытащил нож и зажимал рану на груди. Его пальцы и футболка заливала толчками выплескивающаяся из раны кровь.
А Клещ выходил на Шрама. Клещ не прихватил по пути ни ножа, ни табуретную ножку, ни прочих предметов. Он ставил на длинные узловатые руки и на силу, не раз проверенную в деле.
Шрам не стал уповать на «розочку», не поможет, он отбросил ее подальше, за шконки. И сам начал отступать туда же, к шконкам.
— Вставай! — Клещ пихнул локтем в бок Чубайса, который впрочем уже поднялся, но в герои заметно не торопился.
Шланг Шрам вернул правой руке. Кондовая штука этот шланг, факт, вот пусть и Клещ так думает. Помогая думам в этот направлении, Сергей принялся накручивать резиновой кишкой что-то типа восьмерок.
Вы будете смеяться, но он вновь уткнулся спиной в железные трубки. Еще привязать самого себя оставалось.
И тогда Шрам метнул раскрученный шланг в лицо Клещу, пущай отбивает, вратарь. А теперь руками за верхнюю перекладину шконки. Рывком выдернуть себя наверх.
Подошвы находят опору в торце верхнего яруса. Толкнуться как можно мощнее и всей тяжестью на Клеща. На плечи ему, на голову, валить на пол.
И Клещ не устоял. Не преодолел, пидарюга, законы физики, всякие там рычаги и центры тяжести. Завалился, сука, на спину. И теперя Шрам хрен тебя не отпустит.
Локтем сверху в зубы. Пальцем в глаз, выдавливая его.
И дальше добивать, добивать. Кулаком правой ударной руки. Кулак с хрустом ломает переносицу, кулак сворачивает мощную челюсть, кулак вгоняет кадык в глотку… Ага!
Пронырливый Чубайс, про которого никто и не думал забывать, схватил ничейный шланг и замахнулся им, витязь, блин.
Шрам был в заводе. И уж не Чубайсу остановить.
Бросив Клеща, Шрам поднырнул под руку с дубиной, удачно захватил рыжего под мышку и за пояс, поднял, крутанул мельницей и швырнул на пол. Вышло что-то из самбо, которым Шрам никогда не занимался. Зато занимался мордобоями и мог спорить на что угодно, что в течение пяти минут Чубайс будет плавать в ауте.
А Клещ с вытекающим глазом, с проломленным носом и сотрясенным черепом этот громила поднялся и, отплевывая кровавую слюну, попер на Шрама.
И не хрен там выдумывать! Таких многопудовых говнюков — а в этом мешке дерьма не меньше сотни кило — надо валить на землю, потому как падают они чувствительно для себя и долго поднимаются, или изводить бегом.
Шрам бросился в ноги. Плечом врезался в голени, вышибая Клещову подпору в виде ходуль.
Клещ рухнул хлебалом вниз, но выставил-таки ладони, смягчая падение. Сергей не дал ему ни подняться, ни перевернуться. Навалился сверху, опутал рукой горло. Все, чем наградила матушка-природа Серегу Шрамова и что он приумножил за годы, вложил в этот захват. Клещ извивался червем, катался по полу, пытался отцепить руку. Какое-то родео, твою мать! Когда ж этот ублюдок сдохнет!
Сергей еще долго не отпускал шею громилы, затихшего после агонических изгибов позвоночника и молотьбы руками по полу. Сергей долго не верил, что все закончилось. Но закончилось.
В сучьей хате уж не наблюдалось былого порядка. Везде разбросаны вещи и люди. Да нет, какие там люди… Суки.
Шрам пошел к столу, забрал с фанерной полки водочную бутыль. Опустившись на пол возле хрипящего и заливающегося кровью «Медного всадника», чье погоняло и имечко по паспорту теперь поди и не узнаешь никогда, Шрам откупорил бутылку с этикеткой «Тигоды». Той самой, что предназначалась ему, Шрамову.
— На, попей, — сжал челюсть суки пальцами и вставил в приоткрывшийся рот бутылочное горлышко. Влив граммов сто, Сергей закрутил пробку. Сука открыл глаза, вроде попытался что-то прошептать, но изо рта хлынула белая пена, лицо скрючила судорога. Дернулись, как ток пустили, руки и ноги и — все.
— Вот как оно действует, — вырвалось из Шрама. Покачиваясь («бляха-муха, словно марафон пробежал»), Сергей направился к последнему живому обитателю сучьей хаты. По пути в складках скатерти отрыл сигареты и зажигалку.
Подтащив чувака по кликухе Чубайс к шконке, прислонив к ним, Сергей связал ему руки бывшей своей веревкой. Пристроился возле и закурил.
Пока курил, Чубайс очухался.
— Знаешь такой стишок? — сказал ему Сергей вместо приветствия. — Я и сам не помню, где и от кого услыхал. Оцени.
Ложный Чубайс нервно и заискивающе хихикнул.
— Давай, чеши языком, трави басни, вываливай до кучи все, чего знаешь. — Выпить Сергею хотелось до слюны по подбородку. Но «Тигоду» нельзя, доктора не велят. И другие марки, которые могут стоять — почему нет? — в холодильнике, тоже нельзя. Ведь и о завтрашнем дне подумать надо.
— О чем? — голос самого рыжего и молодого заметно утончился против прежнего, каким отмачивал шутки и спрашивал «тащить ли вторую бутыль».
— О жизни вашей сучьей. Кто задачи ставит, с кем дело имели и прочее.
— Вы меня не убьете? — и всхлипнул.
И на «вы» обращаться начал, что, конечно, трогает душу подлинного интеллигента Сереги.
— Если заслужишь интересными историями, может, и не убью, — в общем-то, приукрасил реальность Шрам. Приговор Чубайсу был уже подписан, а мораторий на смертную казнь в сучьей хате Сергей вводить не собирался. Придется и рыжему испить напитка «Тигода-плюс».
«Ну все, мудозвоны, — Шрам почувствовал, как со дна души мутным илом поднимается злоба, злоба не сиюминутная, а основательная, — довели! Хоре гадать, убьют-не убьют, как меня замочат, кто, где и чем. Потому что тогда точняком замочат. И не сявка я, чтоб ждать и дрожать. Надо разворошить этот гадюшник. Добраться до падлы, которая заправляет этим беспределом. А „угловые“ отцы теперь, после Клима, по любому выходят вне закона. Ссучились по самую крышку, на разборе моя правда будет. Конечно, дожить еще надо до разбора»…
Ну, это на завтра. А на сегодня хватило уж маеты. Выслушать этого, а потом — в люлю. Сегодняшней ночью можно себе позволить и поспать. В камере не останется посторонних. А дверной лязг он услышит. Обязательно услышит…
Глава четвертая. Несознанка
Я пишу тебе, голубоглазая,
Может быть, последнее письмо.
Никому о нем ты не рассказывай —
Для тебя написано оно.
Суд идет, и наш процесс кончается,
И судья выносит приговор,
Но чему-то глупо улыбается
Старый ярославский прокурор.
И защита тоже улыбается,
Даже улыбается конвой.
Сышу: приговор наш отменяется,
Заменяют мне расстрел тюрьмой.
1
— Значит, ничего не слышали?
Поделиться книгой: