Законы высшего общества

Настя задумалась. Ну, ладно, отвлечемся от квартиры. Но и в парадном тоже ведь неуютно. Мурашки по коже. В первый раз Насте показалось, что это от величественности архитектуры: заходишь — и с порога лестница метров десять высотой, прямая, широкая, темная. Но ощущения повторялись, и Настя была готова поверить в кровавую резню — тем более дом стоит в самом начале Тверской, чуть ли не на Красной площади.

Хотя, конечно, Соня тогда удивила ее склонностью к мистике — она читала все гороскопы, ездила к какой-то бабке в Немчиновку, гадала на картах таро, но, самое главное, — с изумительным актерским мастерством рассказывала страшные истории. Выходило так жутко — особенно в этой пустой громадной квартире, что Настя уже через полчаса пищала и умоляла ее замолчать, но Соня лишь нашептывала: «…И когда они вошли в комнату, ребенок не дышал. Побежали к соседям — и видят, солдатка стоит у околицы, а рука-то у нее перевязана!»

Настя, хоть и тряслась со страху, обожала эти деревенские страшилки — про тихую заводь, в которой русалки распускали косы, чтобы поймать ночных странников, про домового, который по ночам являлся молодой жене старого помещика и кружил ту на руках, про лешего, водившего путников по кругу, про хохотушку-вдовушку, по ночам превращавшуюся в волчицу…

Так что версия про души умерших, что обитают в доме и не дают спокойно жить, про реки крови, что можно увидеть в полнолуние, и про странные скрипы и стоны по ночам пришлась ей по вкусу.

— Купальник? — переспросила Настя.

— Купальник, — кивнула Соня.

Настя пожала плечами и вытащила из соломенной сумки купальник — черный, в ромашках, с большими трусами.

Соня смотрела на купальник так, словно на нем была метка «Радиоактивно».

— Я тебя никуда не пущу в ЭТОМ, — заявила она.

— Соня, а не ну бы тебя на фиг? — обиделась Настя.

— Понимаешь… — Соня поднялась с кровати и встала напротив. — В таком, извините, костюме за тебя в базарный день и трешку не дадут.

— Сонь, ну, ты что, собралась мной торговать?

— Я хотела сказать, что это… — Соня кивком головы указала на лифчик с трусами, которые, казалось, съежились под ее взглядом. — Оскорбление для любой женщины.

— Черт! — разозлилась Настя. — У меня нет другого!

— Надо купить, — распорядилась Соня.

В итоге они все-таки пошли в ГУМ и купили Насте купальник — белое бикини с золотыми кольцами. Денег у Насти не осталось, но Соня была довольна, так как считала, что у приличной девушки денег быть и не должно.

На Пироговском водохранилище они присоединились к компании Сониных друзей, которые жарили шашлык и катались на катере.

Компания была мажорная: тут имелись и знаменитые красавицы, и популярные художники, и киношники, и загадочные личности в дорогих часах.

— Нравится? — прошептала Соня, уставившись на брюнета в зеленых «боксерах».

Брюнет на Настю впечатления не произвел. Ей хотелось, чтобы он был выше ростом, более мускулистый и лет на пять моложе. Но он все же был привлекательный. Не урод и не бука.

— А что? — поинтересовалась она.

— Это Алик. Дарю, — заявила Соня.

— Развей.

— Ну, я Алику не нравлюсь, так что пользуйся, — пояснила Соня.

— Сонь, а как ты можешь не нравиться? — усмехнулась Настя.

— Как-то так, — улыбнулась Соня. — А ты в его вкусе. Я уверена.

Настя покосилась на Алика, но не заметила ни на йоту интереса к своей персоне — Алик ел шашлык и беседовал с красавицей из Дома моды Зайцева.

— Чем он занимается? — спросила она.

Соня пожала плечами:

— Аферист.

Настя подавилась вином.

— Как аферист?

— Понятия не имею! — отмахнулась Соня. — Что-то продает, покупает… Не знаю.

Настя покачала головой и пошла купаться.

Когда она вылезала на берег, увидела Алика, который стоял на берегу по колено в воде и таращился на нее.

— Как вода? — поинтересовался Алик, мастер разговорного жанра.

— Мокрая, — ответила нелюбезная Настя.

— Давайте я вас на катере прокачу, — предложил Алик.

Настя согласилась — но без вдохновения.

Всю жизнь до знакомства с Аликом она думала, что некрасивая.

Даже годы спустя, поумнев и повзрослев, Настя не жалела, что до девятнадцати лет считала себя дальней родственницей Горлума. Она ведь не могла по-другому.

В детстве у нее была ужасная прическа. Колготы протерлись на коленях и спукались гармошкой. Воротник школьной формы пожелтел на сгибах и явно был мал. У нее никогда не было карманных денег. Она плохо училась.

А ее мать считала себя Зорро.

Настя до сих пор не могла избавиться от гаденькой зависти и желания поплакать где-нибудь в тихом месте, когда видела, что у ее подруг хорошие отношения с родителями. С родителями, которые приглашают на дачу друзей своей дочери, кормят их до отвала, с ужасом отвергают предложение помыть посуду, до сих пор дарят детям подарки просто так — потому что увидели в витрине нечто особенное, помогают им в трудную минуту и всегда готовы поручиться за детей в банке.

А ее мать всю жизнь посвятила мести. Настя была «его ребенком». Ребенком человека, который бросил ее, маму, погибать.

Погибала она весело. Во-первых, отец все реже и реже встречался с Настей, так как их отношениям предшествовала мучительная процедура — мать требовала, чтобы тот заходил за дочкой в дом, где устраивала скандал с выходом. Но алименты он платил — и не по ведомости, а по совести. Бабушки и дедушки помогали, чем могли — деньгами, вниманием, забирали внучку на каникулы и выходные.

Но матери всего казалось мало. На алименты она покупала себе модные кофточки, запирала от Насти в трюмо губную помаду, а желание дочери съесть пирожное душила на корню — намазывала дома хлеб вареньем и говорила, что этого вполне достаточно. Смысл был в том, чтобы самой выглядеть чудесно — пусть отец знает, какую женщину потерял, и чтобы Настя смотрелась заморышем — вот, мол, до чего ты дите родное довел.

Поэтому радость от развода родителей прошла быстро. Когда это произошло, ей было одиннадцать, и она уже слышать не могла, как они ругаются. Мамаша закатывала истерики по любому поводу: отец слишком поздно вернулся с работы или слишком рано — застал ее в маске для лица, не помыл посуду, хочет ехать в Болгарию, а не в Крым — и ведь знает, что она боится самолетов… Мать вообще боялась всего: холода — потому что грипп, жары — духота, осени — сыро, весны — аллергия, возвращаться позже восьми — хотя часто приходила домой за полночь — она тогда не работала, а отец, которому надо было на службу к девяти, должен был ехать за ней на другой конец города посреди ночи — ведь приличные женщины на такси не ездят.

Отец сказал, что уходит — и мать отравилась. Красиво отравилась, показательно. Вечером отец собрал носки-трусы и объявил о разводе, а утром, когда Настя завтракала, мама выплыла в кухню, закатила глаза и упала. За два часа до этого — чтобы, не дай бог, не отключиться ночью — так же и умереть можно, мать наелась снотворного. Настя вызвала «Скорую» — за что матушка, едва обретя сознание, устроила ей выволочку. По плану Настя должна была позвонить отцу. Его все-таки оповестили — он вернулся, даже обещал остаться навсегда, но через месяц сбежал окончательно. У него была другая женщина, и с этой женщиной у них была любовь.

Настя уже тогда задумалась — почему это мама решила ее бросить? Ведь она могла бы и умереть — если бы немного переборщила с валиумом.

А к пятнадцати годам Настя точно знала: потому что матери на всех плевать — и на дочь в первую очередь.

Все детство Настя мечтала о двух вещах — о джинсах в обтяжку и о том, чтобы попасть в кафе «Шоколадница». Джинсы, купленные отцом, мать порезала. Потому что «его» брошенная дочь должна страдать.

Но в «Шоколадницу» все равно хотелось до дрожи, пусть и без джинсов, — ведь там, за молочными коктейлями и кофе глясе, который по-тихому разбавляли коньяком, и случалось все самое интересное. Там собирались не только школьники, но и окрестные тусовщики, и молодые художники, и музыканты, которые по вечерам горланили на бульварах, — где они были такими же героями, как Курт Кобейн. Там был даже знаменитый татуировщик Паша — мечта всех девушек: мускулистый, со светло-русыми волосами, собранными в хвост, в татуировках с ног до головы.

Паша, в итоге, лишил ее невинности. За год до окончания школы.

Но пока девицы из класса не заметили ее в «Шоколаднице» с Пашей, Настя была человеком-невидимкой.

На школьных вечеринках ее не приглашали танцевать — и это было унизительно. Правда, на исходе праздника к таким, как она, все-таки приползали школьные изгои, например мальчик с неприятной фамилией Карпич, у которого были потные ладони и он вечно шмыгал носом.

Но в последний год все изменилось.

Настя все лето провела на Клязьме, загорела до черноты, вытянулась до ста семидесяти шести сантиметров, навечно избавилась от щенячьего подросткового жирка и отрастила, наконец-то, волосы до плеч. Школьные красотки, наоборот, набрали по десять кило, запаршивели и не знали, куда девать щетину на ногах.

Подруга бабушки привезла из Франции, где жила ее дочь, мешок одежды — тряпки, из которых выросла внучка, и все они Насте подошли. У нее даже появилось маленькое черное платье из шелковистого джерси — в этом платье Настю и склеил Паша, когда она сидела вечером на Чистых прудах.

— Ты красиво куришь, — сказал Паша, встав напротив нее.

Насте тогда этот заход показался оригинальным — тем более что сам Великий Паша весь в татуировках обратил на нее внимание, и она красиво выдохнула дым из ноздрей.

— Жарко, — заметил он.

Настя пожала плечами.

— Хочешь прокатиться на пляж? — поинтересовался Паша, у которого был «Харлей».

Старый, но «Харлей». У Насти не осталось сомнений — она ему нравится. Все знали, что Паша просто так девушек на «Харлее» не возит.

Паша усадил ее на мотоцикл, всучил шлем и отвез на пляж в Барвиху, там все и произошло — после купаний голышом и трех бутылок пива.

От знакомых Настя слышала разные версии того, как расстаются с невинностью. Для одних это было самым романтичным воспоминанием — цветы, свечи, шампанское, лирическая музыка…

Настя думала об этом, но решила, что осталась бы старой девой, если бы молодой человек включил в это мгновение какую-нибудь Селин Дион или, прости господи, Патрисию Каас.

Другие девицы вступали в сговор с друзьями детства мужского пола — напивались и становились женщинами. Друзей детства у Насти не было — мама это не одобряла, так как друзья ходят в гости, шумят, едят их еду и смотрят телевизор. А стоило матери заподозрить, что у Насти есть кавалер, она устраивала сцену: она-то знала, что девушки при кавалерах мечтают о новой одежде, косметике и прочих излишествах, на которые нужны деньги.

Насте же хватило и того, что Паша был красивый.

И он, красивый Паша, выбрал ее. Значит, что-то в ней есть. Она — особенная.

А он так и не понял, что был у нее первым. Насте же ничего объяснять не хотелось. Лежа на Пашиной кожаной куртке, глядя в звездное небо, испытывая пусть и немного болезненные, но чертовски приятные ощущения, Настя почувствовала замечательное равнодушие и к Паше, и к школьным мымрам, и даже к самому красивому мальчику в школе, которого любила с третьего класса. Все это осталось в прошлом, в детстве, которое она ни за что не назвала бы счастливым.

Настя увидела себя в совсем другой жизни. Она будет актрисой. Да, ей не светят лавры красотки Одри Хепберн, но она будет Марлен Дитрих — женщиной-скандалом, символом эпохи, и тысячи зрителей увидят в ней свое отражение.

Она не привлекательна, но докажет всем, что главное — талант, дар, вдохновение.

Алик открыл ей глаза.

Он катал ее на катере, кормил шашлыком, вез в Москву, приглашал в ресторан — пить шампанское, а потом, когда они оказались у него в постели, сказал, что никогда не встречал такой красивой девушки.

— Слушай… — поморщилась Настя. — Давай без дешевой лести.

— У тебя проблемы? — удивился Алик.

— Какие проблемы? — на этот раз удивилась Настя.

— Не знаю, — он развел руками. — С самооценкой.

— Слушай! — рассердилась она. — Я просто не хочу банальностей — красивые глаза и все такое!

— Насть… — он притянул ее к себе и прижал к влажному от жары телу. — Я тебя не люблю…

— Спасибо, — буркнула Настя.

— Ну, извини, просто за эти несколько часов я бы не успел тебя полюбить, даже если бы нарочно задался такой целью. Так что ты не думай, что я смотрю на тебя и сердцем вижу Софи Лорен. Ты правда красивая.

В том, что она — красивая, Алик убеждал Настю не один день. Он ставил ее перед зеркалом, голую, загорелую, худенькую — ребра торчат, на спине хребет выпирает — и говорил, что у нее — плечи, лопатки, изгиб поясницы, скулы — все совершенство, от носа с горбинкой с ума сходил…

За всю жизнь Насте никто ни разу не сказал, что она — красивая. Бабушка, мамина мать, которой было очень стыдно за то, что она воспитала такую дочь — но ведь воспитала же! — решила, что лучшее искупление за все — еда. Уж она Настю кормила, кормила, но та все равно не толстела, и бабушка иногда даже поглядывала на нее с ненавистью — вот ведь старается же она, а не в коня корм. Худая — значит, некрасивая.

Бабушка всю жизнь работала ведущей на радио, ездила с гастролями по разным городам, наслаждалась светской жизнью, а Настина мама была при двух няньках и отце — конструкторе космических унитазов, мрачном мужчине, который, как иногда казалось Насте, которая застала дедушку при жизни, мог бы убить, если бы его оторвали от кроссворда в «Огоньке».

Когда Настя, после съемок первого фильма, загремела с нервным срывом в больницу и попала к психотерапевту, та объясняла, что родственники у нее, Насти, — сложные люди, их надо понять: мама, наверное, не получала от родителей любви — да так и застряла в возрасте пяти лет, когда нет никаких «нельзя», есть только «хочу».

Но Настя все равно отказывалась принять такую несправедливость.

А если бы ее мать была проституткой, которая еще и героин продает? Что, это тоже надо понять?

Почему бы ей, взрослой, не обижаться на эту женщину, которая сейчас живет, наконец-то, со вторым мужем в Чикаго и последний раз звонила Насте год назад? На день рождения мама передала ей через знакомую уцененный набор для душа «Сефора» — мило, да?

Ее мать только кричала на нее: «Не сутулься!», «Не морщи нос!», не пускала ее в театральную студию — почему??? Денег было жалко? Из вредности? Не разрешала ходить с девочками в бассейн — хотя за Настю платила мать ее знакомой. Прятала от Насти дорогие шоколадные конфеты.

Она, наверное, не знала, что Настя все подмечала — и как девочки пересказывали разговоры мамаш после родительского собрания: вот, мол, Лиза — это ее, Насти, мама — ходит вся в кашемире и на шпильках, прическа у нее самая наимоднейшая, в ушах — бриллианты, а дите запущенное, лохматое и ест, как Маугли.

Настя считала себя некрасивой, потому что такой и была — диковатым, раздражительным, упрямым и злым подростком, который точно знает одно — его никто не любит.

Алик отвел ее в салон красоты, где Настю подстригли, выщипали брови, купил ей красное платье, в котором она выглядела, как Кармен, кормил только в ресторанах, заставлял ходить на тоненьких каблуках и уверял, что она вырастет в большую актрису.

Он был ее лучшим другом. И он же заставил ее первый раз испытать муки неразделенной любви. Дивной юношеской неразделенной любви, когда твое пока еще нежное сердце сочится кровью, когда на нем только появляются первые шрамы, когда ты еще чувствуешь кожей и не можешь встать на ноги, потому что так «надо».

Когда Настя решила, что любит его, выяснилось, что сам Алик любить никого не желает. Он уверял, что никакой такой любви вообще не существует, — и шлялся по кабакам с моделями, балеринами и просто девками, которые готовы были на все за бутылку вина и шоколадку.

Его загрубевшее сердце уже давно не трепетало от взгляда, от слова, от прикосновения — Алику нужен был адреналин, потрясение, а Настя, с ее нежным щебетом и влюбленными щенячьими глазами, была лишь передышкой между демоническими красавицами и разухабистыми шлюшками, которых богатый и щедрый Алик встречал на каждом шагу.

Но ему нравилось иметь рядом вот такую Настю, о которой он мог бы заботиться и которую даже считал своей девушкой, только Настя была не готова к тому, что все романы про любовь — в лучшем случае преувеличение.

Настя делала все, что положено: рыдала в подушку, провалила сессию, ходила нечесаная, с заусенцами на ногтях, пока Алик не отловил ее в баре рядом с институтом — пьяную и несчастную — и не отвез к себе.