Этика свободы

Глава 5. Проблема: кража земли

Особенно важным приложением нашей теории титулов собственности является случай земельной собственности. Прежде всего, земля является фиксированной лимитированной частью земной поверхности и, следовательно, земельное владение осуществляется почти на постоянной основе. Историческое изучение земельных титулов, тем самым, должно было бы забираться в прошлое гораздо дальше, чем при рассмотрении других, менее долговечных благ. Однако с этим действительно связана серьезная проблема, поскольку, как мы видели, там, где жертвы затеряны в далекой древности, земля по праву принадлежит любому не-преступнику, который сейчас ею владеет. Предположим, например, что Генри Джонс I украл участок земли у законного владельца, Джеймса Смита. Каков нынешний статус для титула нынешнего обладателя, Генри Джонса X? Или для человека, который, возможно, является нынешним владельцем, приобретя землю у Генри Джонса X? Если Смит и его потомки затеряны в далекой древности, тогда титул на землю по праву и законно принадлежит нынешнему Джонсу (или человеку, который купил у него участок), согласно непосредственному приложению нашей теории титулов собственности.

Вторая проблема, которая к тому же резко отделяет землю от другой собственности, состоит в том, что само существование средств производства, предметов потребления или такого предмета, как деньги, является по меньшей мере prima facie (Примеч. пер.: при отсутствие доказательств противного) демонстрацией того, что данные блага были использованы и преобразованы, что человеческий труд был смешан с природными ресурсами для того, чтобы их произвести. Дело в том, что средства производства, предметы потребления и деньги не существуют в природе сами по себе; они должны быть созданы в результате изменения с помощью человеческого труда заданных природой условий. Однако любой участок земли, который дан по природе, возможно, никогда не был использован и преобразован; и, следовательно, любой существующий титул собственности на никогда не использованную землю должен был бы рассматриваться как недействительный. Дело в том, что мы уже видели следующее: титул на не принадлежащий никому ресурс (такой как земля) появляется правомерно только при затратах труда на преобразование этого ресурса ради использования. Таким образом, если какая-либо земля никогда не подвергалась преобразованию, то никто не может предъявлять законные притязания на собственность.

Предположим, например, что г-н Грин законно владеет определенным количеством акров земли, и при этом северо-западный участок никогда не был преобразован из естественного состояния Грином либо кем-то еще. Либертарианская теория примет как морально обоснованное его притязание на остальную часть участка – при условии, как требуется по теории, что отсутствует поддающаяся опознанию жертва (либо что Грин сам не украл эту землю). Однако либертарианская теория должна признать неубедительными его притязания на северо-западный участок. Теперь, до тех пор пока не появится какой-либо «поселенец», который осуществит первоначальное преобразование этого северо-западного участка, никакой реальной трудности не возникает; возможно, притязания Брауна являются неубедительными, однако они также представляет собой всего лишь бессмысленное пустословие. Он еще не является преступным агрессором по отношению к кому-либо другому. Однако если появится иной человек, который на самом деле преобразует землю, и если Грин силой лишит его этой собственности (или наймет других для этого), то Грин в этот момент становится преступным агрессором по отношению к земле, которая на справедливых основаниях являлась собственностью другого. То же самое было бы верным, если бы Грин использовал насилие, чтобы помешать другому поселенцу взяться за эту никогда не использовавшуюся землю и преобразовать ее, чтобы пользоваться ею.

Таким образом, если вернуться к нашей «модели» с Крузо, то Крузо, высадившись на большом острове, возможно, громко возвестит лесам и долам о своей «собственности» на весь остров. Однако, согласно естественному факту, он является собственником только той части, на которой он поселится и которую преобразует, чтобы пользоваться ею. Или, как отмечено выше, Крузо может быть одиноким Колумбом, высадившимся на только что открытый континент. Но до тех пор, пока ни один человек не появится на сцене, притязания Крузо остаются в высшей степени пустым сотрясением воздуха и фантазией, не имеющей основания в естественном факте. Однако стоит пришельцу – Пятнице – появиться на сцене и начать преобразование неиспользуемой земли, и тогда любое принудительное выполнение недействительных притязаний Крузо стало бы составлять преступную агрессию против пришельца и нарушение законных прав последнего.

Отметим следующее: мы не утверждаем, что, ради того чтобы собственность на землю был обоснована, ею нужно постоянно пользоваться. Единственное требование состоит в том, что земля должна быть введена в использование и, таким образом, стать собственностью того, кто смешал свой труд с ней, кто поместил отпечаток своей личной энергии на эту землю. И, после такого использования, остается не больше причин запрещать земле оставаться пустующей, чем лишать кого-либо собственности из-за хранения его часов в ящике письменного стола.

Следовательно, одной формой недействительного земельного титула является любое притязание на землю, которая никогда не была введена в использование. Тогда принудительное осуществление подобного притязания по отношению к тому, кто использует ее первым, становится актом агрессии по отношению к законному праву собственности. На практике, и это следует отметить, не так уж сложно отличить землю в ее естественном, нетронутом состоянии от земли, которая в какой-то момент была преобразована человеком ради использования. Рука человека так или иначе будет ощущаться.

Однако еще одной проблемой, которая иногда возникает по поводу обоснованности земельных титулов, является вопрос о «враждебном владении» (владении вопреки притязаниям другого лица). Давайте предположим, что некий человек, Грин, нашел участок земли, который, очевидно, никому не принадлежит – вероятно, там нет забора и не происходит никакого вторжения в чужие помещения. Грин полагает, что эта земля никому не принадлежит; он начинает обрабатывать землю, использует ее на протяжении некоторого времени, а затем первоначальный владелец земли появляется на сцене и приказывает Грину выселяться. Кто прав? Обычное право для враждебного владения произвольно устанавливает временной промежуток в 20 лет, после которого человек, вторгшийся на чужую территорию, несмотря на свою агрессию по отношению к собственности другого, получает абсолютную собственность на эту землю. Однако наша либертарианская теория утверждает, что человеку необходимо только один раз преобразовать землю, чтобы получить ее в частную собственность. Следовательно, если Грин находит землю, которая каким-либо образом несет отпечаток прежнего использования человеком, то именно на Грина возложена ответственность за то, чтобы признать – земля уже является собственностью кого-то. И любое вторжение на его землю, без дальнейшего изучения ситуации, должно осуществляться ценой риска, что поселенец окажется агрессором. Конечно, это возможно, что земля, ранее находившаяся в собственности, теперь заброшена; однако поселенец не должен беззаботно рассчитывать на то, что земля, которая, очевидно, была преобразована человеком, никому больше не принадлежит. Он должен предпринять определенные шаги, чтобы обнаружить, действительно ли его новый титул на землю является неоспоримым, что, как мы видели, фактически осуществляется в рамках бизнеса по поиску титулов. С другой стороны, если Грин находит землю, которая, очевидно, никогда не была преобразована кем-либо, он может переселиться на этот участок немедленно и безнаказанно, поскольку в либертарианском обществе никто не может иметь обоснованного титула на землю, которая никогда не подвергалась преобразованию.

В современном мире, когда большая часть земельных участков уже введена в эксплуатацию, признание земельных титулов недействительными из-за того, что они никогда не использовались, вряд ли стало бы распространенным явлением. Более важным в наши дни было бы признание недействительным земельного титула из-за продолжающегося захвата земельной собственности агрессорами. Мы уже обсудили случай предков Джонса, захвативших участок земли у семьи Смита, причем Джонс использует эту землю и владеет ею в настоящее время. Однако предположим, что столетия назад Смит вспахивал почву и, следовательно, законно владел этой землей; а потом появился тот самый Джонс и поселился рядом со Смитом, притязая с применением насилия на титул по отношению к земле Смита и вымогая платеж, или «ренту», от Смита за привилегию по-прежнему вспахивать эту землю. Предположим, что теперь, спустя столетия, потомки Смита (или, если на то пошло, представители других, не родственных семей) вспахивают эту землю, тогда как потомки Джонса или те, кто унаследовал их притязания, по-прежнему продолжают взимать дань с нынешних земледельцев. Кому принадлежит подлинное право собственности в подобном случае? Должна быть очевидно, что здесь, как в случае с рабством, мы имеем случай продолжающейся агрессии против подлинных собственников – подлинных владельцев – этой земли, земледельцев, или крестьян, со стороны незаконного собственника, человека, чьи первоначальные и нынешние притязания на землю и ее плоды возникли на основе принуждения и насилия. В точности как первый Джонс был постоянным агрессором против первого Смита, так же и нынешние крестьяне претерпевают агрессию со стороны современного держателя земельного титула, некогда полученного от Джонса. В этом случае, который мы можем назвать «феодализмом» или «земельной монополией», феодальные землевладельцы или монополисты не выдвигают законных притязаний на собственность. Нынешние «арендаторы», или крестьяне, должны быть абсолютными собственниками своих владений и, как в случае с рабством, земельные титулы должны быть переданы крестьянам, без компенсации монополистам-землевладельцам.

Отметим, что «феодализм», как мы его определили, не ограничивается случаем, когда крестьянин также принуждается с помощью насилия не покидать землю сеньора, чтобы она оставалась обрабатываемой (грубо говоря, институт крепостничества). Также феодализм не ограничивается случаями, когда дополнительные меры в виде насилия применяются для того, чтобы укреплять и поддерживать феодальные землевладения (наподобие предотвращения Государством с помощью насилия любых попыток со стороны землевладельца раздробить свою землю на более мелкие владения с помощью продажи либо по завещанию). Все, что «феодализм», в нашем понимании, требует, так это захвата с помощью насилия земельной собственности у ее подлинных владельцев, преобразователей земли, и сохранение такого рода взаимоотношений на протяжении ряда лет. Тогда феодальная земельная рента является точным эквивалентом выплаты производителями постоянной ежегодной дани для их эксплуататоров-завоевателей. Феодальная земельная рента, следовательно, является формой постоянной дани. Отметим также, что крестьяне, о которых идет речь, необязательно должны быть потомками первоначальных жертв. Дело в том, что, поскольку агрессия продолжается ровно столько, сколько остается в силе отношение феодальной агрессии, нынешние крестьяне являются современными жертвами и нынешними законными владельцами этой собственности. Иначе говоря, в случае с феодальной землей, или земельной монополией, оба наши условия приводят к недействительным нынешним титулам собственности: Оказывается, что не только первоначальный, но и современный земельный титул является преступным, и современных жертв очень легко опознать.

Наш представленный выше гипотетический случай Короля Руритании и его родственников является одним из примеров средства, с помощью которого феодализм может зародиться в одной из земледельческих областей. После предпринятого королем действия, он и его родственники стали феодальными землевладельцами своих лимитированных частей Руритании, причем каждый взимал принудительную дань с жителей в форме феодальной «ренты».

Конечно, мы не намеревались внушить, что любая земельная рента является незаконной, а также формой постоянной дани. Наоборот, нет никакой причины, в либертарианском обществе, почему индивид, преобразовавший землю, не может затем сдать ее в аренду или продать кому-то другому; в самом деле, именно это и случается. Теперь, следовательно, можем ли мы провести различие между феодальной рентой и законной рентой, между феодальной арендой и законной арендой? Вновь, мы прилагаем наши правила для решения по поводу обоснованности титулов собственности: мы стремимся понять, является ли происхождение земельного титула преступным и, в данном случае, продолжается ли до сих пор агрессия по отношению к производителям на этой земле, крестьянам. Если мы знаем, что эти условия выполнены, то нет никакой проблемы, поскольку опознание и агрессора, и жертвы проводится совершенно недвусмысленно. Однако если мы не знаем, имеются ли эти условия, то тогда (применяем наше правило), не сумев явно опознать преступника, мы приходим к выводу, что земельный титул и взимание ренты являются справедливыми и законными, а не феодальными. На практике, поскольку в феодальной ситуации преступность является и древней, и постоянной, а крестьяне-жертвы легко опознаваемы, то феодализм является одной из самых легких для распознавания форм.

Глава 6. Монополия на землю, прошлое и настоящее

Итак, существует два типа этически недействительных земельных титула: «феодализм», при котором осуществляется постоянная агрессия со стороны держателя титула на землю по отношению к крестьянам, участвующим в преобразовании почвы; и захват земли, когда произвольные притязания на нетронутую землю используются для того, чтобы не допустить первичных преобразователей на эту землю. Мы можем назвать обе эти агрессии «земельной монополией» – не в том смысле, что некая личность или группа владеет всей землей в обществе, а в том смысле, что в обоих случаях устанавливаются произвольные привилегии в сфере земельной собственности, входя в противоречие с либертарианским принципом не-собственности на землю, за исключением настоящих преобразователей, их наследников и правопреемников.

Земельная монополия намного больше распространена в современном мире, чем верит большинство людей – в особенности, большинство американцев. В развивающемся мире, особенно в Азии, на Ближнем Востоке и в Латинской Америке, феодальное землевладение является ключевой социальной и экономической проблемой – вместе с квази-крепостническими поборами на крестьянские «души». Действительно, среди стран мира как раз Соединенные Штаты являются одной из немногих, практически свободных от феодализма, благодаря счастливой случайности своего исторического развития. Поскольку они избежали самого феодализма, американцам сложно воспринимать всю проблему серьезно. Это в особенности верно для американских экономистов – сторонников принципа laissez-faire, которые склонны сводить свои рекомендации для отсталых стран к проповедям о добродетелях свободного рынка. Однако эти проповеди, естественно, не встречают отклика, поскольку «свободный рынок» для американских консерваторов с очевидностью не подразумевает конец феодализма и земельной монополии, а также переход титула на эти земли, без компенсации, к крестьянам. И, тем не менее, поскольку сельское хозяйство всегда и преимущественно является наиболее важной отраслью в развивающихся странах, то подлинный свободный рынок, подлинно либертарианское общество, которое привержено справедливости и правам собственности, может быть создано только через прекращение незаконных феодальных притязаний на собственность. Однако экономисты-утилитаристы, которые не опираются на какую-либо теорию для прав собственности, могут только прибегнуть к защите status quo – в каком бы виде оно не сложилось: в данном случае, к несчастью, status quo в виде феодального подавления справедливости и какого-либо подлинного свободного рынка по отношению к земле или сельскому хозяйству. Такое игнорирование земельной проблемы означает, что американцы и граждане развивающихся стран говорят на двух совершенно разных языках, и что ни одна сторона не может прийти к понимаю позиции другой.

Американские консерваторы, в особенности, увещевают отсталые страны по поводу доблестей и значимости частных иностранных инвестиций из развитых стран и по поводу создания благоприятного климата для таких инвестиций, свободных от покушения со стороны правительства. Все это в высшей степени справедливо, однако, зачастую вновь оказывается нереальным для людей из развивающихся стран, поскольку консерваторам никак не удается провести различие между легитимными, основанными на свободном рынке иностранными инвестициями в противоположность инвестициям, которые основаны на монопольных концессиях и больших земельных пожалованиях со стороны развивающихся государств. В той мере, в какой иностранные инвестиции основаны на земельной монополии и агрессии против крестьянства, в той самой мере иностранные капиталисты перенимают некоторые качества феодальных землевладельцев, и с этими капиталистами следует обращаться соответствующим образом.

Трогательное выражение этих истин было дано в форме обращения к американскому народу знаменитого мексиканского интеллектуала левых взглядов Карлоса Фуэнтеса:

«У вас были четыре столетия непрерывного развития в рамках капиталистической структуры. У нас было четыре столетия отставания в рамках феодальной структуры… Ваши принципы восходят к капиталистической революции… Вы начали с нуля, не подверженное влияниям общество, полностью соответствующее современным временам, без какого-либо феодального балласта. Напротив, мы были основаны как ответвление приходящего в упадок феодального порядка Средних веков; мы унаследовали их устаревшие структуры, впитали их пороки и превратили их в институты нашей внешней периферии для революции в современном мире… Мы перешли от… рабства к латифундии [огромные просторы земли под контролем единственного землевладельца], к отрицанию политических, экономических или культурных прав для масс, к некой таможне, не допускающей современные идеи… Вы должны понять, что драма Латинской Америки возникает из-за сопротивления тех самых феодальных структур на протяжении четырех столетий нищеты и стагнации, тогда как вы были в самом центре промышленной революции и строили либеральную демократию».

Нам не нужно далеко искать примеры земельной агрессии и монополии в современном мире; «имя им легион». Мы можем упомянуть один пример, который не слишком отличается от нашего гипотетического короля Руритании: «Шаху принадлежит свыше половины обрабатываемых земель в Иране, эта земля была некогда захвачена его отцом. Ему принадлежит до 10000 деревень. Пока что этот великий реформатор продал 2 свои деревни». Типичным примером иностранных инвестиций наряду с земельной агрессией является североамериканская горнодобывающая компании в Перу, Cerro de Pasco Corporation. Cerro de Pasco, легитимно приобретя землю у религиозного учреждения полвека назад, в 1953 году начала вторгаться и захватывать земли соседних крестьян-индейцев. Индейцы из деревни Ранкас (Rancas) отказались покинуть свою землю, и были уничтожены крестьянами, которым заплатила компания; индейцы из Ерус Якан (Yerus Yacan) пытались опротестовать действия компании в суде, а люди компании сожгли пастбища и уничтожили крестьянские хижины. Когда индейцы вернули свою землю с помощью массовой ненасильственной акции, правительство Перу, по требованию Cerro de Pasco и местных владельцев поместий, отправила войска, чтобы изгонять, избивать и даже убивать безоружных индейцев.

И что же, тогда, представляет собой наше мнение по поводу инвестиций в богатые нефтью земли, а это одна из основных форм иностранных инвестиций в развивающихся странах в сегодняшнем мире? Главная ошибка, допущенная в большинстве аналитических работ, состоит в том, что нужно предлагать либо сплошное одобрение, либо сплошное осуждение, поскольку ответ зависит от законности титула собственности, установленного в каждом конкретном случае. Если, например, нефтяная компания, иностранная или отечественная, выдвигает притязание на нефтеносный район, который открывает и ведет бурение, тогда это законная частная собственность, основанная на принципе «поселенца», и является несправедливым со стороны правительства развивающей страны облагать налогом или регулировать деятельность компанию. Если же правительство настаивает на своих притязаниях на собственность, на саму эту землю и только сдает нефть в аренду компании, тогда (как мы увидим ниже, при обсуждении роли правительства), притязание правительства является нелегитимным и недействительным, а компания, в роли поселенца, становится правомерным собственником и перестает быть только арендатором нефтеносной земли.

С другой стороны, существуют случаи, когда нефтяная компания использует правительство развивающейся страны, чтобы обеспечить себе, еще до буровых работ, монопольную концессию на всю нефть в обширной земельной области, тем самым соглашаясь на использование силы для вытеснения всех конкурирующих производителей нефти, которые могли бы вести поиски нефти и буровые работы в этой области. В таком случае, как в случае с произвольным использованием Крузо силы ради вытеснения Пятницы, первая нефтяная компания нелегитимно прибегает к помощи правительства, чтобы стать земельным-и-нефтяным монополистом. С точки зрения этики, любая новая компания, которая появляется на сцене, чтобы обнаруживать и бурить нефть, является законным владельцем своей, занятой на основе «поселения» нефтеносной области. A fortiori (прим. ред.: тем более), конечно, наш нефтяной концессионер, который также использует Государство для изгнания крестьян с их земли силой, – как было сделано, например, Creole Oil Co. в Венесуэле, – является соучастником правительства в агрессии последнего по отношению к правомерной собственности крестьян.

Мы можем теперь увидеть серьезный изъян в нынешних программах «земельной реформы» в развивающихся странах. (Эти программы, как правило, подразумевают незначительную передачу менее плодородной земли от помещиков к крестьянам, наряду с полной компенсацией для помещиков, которая зачастую финансируется за счет самих крестьян через государственную помощь.) Если титул землевладельца является законным, тогда любая земельная реформа, производимая на подобной земле, является незаконной и преступной конфискацией его собственности; однако, с другой стороны, если титул является незаконным, тогда эта реформа становится мелочной и не добирается до существа вопроса. Дело в том, что тогда единственно правомерным решением становится немедленное упразднение данного титула и передача его крестьянам, разумеется, без какой-либо компенсации агрессорам, которые обманом захватили контроль над землей. Таким образом, земельная проблема для развивающихся стран может быть разрешена только при использовании принципов справедливости, которые мы установили; и подобное применение требует детального и масштабного эмпирического изучения нынешних титулов на землю.

В последние годы, среди американских консерваторов получила распространение доктрина, согласно которой феодализм, вовсе не являясь угнетением и эксплуатацией, фактически был бастионом свободы. Верно, что феодализм, как указывают эти консерваторы, не являлся таким злом, как система «восточного деспотизма», но это примерно все равно, что утверждать: тюремное заключение не насколько суровое наказание, как смертная казнь. Различие между феодализмом и восточным деспотизмом на самом деле заключалось в степени, а не в типе; произвольная власть над землей и над личностями на этой земле была, в первом случае, разделена по географическим сегментам; в последнем случае, земля, как правило, концентрировалась в руках одного имперского верховного владыки, хозяйничавшего на территории всей страны, с помощью бюрократического персонала. Эти системы власти и подавления сходны по типу; восточный деспот является единственным феодальным верховным владыкой, сосредотачивающим в своих руках соответствующую власть. Одна система является вариантом другой, и наоборот; ни одна, ни в каком смысле, не является либертарианской. Так что нет никакого основания предполагать, что общество должно выбирать между одним либо другим – что существуют только эти две альтернативы.

Все исторические размышления по данной теме были направлены по совершенно ошибочному пути немецкими историками-государственниками (statist) конца девятнадцатого века – такими авторами, как Шмоллер, Бюхер, Эренберг и Зомбарт. Эти историки постулировали жесткую дихотомию и неизбежный конфликт между феодализмом, с одной стороны, и абсолютной монархией, или сильным Государством, с другой. Они постулировали, что капиталистическое развитие требовало абсолютной монархии и сильного Государства для того, чтобы сокрушить местные феодальные и созданные гильдиями ограничения. В поддержку этой дихотомии – капитализм плюс сильное централизованное Государство vs. феодализм – к ним присоединились, исходя из своей специфической точки зрения, марксисты, не проводившие особого различия между «буржуазией», которая воспользовалась поддержкой Государства, и буржуазией, которая действовала на свободном рынке. Теперь некоторые современные консерваторы заимствовали эту старую дихотомию, только перевернули все с ног на голову. Феодализм и сильное централизованное государство по-прежнему рассматриваются как ключевые полярные антагонисты, за тем исключением, что феодализм, с такой точки зрения, понимается как благая альтернатива.

Ошибка здесь заключается в самой дихотомии. На самом деле, сильное государство и феодализм не были антиподами; первое было логическим результатом последнего, когда абсолютный монарх правил как сверхфеодальный верховный владыка. Сильное государство, когда оно возникало в Европе, не приступало к устранению феодальных ограничений на торговлю; наоборот, оно еще добавило собственные централизованные ограничения и неподъемные налоги поверх феодальной структуры. Французская революция, направленная против тогдашнего олицетворения сильного государства в Европе, была нацелена на уничтожение как феодализма с его местными ограничениями, так и против ограничений и высоких налогов, налагаемых центральным правительством. Подлинная дихотомия включала свободу на одной стороне versus феодальных сеньоров и абсолютного монарха, на другой. Более того, свободный рынок и капитализм процветали лучше всего именно в тех странах, где и феодализм, и централизованная правительственная власть были относительно самыми слабыми: итальянские города-государства, а также Голландия и Англия в семнадцатом веке.

То, что Северная Америка почти полностью избежала пагубного влияния феодального землевладения и земельной монополии, произошло не из-за отсутствия желающих попытаться. Многие английские колонии предпринимали серьезные попытки установить феодальное правление, особенно там, где колонии представляли из себя компании, созданные на основе декрета, либо частные предприятия, как Нью-Йорк, Мэриленд и оба штата Каролина. Попытка провалилась, потому что Нью-Йорк был обширной и нетронутой земельной областью, и, следовательно, многочисленные получатели монополии и феодальных земельных пожалований – причем многие из них были огромными по размеру – могли извлекать из них прибыль, только побуждая поселенцев приезжать в Нью-Йорк и селиться на принадлежащем этим получателям участке. Здесь не было, как в Старом Свете, уже имеющихся поселенцев на относительно перенаселенной земле, которых можно было легко эксплуатировать. Вместо этого, землевладельцы, вынужденные поощрять переселение, и, стремящиеся к быстрому получению прибыли, неизбежно разделяли и продавали поселенцам по частям свою землю. Это было неудачным стечением обстоятельств, конечно, что с помощью произвольных притязаний и правительственных пожалований, титулы на землю были розданы до поселения. В результате, поселенцы были вынуждены уплатить за то, что должно было быть свободной землей. Но после того как земля была приобретена поселенцем, эта несправедливость исчезала, и земельный титул переходил к правомерному держателю – самому поселенцу. Таким образом, наличие огромных пространств нетронутой земли, наряду со стремлением получателей земельных пожалований к быстрым прибылям, привело повсюду к счастливому исчезновению феодализма и земельной монополии и установлению в Северной Америке подлинно либертарианской земельной системы. Некоторые владельцы колоний пытались собирать особые налоги на землю с поселенцев – последний рудимент феодальных повинностей – однако поселенцы, как правило, отказывались платить либо считать эту землю еще чьей-либо, а не своей. Во всех случаях, владельцы колоний сдавались и прекращали попытки собирать эти налоги, еще до того, как их грамоты были конфискованы Британской короной. Только в одном, незначительном случае существовала феодальная собственность на землю (помимо жизненно важного случая рабства и больших плантаций на Юге) в британских колониях: в графствах долины реки Гудзон, в штате Нью-Йорк, где получатели значительных пожалований все еще отказывались продавать участки земли поселенцам, а сдавали их в аренду. В результате, растущее сопротивление и даже открытые военные действия были развернуты фермерами (которые также были известны как «крестьяне») против их феодальных землевладельцев. Кульминацией этого сопротивления стали «Антирентные» войны 1840-х годов, когда в конечном итоге особые налоги были отменены законодательным органом штата, и последний рудимент феодализма за пределами Юга, наконец, исчез.

Важным исключением для этой аграрной идиллии, конечно, было процветание системы рабства в южных штатах. Только принудительный рабский труд позволил обширной плантационной системе по выращиванию основных земледельческих культур процветать на Юге. Без возможности владеть другими и принуждать их к труду, большие плантации – и, вероятно, значительная часть культуры табака, а затем хлопка, – не распространились бы на Юге.

Мы указали выше, что имелось только одно моральное решение для проблемы рабства: немедленная и безусловная отмена, без какой-либо компенсации рабовладельцам. На самом деле, любая компенсация должна была направляться в противоположную сторону – для возмещения ущерба угнетенным рабам за весь период их рабства. Жизненно важной частью такой необходимой компенсации стало бы пожалование плантационных земель не рабовладельцам, которые едва ли обладали действительным титулом на какую-либо собственность, но самим рабам, чей труд, согласно нашему принципу «поселения», смешивался с почвой для развития плантаций. Иначе говоря, как минимум, элементарная либертарианская справедливость требовала не только немедленного освобождения рабов, но также немедленной передачи рабам, вновь, без какой-либо компенсации для господ, плантационных земель, на которых они работали и проливали свой пот. Так случилось, что победоносный Север сделал такую же ошибку – хотя «ошибка» это слишком мягкое название для акта, который привел к сохранению незаконной и угнетающей социальной системы, – которую совершил царь Александр, когда он освобождал крепостных в России в 1861 году: тела угнетенных были освобождены, однако собственность, на которой они работали и которой, безусловно, заслуживали владеть, оставалась в руках их бывших угнетателей. Используя экономическую мощь, которая оставалась в их руках, бывшие помещики вскоре снова осознали себя почти что господами по отношению к тем, кто теперь оказались свободными арендаторами или сельскохозяйственными рабочими. Крепостные и рабы узнали вкус свободы, однако были жестоко лишены ее плодов.

Глава 7. Самозащита

Если любой человек имеет абсолютное право на свою законно приобретенную собственность, то из этого следует, что он имеет право сохранять эту собственность – защищать ее с помощью насилия против насильственного посягательства. Абсолютные пацифисты, которые также отстаивают свои убеждения по поводу прав собственности – такие, как м-р Роберт Лефевр (Robert LeFevre), – впадают в неизбежное внутреннее противоречие: дело в том, что если человек владеет собственностью и все же отрицается право на то, чтобы защищать ее от нападения, тогда очевидно, что отрицается очень важный аспект владения собственностью. Утверждать, что кто-либо имеет абсолютное право на определенную собственность, однако, лишен права защищать ее от нападения или посягательства, также означает утверждать, что у него нет полного права на эту собственность.

Более того, если каждый человек имеет право защищать свою личность и собственность от нападения, тогда он должен также иметь право нанимать других людей или принимать их помощь, чтобы осуществить такую защиту: он может нанимать или принимать защитников точно так же, как он может нанимать или принимать добровольные услуги садовников для своего газона.

Насколько широким является право человека на самозащиту своей личности и собственности? Фундаментальный ответ должен быть таким: до того предела, когда он начинает посягать на права собственности кого-либо другого. Поскольку, в таком случае, его «защита» будет на самом деле представлять собой преступное посягательство на законную собственность какого-либо другого человека, а последний сможет правомерно защищать себя против такого посягательства.

Из этого следует, что оборонительное насилие может использоваться только против фактического посягательства или явной угрозы по отношению к собственности личности – и не может использоваться против любого ненасильственного «вреда», который может быть причинен доходу личности либо ценности собственности. Таким образом, предположим, что A, B, C, D . . . и т.д. решают, по какой-либо причине, бойкотировать продажи товаров фабрики или магазина Смита. Они организуют пикет, раздают листовки и произносят речи – все ненасильственным образом, – призывая всех бойкотировать Смита. Смит может лишиться значительного дохода, и, вполне возможно, что они делают все это по незначительным или даже аморальным причинам; однако остается фактом, что организация такого бойкота остается совершенно в рамках их прав, а если бы Смит попытался применить насилие для ликвидации такой деятельности по бойкотированию, то он стал бы преступным посягателем на их собственность.

Оборонительное насилие, следовательно, должно быть ограничено сопротивлением против агрессивных действий по отношению к личности или собственности. Однако подобное посягательство может включать два дополнительных аспекта для фактической физической агрессии: устрашение, или прямая угроза физического насилия; и мошенничество, которое включает присвоение собственности кого-то другого.

Таким образом, предположим, что кто-то приближается к вам на улице, выхватывает пистолет и требует ваш кошелек. Возможно, он не покушался на вас физически во время этого столкновения, однако, он изъял у вас деньги на основе прямой, неприкрытой угрозы застрелить вас, если вы не подчинитесь его требованиям. Он использовал угрозу совершить посягательство, чтобы добиться вашего повиновения своим требованиям, а это эквивалентно самому посягательству.

Однако важно настаивать на том, что угроза агрессии должна быть ощутимой, непосредственной и прямой; иначе говоря, что она должна составлять единое целое с началом явного действия. Любой отдаленный либо непрямой критерий – любой «риск» или «угроза» – является просто оправданием для агрессивного действия со стороны предполагаемого «обороняющегося» по отношению к мнимой «угрозе». Например, одним из основных аргументов для запрещения алкоголя в 1920-е годы было то, что употребление алкоголя увеличивает вероятность совершения (неустановленными) людьми различных преступлений; следовательно, запрещение отстаивалось как «оборонительный» акт в защиту личности и собственности. Фактически, конечно, это было грубое нарушение прав личности и собственности, права продавать, покупать и потреблять алкогольные напитки. Сходным образом, можно было бы утверждать, что (a) нежелание потреблять витамины делает людей более раздражительными, что (b) такое нежелание, тем самым, повышает вероятность преступлений и что, следовательно, (c) следует каждого заставить ежедневно принимать требуемое количество витаминов. Если уж мы обращаемся к «угрозам» личности и собственности, которые являются неопределенными и относятся к будущему – то есть, не являются открытыми и непосредственными, тогда все виды тирании становятся простительными. Единственным способом защиты от подобного деспотизма становится установление критерия для воспринимаемого посягательства как отчетливого, непосредственного и открытого. Таким образом, в неизбежном случае неопределенных или неявных действий, мы должны отступить назад и потребовать, чтобы угроза посягательства была прямой и непосредственной, то есть, тем самым, позволить людям делать то, что они, возможно, делают. Иначе говоря, бремя доказательства того, что агрессия на самом деле началась, должно быть возложено на личность, которая применяет оборонительное насилие.

Мошенничество как скрытое воровство связано с правом на свободу контрактов, которая, в свою очередь, следует из прав частной собственности. Таким образом, предположим, что Смит и Джонс соглашаются по контракту обменять титулы собственности: Смит заплатит 1000 долларов в обмен на автомобиль Джонса. Если Смит присвоит автомобиль и откажется передать тысячу долларов Джонсу, тогда Смит, в сущности, украдет тысячу долларов; Смит является агрессором по отношению к тысяче долларов, которая теперь правомерно принадлежат Джонсу. Таким образом, отказ придерживаться контракта такого типа эквивалентен воровству и, следовательно, физическому присвоению собственности другого, столь же «насильственному», как посягательство или простой грабеж без вооруженного нападения.

Мошенническая фальсификация эквивалентна скрытому воровству. Если Смит платит тысячу долларов и получает от Джонса не оговоренную модель автомобиля, а более старую и дешевую машину, тогда это также является скрытым воровством: здесь снова собственность кого-либо была присвоена по контракту, без того, чтобы ему была передана собственность, о которой договаривались.

Однако мы не должны угодить в ловушку, утверждая, что все контракты, независимо от их природы, должны подлежать исполнению (то есть, что насилие может правомерно применяться для их принудительного осуществления). Единственная причина того, что упомянутые выше контракты подлежат исполнению, состоит в том, что нарушения подобных контрактов подразумевает скрытое воровство собственности. Те контракты, которые не подразумевают скрытое воровство, не должны подлежать исполнению в либертарианском обществе. Предположим, например, что A и B составили соглашение, «контракт», заключить брак в течение шести месяцев; или что A обещает следующее: в шестимесячный срок, A даст B определенную сумму денег. Если A нарушает эти соглашения, то, возможно, он подлежит моральной ответственности, однако он не украл скрытым образом собственность другой личности и, следовательно, такой контракт не может быть исполнен принудительно. Применить насилие с целью принудить A выполнить подобные контракты будет столь же преступным нарушением прав A, как это произошло бы, если бы Смит решил применить насилие против людей, которые бойкотировали его магазин. Таким образом, простые обещания не являются контрактами, которые правомерно исполняются принудительно, поскольку их нарушение не означает посягательства на собственность или скрытого воровства.

Долговые контракты правомерно исполняются принудительно не потому, что наличествует обещание, а потому, что собственность кредитора присваивается без его согласия – то есть, крадется, – если долг не уплачен. Таким образом, если Браун одалживает Грину тысячу долларов в этом году при условии предоставления тысячи ста долларов на будущий год и Грин отказывается уплатить эти 1100 долларов, тогда правильный вывод состоит в том, что Грин присвоил собственность Брауна на 1000 долларов, которую Грин отказывается передать – в сущности, крадет. Этот правовой способ интерпретации долга – утверждение, что кредитор имеет собственность в виде долга – должен применяться ко всем долговым контрактам.

Таким образом, это не прерогатива закона – в сущности, правил и институций, с помощью которых личность и собственность защищаются посредством насилия – делать людей моральными с помощью законного насилия. Это не подходящее применение для закона – делать людей правдивыми или способными сдерживать обещания. Назначение законного насилия состоит именно в том, чтобы защищать личности и их собственность от насильственных нападений, от посягательства и присвоения их собственности без их согласия. Утверждать нечто большее – утверждать, например, что простые обещания должны исполняться принудительно, – означает делать неоправданный фетиш из «контрактов», забывая о том, почему некоторые из них являются принудительно выполняемыми: ради защиты законных прав собственности.

Тогда оборонительное насилие ограничивается ситуацией насильственного посягательства – фактического, подразумеваемого либо посредством прямой и открытой угрозы. Однако, учитывая этот принцип, насколько широким является право на оборонительное насилие? С одной стороны, было бы очевидно абсурдным и преступно агрессивным выстрелить в мужчину на другой стороне улицы потому, что его сердитый вид показался вам предвестником посягательства. Угроза должны быть немедленной и открытой, мы можем сказать, «очевидной и реальной» – критерий, который хорошо подходит не для ограничений свободы речи (безусловно, недопустимых, если мы рассматриваем такую свободу как составную часть прав личности и собственности), но для права осуществить принудительное действие против предполагаемого неизбежного посягателя.

Во-вторых, мы можем спросить: должны ли мы согласиться с теми либертарианцами, которые заявляют, что лавочник имеет право убить парнишку в качестве наказания за украденный кусок его жевательной резинки? Позиция, которую мы могли бы назвать «максималистской», раскрывается следующим образом: украв жевательную резинку, этот сорванец поставил себя вне закона. Он демонстрирует своим действием, что он не придерживается или не признает правильную теорию прав собственности. Следовательно, он утрачивает все свои права, а лавочник вправе убить этого паренька в качестве возмездия.

Я полагаю, что данная позиция страдает абсурдным отсутствием пропорции. Сосредоточившись на праве лавочника на его жевательную резинку, она полностью игнорирует иное, весьма драгоценное право собственности: право каждого человека – в том числе этого уличного сорванцы – на самого себя. На основе чего должны мы утверждать, что небольшое посягательство на собственность другого влечет за собой расплату в виде полной утраты собственности на самого себя? Я предлагаю еще одно фундаментальное правило относительно преступления: преступник, или посягатель, утрачивает собственное право в той же степени, в какой он лишает другого человека его права. Если человек лишает другого человека части собственности на самого себя или на ее продолжения в виде материальной собственности, тогда именно в такой же степени он утрачивает собственные права. Из этого принципа немедленно следует теория пропорциональности в виде наилучшего наказания, которая подытожена в давнем изречении: «пусть наказание соответствует преступлению».

Мы приходим к выводу, что лавочник, стреляя в совершившего проступок паренька, выходит за пределы пропорциональной утраты прав, когда стремится ранить или убить преступника; такое превышение предела самообороны само по себе является посягательством на право собственности на собственную личность для вора, укравшего жевательную резинку. Фактически, лавочник становится гораздо более значительным преступником, поскольку он убил или ранил свою жертву – а это гораздо более серьезное посягательство на права другого, чем первоначальная магазинная кража.

Должно ли это быть незаконным, можем мы дальше спросить, «подстрекать к мятежу»? Предположим, что Грин призывает толпу: «Иди! Поджигай! Грабь! Убивай!», и толпа начинает делать именно это, а сам Грин не принимает никакого участия в дальнейших преступных действиях. Поскольку любой человек свободен принять или не принять любой способ действий, по своему желанию, то мы не можем сказать, что каким-то образом Грин заставляет членов этой толпы совершать их преступные действия; мы не можем сделать его, из-за таких призывов, полностью ответственным за их преступления. Следовательно, «призыв к мятежу» является всего лишь простым осуществлением права человека высказываться, не будучи тем самым обвиняемым в преступлении. С другой стороны, очевидно, что если бы Грин оказался вовлеченным в некий план или заговор с другими для совершения различных преступлений, а затем Грин сказал бы им начинать, то тогда он был бы вовлечен в эти преступления точно так же, как остальные – и даже больше, если он был главным вдохновителем, который возглавлял преступную банду. Это различие кажется тонким, однако на практике оно является совершенно отчетливым – существует гигантское различие между главой преступной банды и оратором, выступающим стоя на ящике во время мятежа; первый подлежит правомерному обвинению не только за «подстрекательство».

Далее из наших рассуждение про оборону должно быть ясно, что любой человек имеет абсолютное право носить оружие – как для самозащиты, так и для иной законной цели. Преступлением является не ношение оружия, а использование его ради угроз либо фактического посягательства. Занятно, между прочим, что законы особо запрещают спрятанное оружие, тогда как именно доступное и не спрятанное оружие может использоваться для запугивания.

В любом преступлении, в любом нарушении прав, от самого мелкого нарушения контракта и до убийства, всегда участвуют две стороны (или две группы, для каждой из сторон): жертва (истец) и предполагаемый преступник (ответчик). Цель любого юридического процесса состоит в том, чтобы выяснить, прилагая все наши усилия, кто является либо не является преступником в данном случае. В целом, эти юридические правила определяют наиболее широко применяемые средства для установления того, кто может быть преступниками. Однако у либертарианца имеется одно важнейшее предостережение по поводу этих процедур: сила не может использоваться против не-преступников. Дело в том, что любая физическая сила, примененная против не-преступника, является нарушением прав этой невинной личности и, следовательно, сама по себе становится преступной и недопустимой. Возьмем, например, полицейскую практику избиения и пыток подозреваемых – или, по крайней мере, перехвата их разговоров. Люди, которые возражают против таких практик, неизменно обвиняются консерваторами в том, что «нянчатся с преступниками». Однако вся суть дела состоит в том, что мы не знаем, являются ли они преступниками или нет, и до признания виновными по суду, они не должны считаться преступниками и должны пользоваться всеми правами невинных: используя слова из популярной фразы, «они невиновны, пока их вина не доказана». (Единственным исключением может быть жертва, осуществляющая самозащиту на месте против агрессора, поскольку она знает, что преступник ворвался в ее дом.) Тогда «нянчится с преступниками» означает, в действительности, убеждаться в том, что полиция не нарушает преступно права собственности на самого себя для тех, кто считается невинным, но кого полицейские подозревают в совершении преступления. В таком случае, «нянька» и сторонник ограничений для полиции оказывается гораздо более подлинным защитником прав собственности, чем консерватор.

Мы можем смягчить эти рассуждения в одном важном смысле: полиция может использовать подобные принудительные методы, при условии, что подозреваемый оказывается виновным, и при условии, что сама полиция рассматривается как преступная, если вина подозреваемого не доказана. Дело в следующем: в подобном случае, правило неприменения силы против не-преступников по-прежнему действовало бы. Предположим, например, что полиция избивает и пытает подозреваемого в убийстве, чтобы найти информацию (не для того, чтобы вынудить признание, поскольку очевидно, что признание под принуждением никогда не может оцениваться как достоверное). Если окажется, что подозреваемый виновен, тогда полиция должна быть оправдана, поскольку полицейские причинили преступнику только часть того, что он заслуживает в качестве возмездия; он уже утратил права в значительно большей степени. Однако если подозреваемый не осужден, тогда это означает, что полиция избивала и пытала невинного человека и что полицейские, в свою очередь, должны быть отданы под суд за преступное деяние. Иначе говоря, в любом случае, к полиции следует относиться точно таким же образом, как ко всем остальным; в либертарианском мире любой человек обладает равной свободой, равными правами в соответствие с либертарианским законом. Не может быть особых привилегий, особых лицензий на совершение преступления. Это означает, что полиция, в либертарианском обществе, должна рисковать как любой другой; если полицейские совершат акт посягательства против кого-либо, то будет лучше, если этот некто заслуживает такого отношения, в противном случае они окажутся преступниками.

В качестве короллария: полиции никогда не должно дозволяться совершать посягательство, которое хуже – или превышает пропорциональное – по сравнению с расследуемым преступлением. Таким образом, полиции никогда не должно дозволяться избивать и пытать кого-либо, обвиненного в мелкой краже, поскольку избиение намного превышает пропорциональное нарушение прав человека, по сравнению с кражей, даже если этот человек и вправду является вором.

Должна быть ясно, что ни один человек, пытаясь осуществить свое право на самозащиту, не может принуждать кого-либо другого защищать себя. Дело в том, что это будет означать следующее: сам обороняющийся стал бы преступным посягателем на права других. Таким образом, если A совершает агрессию против B, то B не может использовать силу, чтобы заставить C вместе с ним защищать его, поскольку тогда B стал бы точно таким же преступным агрессором по отношению к C. Это сразу же отрицает повинность защищать, поскольку такая повинность порабощает человека и вынуждает его сражаться ради выгоды кого-то другого. Это также отрицает такую глубоко укоренившуюся часть нашей системы правосудия, как принудительные свидетельские показания. Ни один человек не должен иметь право принуждать кого-либо высказываться по любому предмету. Всем известное запрещение принудительно свидетельствовать против самого себя – это правильно, однако данная норма должна быть расширена и до отстаивания права не изобличать кого-либо другого либо вообще ничего не говорить. Свобода слова становится бессмысленной без выводимой из нее свободы хранить молчание.

Если сила не может применяться против не-преступника, тогда нынешняя система принудительной обязанность быть присяжным также должна быть отменена. Повинность является формой рабства, и то же самое верно для принудительной обязанности быть присяжным. Именно потому, что быть присяжным является такой важной службой, эта служба не должна выполняться обозленными рабами. И как может любое общество само быть «либертарианским», если оно опирается на основание в виде рабства присяжных? При нынешней системе, суды порабощают присяжных, поскольку они платят поденную зарплату настолько ниже рыночных расценок, что неизбежная нехватка труда присяжных должна компенсироваться с помощью принуждения. Проблема почти та же самая, что с набором в армию, когда армия платит гораздо меньше рыночной заплаты рядовым и не может заполучить то количество людей, которое военные хотели бы на такую зарплату, и тогда они прибегают к повинности, чтобы заполнить этот разрыв. Пусть суды платят рыночную зарплату присяжным, и найдется достаточное количество людей

Если не может быть повинности по отношению к присяжным или свидетелям, тогда либертарианский правовой порядок должен будет исключить само понятие принудительной повестки для вызова в суд. Конечно, можно добиваться появления свидетелей. Однако данный принцип добровольности следует прилагать и к ответчикам, поскольку они еще не осуждены за преступление. В либертарианском обществе истец уведомил бы ответчика, что последний обвиняется в совершении преступления и что ведется судебный процесс над ответчиком. Ответчика просто пригласили бы явиться. На него не возлагалась бы обязанность явиться. Если бы он выбрал отказ от защиты, тогда судебный процесс состоялся бы в его отсутствие, что, конечно, означало бы, что шансы ответчика сильно снизились бы. Повинность могла бы применяться по отношению к ответчику только после его окончательного осуждения. Сходным образом, ответчика нельзя удерживать в тюрьме до его осуждения, иначе, наподобие случая с полицейским принуждением, тюремщик должен готовиться к осуждению за похищение человека, если окажется, что ответчик невиновен.

Глава 8. Наказание и соразмерность [1]

Немногие аспекты либертарианской политической теории находятся в менее удовлетворительном состоянии, нежели теория наказания [2]. Обычно либертарианцы довольствовались тем, что отстаивали или развивали постулат, что никто не должен причинять вред другому человеку или его собственности. Какие же санкции можно наложить на такого нарушителя, почти совсем не рассматривалось. Мы выдвинули точку зрения - принцип «соразмерности» - что преступник теряет свои права в той степени, в какой сам лишает прав другого. Теперь нам необходимо тщательно продумать, какие последствия может иметь такая трактовка соразмерности наказания.

В первую очередь, должно быть ясно, что принцип соразмерности определяет наибольшее, а не обязательное, наказание для преступника. В либертарианском обществе существуют, как мы сказали, только две стороны в споре или процессе на суде: жертва (истец), и предполагаемый преступник (ответчик). Именно истец выдвигает обвинения на суде против обидчика. В либертарианском мире не будет преступлений против неопределенного «общества», и поэтому не будет такого субъекта как "прокурор округа", который выбирает обвинение, а затем выдвигает это обвинение против предполагаемого преступника. Правило соразмерности говорит нам, какое наказание истец в праве требовать от осужденного обидчика, и не более того; оно определяет максимальную границу наказания, которое можно наложить, прежде чем наказывающий сам станет преступным нарушителем.

Таким образом, совершенно ясно, что по либертарианскому закону применение высшей меры наказания должно быть строго ограничено таким преступлением как убийство. Ибо преступник только тогда теряет право на жизнь, когда первым лишает свою жертву такого же права. Было бы недопустимым, чтобы торговец, у которого украли жевательную резинку, казнил осужденного за жевательную резинку вора. Если же он все же казнит его, то такой торговец станет не заслуживающим оправдания убийцей, который должен быть представлен перед судом наследниками или правопреемниками вора.

Однако, по либертарианскому закону, истец или его наследник не должен принуждаться к исполнению этого максимального наказания. Если, к примеру, истец или его наследник, по какой-либо причине, не счел полезной высшую меру наказания, то он мог добровольно простить жертву от части или от всего наказания. Если бы он был толстовец, и выступал против наказания вообще, то он мог просто простить преступника и все. Или – и это имеет долгую и почтенную традицию в западном праве – пострадавший или его наследник мог позволить преступнику купить свое освобождение от части или от всего наказания. Таким образом, если соразмерность позволяла пострадавшему отправить преступника на 10 лет в тюрьму, то преступник мог, по желанию пострадавшего, заплатить ему, для сокращения или отмены такого приговора. Принцип соразмерности только указывает верхнюю границу наказания – поскольку она говорит нам, какое наказание пострадавший вправе наложить.

Проблема может возникнуть в случае убийства – вследствие того, что наследники жертвы могут не проявить должного усердия для наказания убийцы, или вовсе позволить ему купить прощение. Эта проблема может быть решена самими людьми, путем явного выражения своей воли по поводу того, какое наказание должно быть применено к их возможным убийцам. Сторонник жесткого воздаяния, так же как и толстовец - противник всякого насилия - смогут точно выразить свои пожелания по этому поводу. Потенциальная жертва, конечно же, сможет завещать компании, страхующей от преступлений, услугами которой пользуется жертва, право применить это наказание к потенциальному убийце.

Если, таким образом, соразмерность устанавливает верхнюю границу наказания, как мы должны определить саму соразмерность. Первым пунктом мы должны сделать упор на том, что наказание не должно быть выплатой долга «обществу», а является выплатой долга исключительно жертве. И конечно, начальная часть этого долга – это возмещение. Можно четко пояснить его на примере кражи. Если А украл у Б $15000, то первой частью наказания, которую Б имеет право наложить на А – это возврат этих $15000 в руки Б (плюс ущерб, юридические и полицейские издержки и упущенную прибыль). Представьте, что, как в большинстве случаев и бывает, Б уже потратил деньги. В таком случае первым шагом корректного либертарианского наказания будет принуждение вора к работе и передача дохода жертве до тех пор, пока доход не покроет сумму возмещения. Преступник, в идеале, попадает в справедливое рабство к своей жертве и остается в этом состоянии до тех пор, пока не возместит потери пострадавшей стороне [3].

Мы должны заметить, что упор на наказание возмещением диаметрально противоположен нынешней практике наказания. То, что происходит сегодня просто абсурдно: А крадет $15000 у Б. Правительство выслеживает, ловит и осуждает А, все за счет Б, как одного из множества налогоплательщиков, задействованных в этом процессе. Затем правительство вместо того, чтобы принудить А возместить убытки Б или принудительно работать до возмещения ущерба, заставляет Б, жертву, платить налоги для содержания преступника в тюрьме в течение десяти или двадцати лет. Где здесь справедливость? Жертва не только теряет свои деньги, но и выплачивает дополнительные средства за вызывающую сомнения поимку, обвинение и последующее содержание преступника, а преступник, хотя и порабощен, но не для справедливой цели возмещения потерь жертве.

Идея первичности возмещения жертве имеет множество прецедентов в законе; более того, это древний принцип, которому позволили зачахнуть в процессе расширения и монополизации государством институтов правосудия. В средневековой Ирландии, к примеру, король не был главой государства, а скорее страхователем от преступлений: если кто-либо совершал преступление, то первым, что делал король, была выплата "страхового" возмещения жертве, а уже затем приступал к принуждению преступника к выплате возмещения королю (выплаты жертве страховой компанией полностью унаследованы из идеи такого возмещения). Во многих частях колониальной Америки, которые были слишком бедны для того, чтобы позволить себе сомнительную роскошь содержания тюрем, преступник препровождался судом к его жертве для принудительных работ на нее до выплаты «долга». Это не означает, что тюрьмы исчезнут в либертарианском обществе, но они, несомненно, разительно изменятся в связи с тем, что их основной целью станет принуждение преступников к выплате возмещения их жертвам [4].

Фактически, в Средние Века возмещение жертве было доминирующей концепцией наказания; только с ростом власти государства правительственные чиновники все больше завладевали процессом возмещения ущерба, конфискуя все большую долю имущества преступника в свою пользу и оставляя все меньше и меньше несчастной жертве. И по мере смещения акцентов с возмещения ущерба жертве, с компенсации ущерба преступником, в сторону наказания преступлений совершенных предположительно «против государства», наказание, осуществляемое государством, становилось все более строгим. Как писал криминалист начала двадцатого столетия Уильям Толлок:

«В основном из-за жадности феодальных баронов и средневековых церковных властей права жертвы преступления постепенно ущемлялись и, в конце концов, в большой степени были присвоены этими властями, которые требовали двойного возмещения с агрессора, лишая его собственности в свою пользу, а не в пользу его жертвы, а затем заточая его в темницу, подвергая пыткам, сажая на кол или казня через повешение. Но исходная жертва преступления при этом практически игнорировалась».

Или, как подытожил профессор Шефер: «По мере монополизации государством института правосудия, собственно наказание все больше отрывалось от прав пострадавшего».

Но возмещение ущерба, будучи первым соображением в наказании, не может служить достаточным критерием. К примеру, если один человек словесно оскорбляет другого, а кража имущества отсутствует, объективно не существует возможности осуществить возврат собственности. В древнем законодательстве нередко встречались установленные таблицы денежного возмещения, которое преступник должен выплатить пострадавшему за различные преступления: столько-то за оскорбление, столько-то за увечье и т.д. Но такие таблицы, очевидно, полностью произвольны и не связаны с природой самого преступления. Мы должны здесь вернуться к тому, что критерий должен быть таким: потеря преступником своих прав в той же степени, в которой он посягнул на чужие.

Но как мы можем определить природу степени посягательства? Вернемся к краже $15000. Даже здесь простой возврат этих $15000 едва ли достаточен для покрытия ущерба от преступления (даже если мы прибавим сюда повреждения, издержки, потерянную прибыль и т.д.). Простая угроза потери преступником денег в сумме украденных, очевидно, не удержит его от аналогичного преступления в будущем (хотя мы увидим ниже, что устрашение само по себе – неверный критерий для определения размеров наказания). Если же мы говорим, что преступник должен быть поражен в правах в той же степени, в какой посягнул на права чужие, то из этого следует, что он должен не только вернуть украденные $15000, но и выплатить жертве еще $15000 (или аналогичную по стоимость собственность) потому, что должен потерять в правах столько же, сколько потеряла жертва. В случае кражи мы говорим, что преступник должен выплатить двойную стоимость украденного: одну стоимость в рамках возмещения потерь пострадавшего, и вторую в качестве поражения в правах на столько же, на сколько были нарушены права другого субъекта [5].

Но и сейчас мы не закончили с выработкой границ поражения преступника в правах. Так как А не просто украл у Б $15000, которые могут быть возвращены в качестве адекватного наказания. Кроме этого он вверг Б в состояние страха и неопределенности, неопределенности в той степени, в которой он потерял собственность. И с учетом этого даже уже наложенные на А штрафы все равно оставили его в состоянии лучшем, чем его жертву. Поэтому для достижения соразмерности наказания мы должны наложить кроме двойного возмещения еще и компенсацию за моральные аспекты состояния страха и неопределенности.

Точно определить размер этой компенсации вряд ли возможно, но это не освобождает любую рациональную систему наказания – включая и ту, которая будет действовать в либертарианском обществе – от поиска наилучшего возможного ее решения.

В случае с телесными повреждениями, где даже нельзя применить возмещение, мы можем вновь вернуться к критерию соразмерного наказания: если А избил Б, то Б имеет право избить А (или поручить это своим официальным представителям) даже в большей степени.

Естественно здесь может вступить в дело принцип компромиссного решения, которое позволило бы преступнику выплатить деньги вместо наказания, но только в качестве добровольного соглашения с истцом. К примеру, предположите, что А сильно избил Б. Б теперь имеет право избить А также или немного сильнее, или нанять кого-либо или какую-либо организацию для того, чтобы она сделала это за него (в либертарианском обществе это могли бы быть приставы, нанятые частными конкурирующими судами). Но А, конечно, может попытаться заплатить Б за его право избить агрессора.

Пострадавший, таким образом имеет право применить наказание в тех же размерах, что определены исходным преступлением, но он также вправе и принять деньги взамен применения наказания или простить, полностью или частично своего обидчика. Принцип соразмерного наказания устанавливает права пострадавшего – разрешенную максимальную границу наказания, но только пострадавший определяет, какое наказание будет реально применено в рамках этого права. Как пишет профессор Армстронг:

«Должна присутствовать пропорция между тяжестью преступления и наказания. Она устанавливает верхний предел наказания, предполагая то, что надлежит. … Правосудие дает необходимую власть [в нашем случае жертве] – право наказать агрессором до определенного предела, но не обязывает их применять предельное наказание. Похожим образом я, одолжив человеку деньги, я имею право получить их обратно на оговоренных условиях, но если я откажусь от их получения, я не сделаю ничего противоправного. Я не могу потребовать больше оговоренного, но я свободен требовать меньше или не требовать ничего вовсе». [7]

Или как утверждает профессор МакКлоски: «Мы не поступаем несправедливо, если, движимые милосердием, применяем меньшее наказание, чем определено правосудием, но превышение пределов наказания будет вопиющей несправедливостью.» [8]

Многие люди, выступая против либертарианской системы законов, смущены такой проблемой: должно ли дозволять кому-либо «брать закон в свои руки»? Можно ли разрешать жертве или ее другу самостоятельно вершить правосудие над преступником? Ответ, конечно же, будет «да», так как все права на наказание происходят от права жертвы на самооборону. В либертарианском обществе свободного рынка, жертва, возможно, сочтет более удобным поручить эту задачу полиции и судебным агентствам [9]. Представьте, к примеру, что Хетфилд1 убил МакКоя1. МакКой затем решает разыскать и казнить Хетфилда1 самостоятельно. Это отлично, но за той оговоркой, что как и в случае с вмешательством полиции, обсужденном в ранее, МакКой2 может быть привлечен Хетфилдом2 к суду частным судебным агентством за убийство. Если суд признает, что Хетфилд1 был действительно убийцей, то при обсуждаемой нами схеме МакКой2 не будет наказан, получив публичное подтверждение совершенному правосудию. Но если выяснится, что обвинение в убийстве в адрес Хетфилда1 не подтверждается, если какой-то другой Хетфилд или вовсе неизвестный совершил это преступление, то МакКой2, как и в случае полицейского вмешательства, не может рассчитывать на иммунитет – он становится убийцей, подлежащим казни по приказу разгневанных наследников Хетфилда1. Следовательно, как полиция в либертарианском обществе должна избегать нарушения прав по подозрению, кроме случаев, когда она полностью убеждена в виновности подозреваемого и готова рискнуть своей жизнью за эту убежденность, так и люди, желающие «взять закон в свои руки», должны быть столь же уверены в своих действиях. Более того, если Хетфилд1 только избил МакКоя1, и затем МакКой за это его убивает, то это также приведет к наказанию МакКоя за убийство. Таким образом, почти универсальным способом станет передача исполнения правосудия судам, чьи решения базируются на доказательствах, процедуре дознания и т.д., сходных с теми, которые применяются сейчас; в таком случае решения будут приняты обществом как честные и наилучшие, которые могут быть достигнуты. [10]

Должно быть очевидно, что наша теория соразмерного наказания, гласящая, что люди должны быть наказаны поражением в правах в тех рамках, в которых посягнули на права других – это по сути карательная теория наказания, теория воздаяния, теория «зуб (или два) за зуб». [11] Кара вообще имеет дурную репутацию среди философов, которые обычно быстро отвергают данную концепцию как “примитивную” или “варварскую” и далее вдаются в длинную дискуссию о двух основных теориях наказания: теории устрашения и теории исправления. Но простое отрицание концепции только на основании того, что она “варварская” едва ли убедительно. Ведь в конечном счете тогда может получиться, что “варвары” использовали концепции, более совершенные, чем современные люди.

Профессор Х.Л.А. Харт описывает “грубейшую форму” соразмерности, подобную той, которую мы здесь защищаем (т.н. lex talionis – «око за око»), как

«мнение, что то, что совершил преступник должно быть совершено по отношению к нему и, хотя размышления о воздаянии примитивны, как это обычно и бывает, эта идея превосходит все: убийца должен быть убит, хулиган должен быть выпорот». [12]

Но обозвав концепцию “примитивной” вряд ли можно ее опровергнуть и сам Харт признает, что эта “грубая” форма наказания несет в себе меньше трудностей, чем более “рафинированные” версии соразмерности в рамках тезиса воздаяния. Вся его хоть сколько-нибудь осмысленная критика, которая, как он считает опровергает наш принцип, ограничивается цитатой из Блэкстоуна:

«Существует очень много преступлений, которые могут быть наказаны в рамках этого тезиса, где наказание не было бы очевидно абсурдным и злодейским. Кражу нельзя покарать кражей, клевету – клеветой, подлог – подлогом, прелюбодеяние – прелюбодеянием».

Но и эта критика едва ли обоснованна. Кража и подлог являются ограблением, а грабитель, несомненно может быть подвергнут наказанию в виде возмещения прямого ущерба и поражения в правах, соразмерного нанесенному жертве – концептуальной проблемы здесь нет. Прелюбодеяние с либертарианской точки зрения – вообще не преступление, и, как мы покажем ниже, диффамация - тоже [13].

Давайте теперь обратимся к двум основным современным теориям и посмотрим, удовлетворяют ли они нашему критерию справедливости, как несомненно удовлетворяет теория воздаяния [14]. Принцип устрашения продвигается утилитаристами в рамках их агрессивного отрицания принципов справедливости и естественного закона и призывов заменить их сомнительными метафизическими принципами жесткой практичности. Практической целью наказания затем провозглашается предотвращение последующих преступлений, как самим преступником, так и другими членами общества. Но критерий устрашения предлагает схемы наказания, которые почти каждый сочтет вопиюще несправедливыми. К примеру, если за преступление не предусмотрено никакого наказания вообще, множество людей будут совершать мелкие кражи, например, красть фрукты с прилавков. С другой стороны, большинство людей имеют более сильные внутренние ограничения на совершение, например, убийства, чем на мелкую кражу и значительно менее склонны совершать более тяжкие преступления. Таким образом, если целью наказания является предотвращение преступлений, то за магазинные кражи следует назначить значительно большее наказание, чем за убийство. Такая система входит в конфликт с этическими стандартами большинства людей. В результате, с критерием устрашения мы получим самые страшные наказания за мелкое воровство – за кражу жевательной резинки - в то время как за убийство преступник может получить наказание в виде нескольких месяцев тюрьмы.

Классической критикой принципа устрашения является и то, что если бы устрашение было единственным критерием, то наиболее эффективным для полиции или судов было бы казнить человека, невинность которого знают только они, но который на публике обвинен в преступлении. То, что человек невинен, естественно, должно держаться в тайне и тогда с точки зрения устрашения это даст такой же эффект как и казнь виновного. И, конечно, такая политика тоже жестоко нарушает принципы справедливости, исповедуемые большинством людей. Тот факт, что большинство людей считает такие схемы наказания гротескными, несмотря на их полное соответствие критерию устрашения, показывает, что люди заинтересованы в чем-то более важном, чем устрашение. Главный недостаток схемы обнажает то, во что может вылиться ее применение – масштабное устрашение, убийство невинных людей – и это, очевидно, противоречит нашим обычным представлениям о справедливости. Вместо наказания, соответствующего преступлению, шкала наказаний оказывается противоположной тяжести преступления или вообще наказывает невинного вместо виноватого. Таким образом, принцип устрашения предполагает явное нарушение интуитивного понимания того, что справедливость подразумевает некое соответствие наказания преступника тяжести его преступления, а также наказания только преступника и никого больше.

Наиболее современный, предположительно «высокогуманный» критерий наказания – это «исправление» преступника. Старинное правосудие, приводится аргумент, было сосредоточено на наказании преступника, возмещении ущерба и запугивании с целью предотвращения новых преступлений, новое же должно перестроить и исправить преступника. Но при дальнейшем рассмотрении, «гуманный» принцип исправления ведет не только к произвольной и тяжелой несправедливости, но и дает вершителям правосудия ненормальную и произвольную власть решать судьбы людей. Представьте себе, что Смит, серийный маньяк-убийца, а Джонс украл с прилавка фрукты. Вместо того чтобы наказывать их пропорционально преступлениям, наказания теперь сделаны неопределенными и окончатся после их предположительно успешного «исправления». Но это дает право решать судьбу заключенного произвольной группе «исправителей». Это будет означать, что вместо равенства перед законом – минимального критерия справедливости при котором за равные преступления следует одинаковое наказание – один из преступников, совершивших одинаковое преступление, может выйти на волю уже через несколько недель (если быстро «исправился»), а другой может оставаться в заключении бесконечно. Так, в нашем случае со Смитом и Джонсом, предположите, что массовый убийца Смит, по решению комиссии «экспертов» быстро исправился. Его выпускают на волю через три недели под аплодисменты предположительно успешных реабилитаторов. В то же время, Джонс, мелкий воришка, остается якобы неисправимым, как минимум в глазах экспертной комиссии. По логике принципа исправления он должен оставаться в заключении неопределенное время, возможно до конца жизни, так как не внимает влиянию своих «гуманных» учителей, несмотря на то, что его преступление крайне незначительно.

Так выразил свое отношение к принципу «исправления» К.Г. Армстронг:

«Логическая схема наказания состоит в применении к каждому преступнику исправительного лечения до тех пор, пока тот не изменится по мнению экспертов достаточно для того, чтобы считать его исправившимся. По этой теории, мера наказания получается неопределенной – возможно «определяется предпочтениями психолога» - и здесь исчезает всякая база для определения пределов наказания. «Вы украли кусок хлеба? Отлично, мы будем исправлять вас, даже если это займет весь остаток вашей жизни.» С момента признания виновным преступник теряет все права человека. … Это не та форма гуманности, за которую я выступаю».

Никто не описал несправедливую и тираническую сущность «гуманной» теории «наказания через исправление» так ярко, как это сделал К.С. Льюис. Замечая, что «исправители» называют предлагаемые ими действия «лечением» или «терапией», Льюис добавляет:

«Но не обманывайтесь наименованием. Быть насильно изолированным от своего дома, от друзей; потерять свободу; вынести все вмешательства в свою личность, которые только смогли выдумать психотерапевты … знать, что этот процесс не закончится до тех пор, пока тюремщики не сочтут, что они преуспели, или пока не удастся стать достаточно хитрым, чтобы их обмануть – кто станет говорить, что это не называется наказанием? Очевидно, что этот процесс включает большинство элементов, которых боятся в наказании – стыд, изгнание, неволя и многие потерянные годы. Только буйно помешанный может оправдать это; но это буйное помешательство теперь владеет гуманистической теорией».

Льюис продолжает, демонстрируя исключительно жесткую тиранию, которая наступит, если «гуманисты» смогут навязать свое «исправление» и «лечение» народу:

«Из всех тираний, тирания применяемая «для их собственного блага» - наиболее жестокая. Уж лучше жить под пятой баронов-грабителей, чем при правлении всесильных назойливых моралистов. Жестокость барона-грабителя может иногда снижаться, его жадность иногда удовлетворяется; но те, кто пытают нас для нашего собственного блага, будут пытать нас бесконечно до тех пор, пока не получат подтверждения собственным убеждениям. Желая скорее попасть на небеса, они скорее делают адом землю. Доброта обернется причинением невыносимой боли. Быть «излеченным» против воли и излеченным от состояний, которые мы не можем обозначить как болезнь, значит стать в один ряд с теми, кто не достиг стадии разумности или никогда ее не достигнет; стать таким же, как младенцы, имбецилы или домашние животные. Но быть наказанным, и возможно строго потому, что мы заслужили этого, потому что мы «должны были лучше знать» - это тот уровень наказания, который может применить к человеку только бог».

Более того, Льюис указывает, что правители всегда могут использовать концепт «болезни» для подавления любых действий, который они объявят «преступлениями» и таким образом установить тоталитарное правление во имя Терапии:

«Из того, что преступление и болезнь считаются эквивалентными, следует, что любое состояние разума, которое наши правители объявят «болезнью», будет считаться преступлением и подлежит принудительному лечению. Бесполезно будет оправдываться, что состояния разума, которые не нравятся правительству не обязательно ведут к моральной деградации и не всегда требуют лишения свободы. Ибо наши правители не будут использовать концепцию преступления и наказания, а вместо нее – болезни и лечения. … Если даже лечение болезненно, если оно пожизненно, даже если оно смертельно – это будет лишь поводом для легкого сожаления – ведь намерения были чисто терапевтическими. Ведь в медицине существуют болезненные операции и даже операции, приведшие к смерти пациента – так и здесь. Но из-за того, что это лишь «лечение», его могут критиковать только друзья-эксперты, да и то с технической точки зрения – и никогда с человеческой или точки зрения справедливости».

Так, мы видим, что модный «исправительный» подход как минимум столь же гротескный и куда более произвольный, чем принцип устрашения. Принцип воздаяния остается нашей единственной справедливой и жизнеспособной теорией наказания и равное наказание за одинаковые преступления для этой теории фундаментально. «Варварские» методы остаются справедливыми, в то время как «современные» и «гуманные» на поверку оказываются гротескными пародиями на правосудие.

Примечания:

1. Этот раздел представлен в основном в том же самом виде, что и в Murray N. Rothbard, "Punishment and Proportionality," in Assessing the Criminaname = "note" Restitution, Retribution, and the Legal Process, R. Barnett and J. Hagel, eds. (Cambridge, Mass.: Ballinger Publishing, 1977), pp. 259-70.

2. Нужно отметить, что в любом законодательстве, не только либертарианском, необходимо выработать некую теорию наказания, так как существующие, по меньше мере, столь же неудовлетворительны, как и теория наказания в либертарианстве.

3. Интересно, что единственным исключением из запрета принудительной службы Тринадцатой Поправкой к Конституции США является «порабощение» преступников: «В Соединенных Штатах или любых местах, находящихся под юрисдикцией не могут существовать любые формы рабства или принудительной службы, за исключением случаев применения их для наказания надлежащим образом осужденных преступников.»

4. О принципах возмещения или «компромиссного соглашения» (откупа преступника от жертвы) см. Stephen Schafer, Restitution to Victims of Crime (Chicago: Quadrangle Books, 1960).

5. Этот принцип либертарианского двойного наказания был точно назван профессором Уолтером Блоком как «два зуба за один зуб»

6. Я признателен профессору Роберту Нозику из Гарвардского Университета за указание мне на данную проблему.