Остров

– Давай-ка я заберу у тебя курей, а то передохнут все.

– Забирай, – покорно согласилась Дарья Андреевна, а вечером, войдя в опустевший курятник, никак не могла понять, куда же подевались куры, думала: «Лиса перетаскала, что ли? Так перьев не видать...» Искать не стала и, войдя в дом, тут же забыла о курах.

Навещали ее соседки, приносили молоко, яйца, хлеб, творог, Дарья Андреевка каждый раз совала им красные хрустящие десятки, и ей приходилось напоминать, что деньги она уже давала. Но случалось, что соседки из-за своих хлопот или понадеявшись друг на друга, – не заходили по нескольку дней, и в доме не оставалось ни крошки хлеба. Но и это не могло заставить Дарью Андреевну выйти из дома, да и голода она никогда не чувствовала. Было что есть – ела, нет – и так ладно.

Чаще всего приходила все та же Василенчиха. На грубом ее лице как будто залегла печаль всей деревни, страстное ожидание дождей, злая мужицкая тоска, – было оно сурово, неулыбчиво, строгие глаза смотрели из-под черного платка словно из траурной рамы. Василенчиха молча садилась у порога на лавку, смотрела на Дарью Андреевну, наконец спрашивала:

– Ела нонче?

– Ела, – отвечала Дарья Андреевна, даже если и крошки в рот не брала, потому что никогда не помнила, ела ли она на самом деле. Василенчиха, не обращая внимания на ее ответ, разворачивала принесенную еду, повелительно говорила:

– Садись, ешь.

Дарья Андреевна равнодушно жевала, зная, что так легче всего отделаться от непрошеной гостьи. Василенчиха смотрела на нее, вздыхала, иногда говорила:

– Поплакала бы ты, Даша, легше ведь будет.

Дарья Андреевна отмалчивалась, раза два нехотя бросала:

– Я уж свое отплакала, нечем больше.

– А ты постарайся, поплачь, – уговаривала ее Василенчиха, но Дарья Андреевна только качала головой, молчала. Тогда Василенчиха начинала вспоминать ее давнюю жизнь, ее сыновей, Григория, надеясь на то, что, как и прежде, прошлой еще зимой, Дарья Андреевна расстроится, поплачет вместе с ней. Но и это не помогало – слушала Дарья Андреевна так спокойно, словно не о ней шла речь, не она получала похоронки, не ее сыновья делали то, о чем рассказывала Василенчиха. Да и слышала ли она? Однажды Дарья Андреевна прервала ее рассказ, некстати сказала:

– Помру я, Марья.

– Все умрем, – согласилась с ней Василенчиха, не понимая, почему она вдруг говорит это.

– Все, да в разное время, – Дарья Андреевна оживилась, посмотрела на Василенчиху почти нормальными, осмысленными глазами. – Я – скоро, к зиме, должно быть.

– Чуешь, что ли?

– Чую. К зиме, должно быть, – повторила Дарья Андреевна. – А то и раньше.

– Смертное-то себе приготовила?

– Приготовила. Вон в сундуке лежит. А ключ у меня под подушкой. Ты уж проследи тогда, чтобы все как следует сделали.

– Ладно, не боись, все сделаю, как надо. Деньги тоже там?

– Там.

– Что будешь делать с ними?

– Отложу немного на похороны да на поминки, а остальное разделю тем, кто победнее.

– Это ты хорошо надумала, – одобрила Василенчиха. – Только надо через нотариуса оформить.

– Успеется, время есть еще.

Василенчиха подумала недолго, осторожно предложила:

– Катерине Лифановой надо бы поболе оставить, сын у нее учится, да второго думает отправлять.

– Сделаю, – кивнула Дарья Андреевна.

Помолчали обе, и Василенчиха тяжело поднялась:

– Ну, пойду, надо еще к Пушихе зайти, хворает она что-то. Завтра приду.

И с порога тихо спросила:

– А может, поживешь еще, Даша?

– Зачем? – взглянула на нее Дарья Андреевна.

– Рано ведь... Ты же лет на восемь молодше меня.

– Рано, – вздохнула Дарья Андреевна. – Да только, видать, я свое отжила, чужое живу.

Ушла Василенчиха, а Дарья Андреевна, посидев немного, отыскала листок бумаги, огрызок карандаша и стала прикидывать, кому сколько оставить по завещанию. Она морщила лоб, перечеркивала цифры и со вздохом откладывала карандаш, – нелегко было разделить так, чтобы всем было по справедливости. Она уже несколько раз принималась делать это и все никак не могла довести до конца. Вот и сейчас показалось ей, что кто-то обязательно останется обиженным, и она опять отложила карандаш, подумала: «Успею, до зимы далеко еще».

9

Пошли наконец долгожданные дожди, деревня повеселела – какой-никакой, а урожай будет, без хлеба не останутся. Ну, а без мяса перебьются как-нибудь, не впервой. И к уборочной погода установилась как на заказ – ясная, добрая, словно природа решила вознаградить земледельцев за все неприятности, причиненные сушью. И бабье лето стояло долгое, чистое, сухое.

Оживилась и Дарья Андреевна. Теперь видели ее по вечерам на крыльце своего дома, сидела она во всем черном, смотрела на проходящих мимо односельчан, с ней здоровались, иногда она отвечала, но чаще глядела так, словно не узнавала никого. Пробовали бабы подсаживаться к ней, разговаривать, но Дарья Андреевна молчала или нехотя отговаривалась односложными «да» и «нет».

А однажды зазвала она к себе приезжего инженера, сына Антониды Ковалевой, проводившего здесь свой отпуск. Тот не сразу понял, что именно его зовет Дарья Андреевна, и удивился, что она так приветливо улыбается ему, – давно уже никто на селе не видел ее улыбки.

– Сынок, зайди-ка на минутку. Тебя как зовут-то, не Коля?

– Нет, Сергеем.

– Ну, не взыщи, запамятовала. Зайди, Сережа.

Инженер зашел. Дарья Андреевна усадила его за стол, стала зачем-то расспрашивать, женат ли он, есть ли дети, как их зовут. Инженер, слегка улыбаясь, отвечал, не понимая, с чего такая блажь пришла ей в голову – расспрашивать о его семейных делах, ведь и жену его, и детей Дарья Андреевна знала.

Дарья Андреевна замолчала. Инженер ждал, что будет дальше. Она вытащила откуда-то письмо, подала ему, ткнула пальцем в обратный адрес:

– Сделай милость, сынок, объясни, как мне добраться туда.

– Это на Сахалин, что ли? – удивился инженер.

– Ну да, на Сахалин.

– Далеко, тетя Даша.

– Знаю, что далеко. Да ты расскажи, как ехать туда, я уж как-нибудь доберусь.

– Проще всего – поезжайте в Москву, садитесь на самолет. Один день – и там.

– На самолет? – испугалась Дарья Андреевна. – А поездом нельзя?

– Прямо туда нельзя, это же остров, море кругом. Если не хотите самолетом, поезжайте на поезде до Владивостока, а оттуда на пароходе.

– По морю?

– Ну да, по морю.

– Боюсь я морем-то, – робко посмотрела на него Дарья Андреевна. Инженер развел руками.

– Ну, я не знаю тогда... А только поездом туда нельзя.

– А на самолете долго лететь?

– Да часов двенадцать, наверно.

Дарья Андреевна долго расспрашивала его, нельзя ли как-нибудь по-другому добраться до Сахалина, и инженер, подумав, объяснил, что есть еще только один путь – поехать в Пензу, сесть на поезд, идущий до Хабаровска, а оттуда все равно придется лететь самолетом до Южно-Сахалинска, но всего часа полтора-два.

– А потом как?

– А там поезда должны ходить, – не очень уверенно сказал инженер – название города, обозначенного на конверте, ничего не говорило ему.

– Ну, спасибо тебе, милок, – сказала наконец Дарья Андреевна, решив про себя, что так и поедет, и попросила: – Сделай еще милость, запиши на бумажке, а то забуду.

Инженер записал, попрощался и ушел.

Об этом разговоре в тот же вечер узнала Василенчиха, – Антонида, выслушав сына, тут же кинулась к ней, – и, мучаясь одышкой, побрела к Дарье Андреевне. Чуть не упала на пороге, плюхнулась на лавку, попросила хриплым свистящим шепотом:

– Дай водицы испить.

И, отдышавшись, строго спросила:

– Ты чего это удумала, девка?

– А чего? – не поняла ее Дарья Андреевна.

– Куда ехать-то собралась?

– К сыновьям.

– Ты что, совсем рехнулась, старая? – возвысила голос Василенчиха. – Кто ждет-то тебя на этом Сахалине? Ведь там и могил-то их нет!

– А тут что есть? – прямо посмотрела на нее Дарья Андреевна. – Одни стены голые? – повела она головой. – Хватит, досыта уже нагляделась.

Заплакала Василенчиха.

– Господи, и куда тебя несет? Помрешь ведь там, и похоронить-то по-человечески некому будет, зароют где-нибудь как собаку.

– Ничего, мир не без добрых людей, – уверенно ответила Дарья Андреевна. – Похоронят где-нибудь, земля всех примет. Да и не все ли едино, где гнить?

Василенчиха еще долго отговаривала ее, пугала трудностями дальней дороги, неустроенностью житья на новом месте, – на все это Дарья Андреевна упрямо отвечала, что найдутся добрые люди, помогут. Да и не жить она туда едет, а умереть рядом с сыновьями...

– Да ведь никого там нет, как одна будешь? – плакалась Василенчиха, и Дарья Андреевна рассердилась:

– Чего заладила – одна да одна? Не на пустое место еду, к сыновьям родным...

Василенчиха охнула.

– Господи, совсем из ума выжила... Да ведь нет их там!

– Как это нет? – строго посмотрела на нее Дарья Андреевна. – Это не я, а ты из ума выжила. Сколько лет там жили – аль памяти о них не осталось? Затем и еду – перед смертью поговорить о них, людей порасспрашивать... А здесь что – так и будем друг дружке плакаться?

– Далеко ведь, Дарья...

– Что ж с того, что далеко? – рассудительно сказала Дарья Андреевна. – Они вон каждый год туда ездили – неужто я один раз не доберусь?

– Да ты ж сроду никуда не ездила, не знаешь ничего, – пробовала убедить ее Василенчиха. – Обидит дорогой кто-нибудь аль заболеешь...

Дарья Андреевна рассердилась снова.

– Не дело говоришь, Ивановна. Кто меня, старого человека, обидит? Или думаешь, что одна ты добрая, а остальные – ай нелюди?

– Ну, езжай, бог с тобой, – сдалась Василенчиха.

10

Уезжала Дарья Андреевна погожим сентябрьским утром.

С легким сердцем вышла она из пустого дома с заколоченными уже окнами, и на ее глазах сосед забил дверь косым дощатым крестом. Провожала ее Василенчиха. Дарья Андреевна сказала ей, кивая на дом:

– Если кто приедет и жить будет негде – пусти, чего ему зря стоять.

– Ладно... А то, может, вернешься еще?

– Да нет уж, – вздохнула Дарья Андреевна.

– Землицы-то на могилку взяла себе?

– Взяла.

– А смертное?

– Взяла, взяла, – нетерпеливо сказала Дарья Андреевна, вглядываясь в дальний конец улицы – не едет ли машина. И когда машина вывернулась из-за угла, запылила, заблестела на солнце стеклами, Дарья Андреевна светлыми сухими глазами огляделась кругом, низко поклонилась остающемуся дому и, выпрямившись, отвесила такой же поклон Василенчихе.

– Прощай, Марья, не поминай лихом.

– Прости и ты, Христос с тобой, – согнулась в пояснице Василенчиха, уронив две крупных слезы, темными дождинками ударившихся в светлую сухую пыль.