Киллеръ для венценосной особы

– Очень недурно, – уныло отозвался Охлобыстин, – просто замечательно придумано…

Тщательность разработанного плана привела его в полнейшее отчаяние. Теперь убийство представлялось чем-то совершенно неотвратимым. Ночью Иннокентий Андреевич не спал, мучительно пытаясь найти решение сложившейся головоломки, но так ничего и не придумал. Проснувшись еще затемно, около четырех утра, он испытывал странные ощущения: будто в груди поместился какой-то противный, вязкий груз, тяжело давящий на внутренности. Руки и ноги отяжелели, а мысли, словно пьяные мужики в кабаке, шатались бесцельно, не производя в своем движении никакой полезной работы, одну только сутолоку и суету. В таком состоянии он добрался верхом до знакомого уже места засады, забрался в устроенный из стога сена шалаш и оцепенел в ожидании. Сидеть в засаде было нестерпимо скучно. Чтобы развлечься, Иннокентий Андреевич сшиб из ружья несколько чернеющих на фоне блеклого ночного неба веток с окрестных деревьев. Убийство – убийством, а диковинное английское ружье с увеличительным прицелом казалось Охлобыстину весьма забавной, удивительно сконструированной игрушкой; стрелять из него было интересно, увлекательно. Всегда приятно пользоваться хорошо сделанной вещью.

Между тем светало; солнце поднималось все выше, ночной туман постепенно уползал в ручей. Иннокентий Андреевич, лежа в своем убежище, не сводил томительного взора с тропы, искренне желая, чтобы это томление продолжалось вечно и чтобы император никогда более не появился в этом месте, а ехал бы себе поскорее в Таганрог, подальше от сумасшедших гвардейцев. Однако распорядок государя, сызмальства приученного венценосной бабкой дорожить всякой минутой, мог быть нарушен разве только проливным дождем. Фигура российского самодержца появилась на тропе в семь минут девятого, в полном соответствии с заведомой записью в камер-фурьерском журнале.

Несмотря на будничность и обыкновенность этой обязательной утренней прогулки, император, казалось, наслаждался каждым сделанным шагом. Офицерская семеновская шинель, небрежно наброшенная на плечи, свободная походка – все это так не вязалось с привычным обликом державного властелина, так разительно отличалось от его официального вида, что Охлобыстин схватил ружье, нарочито поставил палец на скобу спускового крючка (чтобы, не дай Бог, не нажать случайно) и принялся жадно всматриваться в лицо Александра Павловича.

Оно было прекрасно. Будучи весьма красивым мужчиной, признанным лучшим среди всех европейских монархов кавалером, Александр Павлович постоянно подвергался обвинениям в двуличии, как будто император имеет право на искренность, особенно на публике. Сейчас, сквозь увеличительный прицел, император выглядел домашним, умиротворенным, хотя и немного грустным. У него было лицо философа, близкого к открытию смысла жизни. Сама мысль убить человека в такую минуту показалась Иннокентию Андреевичу даже не чудовищной – смешной. Провожая государя стволом, он любовался им, радуясь сознанию того, что сейчас, столь странным способом, охраняет жизнь этого милого, привлекательного человека. Но, помимо этого, Иннокентий Андреевич не без интереса отметил в себе еще одно ощущение – гордости, власти, способности управлять событиями. Одним движением пальца он мог бы совершить переворот во всей истории мира, но – не совершал.

Император прошел мимо в двадцати шагах, так что через прицел можно было различить мелкие морщинки вокруг глаз, обошел по дуге стог и начал удаляться. Охлобыстин не отрываясь смотрел ему вслед через прицел, желая продлить сладостное переживание момента своего, никому не ведомого, величия.

И в этот момент ружье выстрелило.

Возможно, Охлобыстин забылся, снял затекший палец со скобы и случайно нажал на спусковой крючок. Или, быть может, соскочила какая-нибудь хитрая английская пружина. Или в замысловатом аппарате предусматривался еще какой-то особенный способ произвести выстрел, не нажимая крючка. Как бы то ни было, вдруг ни с того ни с сего раздался негромкий хлопок, и приклад мягко ткнулся в плечо, передав через этот толчок беспощадное движение пули в стволе, неумолимо нарастающее по скорости, злое, безотносительное к человеческой воле. Через долю секунды донесся чавкающий звук попадания во что-то мягкое.

Фигура императора замерла на секунду, затем медленно, неестественно исказилась, повернулась. Охлобыстин вновь увидел лицо – недоуменное, даже испуганное. Бессодержательный взгляд скользнул по укрытию стрелка без всякой задержки, успев, однако, ожечь оцепеневшего от ужаса Иннокентия Андреевича. От переживания своей фатальной оплошности Охлобыстин надолго потерял способность соображать в такт событиям; да и сами последующие события отнюдь не способствовали здравому рассуждению.

Если бы пуля из английского ружья действительно попала в императора, тогда… Тогда произошла бы совсем другая история, и она попала бы в учебники. Но в том-то и дело, что Охлобыстин промахнулся, да еще как промахнулся! И, вместо того чтобы коренным образом изменить судьбы России и мира, эта злосчастная пуля обрушила всю свою судьбоносную силу на людей маленьких, неприметных… Мало не показалось…

Между тем император огляделся, беззаботно махнул рукой и непринужденно продолжил движение по тропинке, через минуту скрывшись за поворотом. Скорее всего, туговатый на ухо Александр Павлович не расслышал негромкого хлопка выстрела, а пулю, прожужжавшую над ухом, принял за пролетевшего рядом шмеля. Словом, для него все обошлось – но не для Иннокентия Андреевича. Для него все только начиналось.

Как только император скрылся, Охлобыстин дрожащими руками зачехлил ружье, закинул сверток за спину, выбрался из стога и собрался было уже опрометью бежать к лошади, дожидавшейся в лесу, как вдруг его остановил не то крик, не то стон:

– Охлобыстин, стойте! Иннокентий Иванович замер, не смея даже подумать – к чему и с какой стати этот голос и кто мог оказаться свидетелем столь скандальной сцены. Крик доносился из кустов багульника, мимо которых только что прошел император. Иннокентий Андреевич не раздумывая бросился к ним, раздвинул упругие ветки и обнаружил за ними распростертого на земле Рогова. Тот лежал на спине, судорожно дыша и зажимая кровоточащую рану в груди; страдальческое лицо его казалось белее воротника кружевной рубашки. Как будто истратив все силы на предыдущий крик, он теперь шептал:

– Я ранен… Черт возьми, как глупо… Ну что бы вам выстрелить точнее? Ну почему так? Как глупо! Как глупо!

Только сейчас до Иннокентия Андреевича дошел смысл произошедшего. Промахнувшись в императора, он попал в Рогова! Но какого черта…

– Какого черта вы тут делали, Рогов! Мы ведь договорились встретиться в казармах!

– Я хотел… быть уверенным. Если бы вы снова не выстрелили, я убил бы его величество вот этим кинжалом… Но Бог не допустил… Это судьба, корнет… Нет, не судьба… Это рука Божья… Вы… Вы только орудие… Или – судьба… Все предначертано… Побудьте со мной… Помолитесь за меня…

После этих слов раненый начал нести какую-то чепуху; он мучительно агонизировал и скончался часа через три на руках у рыдающего Охлобыстина, тщетно пытавшегося облегчить его страдания.

Глава 14

Первый день после ужасного происшествия Охлобыстин пролежал без всякой воли к действию, послал только денщика оповестить в полку о своей болезни. На второй день к нему явился полковой приятель, поручик Шильдер, и прямо с порога принялся сыпать веселой скороговоркой:

– Привет, Иннокентий! Я к тебе с померанцами, бутылкою шабли, а также с визитом дружбы и долга. Во-первых, сам беспокоюсь, что это с тобой за хворь приключилась, а во-вторых, исполняю волю господина полкового командира. Представь, у меня к тебе от него целый опросный лист…

Охлобыстин бессильно повернул голову и спросил слабым голосом:

– Что с государем?

– О, как это верноподданно! Успокойся, друг сердечный, государь изволил выехать в Таганрог сегодня рано поутру. Новость надежная, от утренней караульной смены. Ты рад?

Охлобыстин облегченно вздохнул, перекрестился на образок Николы Угодника и бессильно откинулся на подушки.

– Не представляешь даже, как рад! Слава Богу!

– Да чего ж хорошего? Теперь совсем скука настанет… Алексей Федорович уже пообещал, что займется наконец фрунтом, по новому уставу. Вешаться впору…

При слове «вешаться» Охлобыстин вздрогнул. Шильдер удивленно посмотрел на него и сочувственно покачал головой:

– Э, да тебя лихорадит, братец… Ну-ка признавайся, что с тобой? Нет, дай-ка угадаю… А! Это от излишеств… У тебя роман с какой-нибудь тигрицей и полное истощение сил. Угадал?

Охлобыстин не смог сдержать кривой ухмылки. Если бы… Впрочем, Шильдер счел эту гримасу признанием и даже заерзал от нетерпения:

– Она красива? Молода? Может, ей нужен заместитель на время твоей болезни? Не жадничай, представь, каково ей сейчас – такой распаленной безумными ночами, страстной, томящейся… А ты лежишь тут изможденный, ни на что не годный… Да она наверняка на стенку сейчас лезет! Пожалей даму, Иннокентий. Обещаю, как выздоровеешь – верну обратно в полной сохранности… Ну как, по рукам?

Охлобыстин затрясся от нервного хохота в постели; Шильдер, чрезвычайно довольный своей находчивостью и остроумием, продолжал:

– Кстати, Рогов тоже пропал куда-то. У нас в эскадроне поговаривают, будто вы поели у него какого-то диковинного блюда и теперь оба животами маетесь!

Иннокентий Андреевич, не имея сил прервать ненормальный смех, повторил, задыхаясь:

– Животами маемся! На стенку лезет! Ну насмешил…

– Да нет, правда, дело серьезное. Александр Федорович приказал спросить, не знаешь ли ты, что с Роговым. Этак еще денек – и самовольная отлучка будет, рапорт придется слать. Ни слуху о нем, ни духу.

Как ни странно, но пять минут истерики привели Иннокентия Андреевича в спокойное, мыслящее состояние. В голове стали появляться кое-какие здравые мысли – покуда еще кривоватые, но именно той кривизны, которая куда-нибудь да выведет… Он перевел дыхание и лукаво ответил:

– Да откуда мне знать? Я же с дамой силы истощал…

– Так это правда? Кто она, кто???

– Ничего не скажу более… Иди, Митя, Бога ради, а то я лопну сейчас от смеха. Спасибо за померанцы. Александру Федоровичу скажи, что про Рогова я знать ничего не знаю. А насчет дамы – не обольщайся, она французская актриса и немцев терпеть не может…

– Боже мой, французская актриса! Да я! Да какой я тебе немец?! Я русский офицер в четвертом поколении!

Охлобыстин притворно-сочувственно развел руками:

– Фамилия, Митенька, тебя подводит. У нее папеньку зарубили прусские гусары под Лейпцигом… С est la vie! В те годы ей было шесть лет, и она тогда же, у гроба родителя, дала себе страшную клятву: никогда, ни с одним немцем…

– Значит, ей сейчас восемнадцать? Хороша собой?

– Безумно хороша. Прекрасна, как богиня. А какой голос…

Выставить Шильдера удалось только часа через два, окончательно сведя его с ума описанием достоинств мифической актрисы. Попутно удалось вмешать в историю и Рогова – будто бы именно он устроил знакомство с красавицей. Расчет удался.

Воспламененный поручик, вернувшись в часть, в тот же день растрезвонил об удивительной знакомой Рогова, любовнице Охлобыстина, о его любовной лихорадке; даже полковнику он изложил именно эту версию, хотя и неофициально. Официально, по совету того же Шильдера, в рапорт вписали «геморроидальный спазм, препятствующий правильной посадке в седле». Надо же было хоть чем-то отомстить Охлобыстину за несговорчивость в вопросе аренды французской актрисы?

Еще через день на Каменном острове обнаружили труп Рогова с пулевым ранением груди. Дуэль из-за актрисы к тому времени уже подразумевалась сама собой как единственная возможная версия. Немедленно послали наряд арестовать Охлобыстина; однако на его квартире удалось обнаружить лишь одного недоумевающего денщика, сообщившего, что «их благородие вчерась пропал и с той поры не вертался».

Между тем Иннокентий Андреевич, собрав все свои средства – сбережения, деньги, присланные матушкой, остаток третного жалованья, кое-какие карточные выигрыши, – переоделся мещанином и вместе с рыбным обозом отправился куда глаза глядят – в Псков.

Располагая почти двумя тысячами рублей, ему удалось за весьма умеренную взятку выправить себе документы. Занятие нашлось почти сразу: еще служа в полку, они вместе с практичным Шильдером покупали в складчину лошадей, объезжали их в полковом манеже и продавали затем с порядочным барышом. Этим делом да еще торговлей сбруей Иннокентий Андреевич и занялся под именем отставного кирасира Григория Пантелеева. Казалось, в нем прорезался необыкновенный талант к иной, простой жизни. Он изменился до неузнаваемости: отпустил бороду, стал набожным, часто ходил в церковь, подавал нищим, то есть приобрел все замашки небогатого купца, живущего размеренно, правильно и православно. Переход в иное состояние умерил его терзания; однако едва он сделал первые успехи на новом поприще, как ужасные августовские события вновь, еще более грозно напомнили о себе, навалились всем своим страшным грузом, подмяли и уничтожили его окончательно.

19 ноября в Таганроге умер император. Обстоятельства его смерти посчитали загадочными, и страшное слово «отравили» буквально висело в воздухе. Для Иннокентия Андреевича эта весть прозвучала особенно зловеще. Рухнула возникшая было иллюзия, что он своей фабианской тактикой сумел одержать победу над Судьбой. Конечно, жаль Рогова – но ведь он был виноват, да как еще виноват. И умер, кажется, раскаявшись в задуманном. В то же время император остался жив, никто из «Благословенного союза» не пострадал – а ведь не окажись Охлобыстина, все было бы хуже, намного хуже. Не давала покоя только одна мысль: почему же он выстрелил? Как это могло случиться? Но и она со временем притуплялась, вживалась в ткань повседневности неудобным, но терпимым грузом на спокойно бьющемся сердце.

Но в начале декабря, вместе с известием о смерти императора, эта хрупкая конструкция намечающегося благополучия начала проседать, рушиться на глазах. Иннокентий Андреевич был почти уверен, что такой цветущий и молодой еще человек, как Александр Павлович, не мог столь скоропостижно скончаться естественным образом. Ощущение вины стало почти непереносимым. Он ведь знал о планах убийства – и никому не сказал, предоставив нескольким десяткам заговорщиков свободу докончить свое ужасное дело. Расчет на то, что без Рогова «Союз» прекратит свою деятельность, не оправдался. И эта ошибка – его, Охлобыстина, ошибка, – стоила жизни императору и сулила неисчислимые бедствия в грядущем.

Дальнейшие события только подтверждали наихудшие опасения. Вопрос о престолонаследии завис в воздухе. Ходили слухи, будто наследник, великий князь Константин Павлович, отрекся от престола. В войсках не знали, кому присягать. Неделя или две прошли в настороженном ожидании, пока, наконец, на тихую псковскую улицу не влетел фельдъегерь на взмыленной тройке, после чего по городу сразу же поползли леденящие душу слухи:

– Гвардия в Петербурге бунтовала…

– Расстреливали картечью…

– Думали всю царскую семью извести, да Бог помешал…

– Арестовывают всех подряд, говорят, будут четвертовать на площади…

Во всем Пскове, пожалуй, только Иннокентий Андреевич в полной мере понимал, что произошло. Новость буквально подкосила его. Он стал молчалив, неразговорчив. Всю зиму и весну провел в каком-то трансе. В начале лета, незадолго до коронации нового императора Николая I, стало известно, что суд приговорил несколько десятков заговорщиков к смертной казни. Главных зачинщиков полагалось колесовать, остальных повесить. Охлобыстин узнал эту страшную новость от полицейского чиновника, зашедшего в лавку купить седельной кожи. Безропотно выслушав воодушевленные комментарии бравого служаки в стиле «давно пора строгости применить», Иннокентий Андреевич ощутил, что груз, висевший над его душой все это время, внезапно рухнул на него и что он, погребенный под этой тяжестью, просто не способен больше дышать, двигаться, жить, как все обыкновенные люди. Он закрыл лавку и вышел на улицу. В глаза бросилась вывеска напротив: «Степан Федоров. Лен и пенька, лучшие во всей губернии». Печально усмехнувшись, он зашел к Степану Федорову, затем – к его соседу, Петеру Шнайдеру, торговавшему «душистым мылом, маслами и притираниями высшего качества». Сжимая в руке небольшой сверток с покупками, Иннокентий Андреевич направился к городской окраине, прошел заставу и углубился в глухой лес, огромной подковой охватывавший город с южной стороны…

Глава 15

– Боже мой! Что же вы такое задумали? Да из-за чего? Вы ведь не виноваты ни в чем…

Это восклицание принадлежало Ане, которая очнулась еще в середине рассказа и теперь сидела, закутанная в пальто Петра Ивановича, у столба. Руки у нее по-прежнему оставались скованными. И куда только закатился этот чертов ключик?

Охлобыстин тяжело вздохнул:

– Да как сказать… Это я сейчас почти уверен, что стрелял случайно; а тогда… Мистическое очень было настроение; все казалось, что дьявол мною завладел и я теперь простая игрушка в его руках, способная только сеять смерть и разрушение. Вроде бы добра всем желаю, а оно все злом выходит. Скажите, разве можно такому нескладному существу на свете жить? Вот и решил повеситься.

Однажды, разыскивая сбежавшую с корда кобылу, Иннокентий Андреевич нашел в лесу заброшенную избу – древнюю, покосившуюся, жутковатого вида. Кто знает, кто жил в ней сто или даже все двести лет тому назад? Может, раскольники скрывались от рекрутского набора, а может – разбойнички хранили тут свою бесчестную добычу да отсиживались от военных команд. Как бы то ни было, именно в это таинственное место потянуло Иннокентия Андреевича, чтобы свести счеты с жизнью. До такой невыносимой степени допело его самоуничижение, что не счел он возможным повеситься среди великолепия летней природы, между нежной зелени березок и сосенок.

– Вот так оно и случилось. Перебросил я через перекладину веревку, вдел голову в петлю, оттолкнул поленце, на котором стоял, да и повис…

Иван Петрович и Аня слушали, затаив дыхание. Охлобыстин, после некоторой паузы, продолжил задумчиво:

– Вишу я, стало быть, минуту, две… Потом час… А все, знаете ли, попусту – не умирается…

– Как это так, – поперхнулся чаем Петр Иванович, – не умирается? Такое разве бывает? И долго вы там провисели?

– Да с год. Даже побольше, пожалуй. Столько, знаете ли, всякого передумал за это время… Однажды люди заходили – испугались, убежали. А я все равно ни единым членом не мог пошевелить, только висел и размышлял.

Как-то раз, уже следующим летом, случилась гроза. С одним особенно сильным ударом грома веревка оборвалась: перегнила, должно быть. Иннокентий Андреевич кулем рухнул на пол и так и остался лежать, не имея возможности пошевелить даже пальцем. Однако с заходом солнца к нему вдруг вернулась гибкость в суставах. До утра он сидел на полу, не смея поверить своему счастью, сгибал и разгибал руки, ноги, но лишь только взошло солнце, как его вновь сковала недвижность. Так оно с той поры и повелось: ночью он мог передвигаться, и притом гораздо ловчее прежнего, а днем отлеживался. Была и другая причина: дневной свет невыносимо резал глаза и больно жег побледневшую до синеватого оттенка кожу.

– Так я и начал жить – по ночам. Днем прятался. Да и по ночам не слишком разгуливал, особенно с тех пор, как вдруг начал крови вожделеть.

– А как вы ее вожделеть начали? – этот вопрос робким голосом задала Аня. Петр Иванович, не упуская ни единого слова из рассказа Иннокентия Андреевича, поил ее чаем с ложечки.

– Да как-то… Сам не знаю как… Гулял однажды ночью, увидел нищую девочку и прямо-таки натурально представил, что кровь из нее выпиваю… Безумно, нестерпимо захотелось крови…

– И? – В Анином голосе слышались нотки этакого любознательного ужаса.

– Да полно, сударыня, за кого вы меня держите? Испугался и убежал. Я за все эти годы ни одной живой души не сгубил, как мне ни хотелось, вот только сегодня сорвался. Спасибо Петру Ивановичу, пресек.

Действительно, за все эти годы Охлобыстин так ни разу и не поддался снедавшей его страсти. Днем он все равно прятался в безлюдных местах, да и ночью старался держаться от людей подальше, несмотря на нестерпимое желание с кем-нибудь пообщаться, поговорить. Обычно он гулял ночи напролет в лесу или просто сидел в одиночестве на каком-нибудь чердаке, нестерпимо страдая от очередного приступа «вожделения». Он понимал, что бесконечно это продолжаться не может, что он не сумеет вечно противостоять безумной силе, влекущей его к смертоубийству: но все равно противостоял, не смея надеяться даже на смерть как на избавление. Однако испытание вечностью превосходит меру стойкости любого, даже самого сильного человека. Несколько дней назад грехопадение произошло, все моральные и нравственные барьеры рухнули, источенные беспощадным временем. Охлобыстин принялся готовиться к утолению своей страсти с маниакальной расчетливостью, накопленной без малого за двести лет. Но даже в тщательности, с которой производились эти приготовления, ясно проглядывала попытка как можно дольше отсрочить развязку. Иннокентий Андреевич поселился под крышей 14-го павильона, словно воробей под стрехой. С наступлением темноты он спускался вниз и поджидал случайную жертву; однако всякий раз находил случаи неподходящим. Вчера, во время одной из вылазок, он не успел спрятаться; в панике заполз в мешок для переноски трупов, перетащив находившийся в нем манекен под стойку. Там-то его Петр Иванович и увидел в первый раз, приняв сначала за настоящий труп, а потом – за манекен.

– Остальное вы знаете. Увидав Анну… – Иннокентий замешкался, ожидая узнать отчество, -… Даниловну в известном вам положении, мне уж совершенно стало невмоготу. В ней было столько крови: свежей, пьянящей, такая уж она была беззащитная, будто агнец, выставленный на заклание… Не сдержался я… Спасибо вам, Петр Иванович, спасли от греха.

Воцарилось тяжелое молчание. Петр Иванович, стараясь не смотреть на Охлобыстина, бродил по комнате в поисках треклятого ключа.

– А вы, Петр Иванович, не ключ от кандальцев ищете? Тут он, под диваном лежит. Я, знаете ли, всякие вещи мелкие примечаю, уж очень не люблю, когда непорядок. Совершенно не терплю, если разбросано. Особенно, знаете ли, когда много одинаковых штучек рассыпано, так и тянет собрать и в коробочку положить или в кулечек. А если что-нибудь одно лежит, особнячком, так я все равно обязательно примечу и запоминаю: такое вот свойство у меня образовалось, верно, от нелюдимого образа жизни. Раньше-то я совсем иной был, никакого порядку не знал, побросаю, бывало, все по лавкам – и ладно…

И он еще что-то долго рассказывал про свою любовь к порядку. За это время Петр Иванович не только успел стремглав броситься под диван и найти ключ, но также освободил Аню и даже помог ей одеться. Следовало поторопиться: неумолимая часовая стрелка уже приблизилась к цифре «4»; появления уборщиц следовало ожидать с минуты на минуту. И вообще пора было уже прекращать весь этот бардак. Охлобыстин теперь казался Петру Ивановичу совершенно безобидным – скорее, даже несчастным и безвинно пострадавшим. Странное дело: с одной стороны, Петр Иванович не поверил ни единому слову – ну как можно двести лет прожить и сохраниться таким свеженьким? С другой стороны, раздумывая, как поступить с Иннокентием Андреевичем, он почему-то основывался целиком на тронувшей его истории, как будто поверил в нее целиком и бесповоротно. А что касается возможного рецидива «вожделения», он решил: если двести лет терпел, значит, и еще двести потерпит. Тем более у него теперь и зубов-то нет.

– Ладно, Иннокентий Андреевич. Вижу, претерпели вы от жизни немало, не держу я на вас за Аню обиды, – вздохнул наконец Петр Иванович. – Давайте разойдемся мирно. Ань, отпустим Иннокентия?

Аня согласно кивнула.

– Спасибо вам обоим, – со слезами на глазах вымолвил Охлобыстин, – вовек вас не забуду. Только вы, Петр Иванович, не ходите через первый выход – там охрана. Через второй идите, там нет никого и не заперто. А через первый не ходите, хорошо?

И, сказав это, он зачем-то ухватил со стола злосчастные наручники и, бочком выскользнув через пролом в стене, моментально растворился в утреннем сумраке.

После ухода Охлобыстина Петр Иванович и Аня собирались молча, сосредоточенно, думая каждый о чем-то своем. Через полчаса им удалось привести свой разгромленный закуток в относительный порядок, даже дверь приладили на место. Наконец они созрели до способности обсудить печальную судьбу Иннокентия Андреевича. Переварить столь чудовищную историю им, людям с атеистическим образованием, оказалось совсем непросто.

– Слушай, Ань, ты поняла, о чем он там говорил? Ну, типа, что они царя хотели убить? Он что, большевик, получается? Или кто?

Анна Даниловна покачала головой:

– По-моему, нет… Мне кажется, это еще раньше было. По-моему, он декабрист. Точно, декабрист. Они все такие симпатичные были, с бакенбардами… Похожи на Иннокентия. Я фильм видела.

Петр Иванович задумался и почесал в затылке.

– Да, точно, он вроде что-то про декабрь говорил. Да только разве в это можно поверить? Не умиралось ему, видите ли, целый год… Да за такое время он бы с голодухи помер или голова бы оторвалась… Это ж какая нагрузка! Наплел он нам, в общем, с три короба…

– Петя, ну он же больной, разве не видно?

– Ну, больной, конечно… К доктору не ходи, за версту видно, что не все дома. Но зачем ты его тогда декабристом называешь?

Аня пожала плечами и ответила в строгом согласии с женской логикой:

– Ну, так похож ведь, и ты сам сказал, что все сходится… Декабрь, все такое… Да и лицо у него… Сейчас таких не бывает.

Потом подумала немножко и прибавила печально:

– Наверное, он сам в это верит. Начитался книжек, вот его и переклинило. Бедняжка…

Петр Иванович тяжело вздохнул:

– Ну, разве что так… Ладно, пошли.

Они вышли и направились к выходу, указанному Охлобыстиным. Однако, пройдя десяток шагов, Петр Иванович внезапно остановился, хлопнул себя по лбу, повернулся к Ане и прошептал:

– Слушай, Ань! А тебе ничего не кажется странным?