Избранное

Боязно! То–то и есть, что боязно. Даже когда все колеса поезда Прокатятся с грохотом ниже пояса, Не замирает полет фантазии. Точно рассеянный взор отличника, Не отличая очки от лифчика, Боль близорука, а смерть расплывчата, Как очертания Азии. Все,что я мог потерять, утрачено Начисто. Но достиг я начерно Все, чего было достичь назначено. Даже кукушки в ночи звучания Трогает мало — пусть жизнь оболгана Или оправдана им на долго,но Старение есть отрастание органа Слуха, рассчитанного на молчание. Старение! В теле все больше смертного То есть ненужного жизни. С медного Лба исчезает сияние местного Света. И черный прожектор в полдень Мне заливает глазные впадины. Силы из мышц у меня украдены. Но не ищу себе перекладины: Совестно браться за труд Господен. Впрочем , дело , должно быть, в трусости. В страхе . В технической акта трудности Это — влияние грядущей трупности: Всякий распад начинается с воли, Минимум коей — основа статики. Так я учил, сидя в школьном садике. Ой, отойдите, друзья–касатики! Дайте выйти во чисто поле! Я был как все. То есть жил похожею Жизнью. С цветами входил в прихожею. Пил. Валял дурака под кожею, Брал, что давали. Душа не зарилась Не на своё. Обладая опорою, Строил рычаг. И пространству в пору я Звук извлекал, дуя в дудку полую. Что бы такое сказать под занавес?! Слушайте, дружина, враги и братия! Всё, что творил я, творил не ради я Слезы в эпоху кино и радио, Но не ради речи родной,словесности. За каковое реченье — жречество /Сказано ж доктору: сам пусть лечится/ Чаши лишились в пиру Отечества, Нынче стою в незнакомой местности. Ветренно. Сыро, темно и ветренно. Полночь швыряет листву и ветви на Кровлю. Можно сказать уверенно: Здесь исключаю я дни, теряя Волосы, зубы, глаголы, суффиксы, Черпая кошкой, что шлемом суздальским, Из океана волну, чтобы сузился. Хрупай рыбу, пускай сырая. Cтарение! Возраст успеха, знание Правды. Изнанки её. Изгнания. Воли. Ни против её, ни за неё Я ничего не имею. Коли ж Переборщит — возоплю: нелепица Сдерживать чувства. Покамест — терпится. Ежели что–то во мне и теплится, Это не разум, а кровь всего лишь. Данная песня не вопль отчаянья. Это — следствие одичания. Это — точней — первый крик отчаянья, Царствие чьё представляю суммою Звуков, исторгнутых прежде мокрою, Затвердевшей нынче в мёртвую Как бы натуру гортанью твердую. Это и к лучшему. Так я думаю. Вот сие то, о чем я глаголю: О превращении тела в голую Вещь! Ни горе не гляжу, ни долу я, Но в пустоту, чем её не высветили. Это к лучшему. Чувство ужаса Вещи не свойственно. Так что лужица Подле вещи не обнаружится, Даже если вещица при смерти. Точно Тезей из пещеры Миноса, Выйдя на воздух и шкуру вынеся, Не горизонт вижу я — знак минуса К прожитой жизни. Острей, чем меча Лезвие это, и им отрезана Лучшая часть. Так вино от трезвого Прочь убирают, и соль от пресного. Хочется плакать. Но плакать нечем. Бей в барабан о своём доверии К ножницам, в коих судьба материи Скрыта. Только размер потери и Делает смертного равным Богу. /Это суждение стоит галочки даже в виду обнажённой парочки/ Бей в барабан пока держишь палочки С тенью своей маршируя в ногу!

18 декабря 1972

В озерном краю

В те времена, в стране зубных врачей, Чьи дочери выписывают вещи Из Лондона, чьи стиснутые клещи Вздымают вверх на знамени ничей Зуб Мудрости, для, прячущей во рту, Развалины почище Парфенона, Шпион, лазутчик, пятая колонна Гнилой цивилизации — в быту Профессор красноречия — я жил В колледже возле Главного из Пресных Озер, куда из водорослей местных Был призван для вытягиванья жил. Всё то, что я писал в те времена, Сводилось неизбежно к многоточию. Я падал, не расстёгиваясь, на Постель свою. И ежели я ночью Отыскивал звезду на потолке, Она, согласно правилам сгоранья, Сбегала на подушку по щеке Быстрей, чем я загадывал желанье.

1972

На смерть друга

Имя реку тебе — потому что не станет за труд Из–под камня тебя раздобыть — от меня, анонима, Как по тем же делам: потому, что и с камня сотрут, Так и в силу того, что я свержу, и, камня помимо Чересчур далеко, чтоб тебе различать голоса–На эзоповой фене в отечество белых головок. Где на ощупь и слух наколол ты свои полюса В мокром космосе злых корольков и визгливых сидовок. Имя реку, тебе, сыну вдовой кондукторши от То ли Духа святого, то ли поднятой пыли дворовой, Похитителю книг, сочинителю лучшей из од На паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой, Слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы, Обожателю змей в колонаде жандармской кирзы, Одинокому сердцу и телу бессчетных постелей–Да лежится тебе, как в большом оренбургском платке, В нашей бурой земле, мелких труб проходимцу и дыма, Понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке, И замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима. Может лучшей нам нету калитки в Ничто. Человек мостовой, ты сказал бы, что лучше не надо, Вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто. Чьи застежки одни и спасали тебя от распада. Тщетно кто–то трубит на верху в свою дудку протяжно. Посылаю тебе безымянный протяжный поклон С берегов неизвестно каких.Да тебе и не важно.

1973

Полдень в комнате

I Полдень в комнате. Тот покой, когда наяву, как во сне, пошевелив рукой, не изменить ничего. Свет проникает в окно, слепя. Солнце, войдя в зенит, луч кладя на паркет, себя этим деревенит. Пыль, осевшая в порах скул. Калорифер картав. Тело, застыв, продлевает стул. Выглядит, как кентавр II вспять оглянувшийся: тень, затмив профиль, чье ремесло -- затвердевать, уточняет миф, повторяя число членов. Их переход от слов к цифрам не удивит. Глаз переводит, моргнув, число в несовершенный вид. Воздух, в котором ни встать, ни сесть, ни, тем более, лечь, воспринимает "четыре", "шесть", "восемь" лучше, чем речь. III Я родился в большой стране, в устье реки. Зимой она всегда замерзала. Мне не вернуться домой. Мысль о пространстве рождает "ах", оперу, взгляд в лорнет. В цифрах есть нечто, чего в словах, даже крикнув их, нет. Птица щебечет, из-за рубежа вернувшись в свое гнездо. Муха бьется в стекле, жужжа как "восемьдесят". Или -- "сто". IV Там был город, где, благодаря точности перспектив, было вдогонку бросаться зря, что-либо упустив. Мост над замерзшей рекой в уме сталью своих хрящей мысли рождал о другой зиме -- то есть, зиме вещей, где не встретить следов; рельеф выглядит, как стекло. Только маятник, замерев, источает тепло. V Воздух, бесцветный и проч., зато необходимый для существования, есть ничто, эквивалент нуля. Странно отсчитывать от него мебель, рога лося, себя; задумываться, "ого" в итоге произнося. Взятая в цифрах, вещь может дать тамерланову тьму, род астрономии. Что подстать воздуху самому. VI Там были также ряды колонн, забредшие в те снега, как захваченные в полон, раздетые донага. В полдень, гордясь остротой угла, как возвращенный луч, обезболивала игла содержимое туч. Слово, сказанное наугад, вслух, даже слово лжи, воспламеняло мозг, как закат верхние этажи. VII Воздух, в сущности, есть плато, пат, вечный шах, тщета, ничья, классическое ничто, гегелевская мечта. Что исторгает из глаз ручьи. Полдень. Со стороны мозг неподвижней пластинки, чьи бороздки засорены. Полдень; жевательный аппарат пробует завести, кашлянув, плоский пи-эр-квадрат -- музыку на кости. VIII Там были комнаты. Их размер порождал ералаш, отчего потолок, в чей мел взор устремлялся ваш, только выигрывал. Зеркала копили там дотемна пыль, оседавшую, как зола Геркуланума, на обитателей. Стопки книг, стулья, в окне -- слюда инея. То, что случалось в них, случалось там навсегда. IX Звук уступает свету не в скорости, но в вещах, внятных даже окаменев, обветшав, обнищав. Оба преломлены, искажены, сокращены: сперва -- до потемок, до тишины; превращены в слова. Можно вспомнить закат в окне, либо -- мольбу, отказ. Оба счастливы только вне тела. Вдали от нас. X Я был скорее звуком, чем -- стыдно сказать -- лучом в царстве, где торжествует чернь, прикидываясь грачом в воздухе. Я ночевал в ушных раковинах: ласкал впадины, как иной жених -- выпуклости; пускал петуха. Но, устремляясь ввысь, звук скидывает балласт: сколько в зеркало не смотрись, оно эха не даст. XI Там принуждали носить пальто, ибо холод лепил тело, забытое теми, кто раньше его любил, мраморным. Т. е. без легких, без имени, черт лица, в нише, на фоне пустых небес, на карнизе дворца. Там начинало к шести темнеть. В восемь хотелось лечь. Но было естественней каменеть в профиль, утратив речь. XII Двуногое -- впрочем, любая тварь (ящерица, нетопырь) -- прячет в своих чертах букварь, клеточную цифирь. Тело, привыкшее к своему присутствию, под ремнем и тканью, навязывает уму будущее. Мысль о нем. Что -- лишнее! Тело в анфас уже само есть величина! сумма! Особенно -- в неглиже, и лампа не включена. XIII В будущем цифры рассеют мрак. Цифры не умира. Только меняют порядок, как телефонные номера. Сонм их, вечным пером привит к речи, расширит рот, удлинит собой алфавит; либо наоборот. Что будет выглядеть, как мечтой взысканная земля с синей, режущей глаз чертой -- горизонтом нуля. XIV Или -- как город, чья красота, неповторимость чья была отраженьем своим сыта, как Нарцисс у ручья. Так размножаются камень, вещь, воздух. Так зрелый муж, осознавший свой жуткий вес, не избегает луж. Так, по выпуклому лицу памяти всеми пятью скребя, ваше сегодня, подстать слепцу, опознает себя. XV В будущем, суть в амальгаме, суть в отраженном вчера в столбике будет падать ртуть, летом -- жужжать пчела. Там будут площади с эхом, в сто превосходящим раз звук. Что только повторит то, что обнаружит глаз. Мы не умрем, когда час придет! Но посредством ногтя с амальгамы нас соскребет какое-нибудь дитя! XVI Знай, что белое мясо, плоть, искренний звук, разгон мысли ничто не повторит -- хоть наплоди легион. Но, как звезда через тыщу лет, ненужная никому, что не так источает свет, как поглощает тьму, следуя дальше, чем тело, взгляд глаз, уходя вперед, станет назад посылать подряд все, что в себя вберет.

Новый Жюль Верн

I Безупречная линия горизонта,без какого-либо изъяна. Корвет разрезает волны профилем Франца Листа. Поскрипывают канаты. Голая обезьяна с криком выскакивает из кабины натуралиста. Рядом плывут дельфины. Как однажды заметил кто-то, только бутылки в баре хорошо переносят качку. Ветер относит в сторону окончание анекдота, а капитан бросается с кулаками на мачту. Порой из кают-компании раздаются аккорды последней вещицы Брамса. Штурман играет циркулем,задумавшись над прямою линией курса. И в подзорной трубе пространство впереди быстро смешивается с оставшимся за кормою. II Пассажир отличается от матроса шорохом шелкового белья, условиями питания и жилья, повторением какого-нибудь бессмысленного вопроса. Матрос отличаеися от лейтенанта отсутствием эполет, количеством лет, нервами,перекрученными на манер каната. Лейтенант отличается от капитана нашивками, выраженьем глаз, фотокарточкой Бланш или Франсуаз, чтением "Критики чистого разума", Мопассана и "Капитала". Капитан отличается от адмиралтейства одинокими мыслями о себе, отвращением к синеве, воспоминаньем о длинном уик-энде,проведенном в именье тестя. И только корабль не отличается от корабля. Перваливаясь на волнах,корабль выглядит одновременно как дерево и журавль, из-под ног которых ушла земля. III Разговор в кают-компании "Конечно, эрцгерцог монстр! Но как следует разобраться - нельзя не признать за ним некоторых заслуг..." - "Рабы обсуждают господ. Господа обсуждают рабство. Какой-то порочный круг!" - "Нет,спасательный круг!" "Восхитительный херес!" - "Я всю ночь не могла уснуть. Это жуткое солнце: я сожгла себе плечи." "...А если открылась течь? Я читал, что бывают и течи. Представьте себе, что открылась течь и мы стали тонуть! Вам случалось тонуть,лейтенант?" - "Никогда. Но акула меня кусала." - "Да? Любопытно... Но представьте, что - течь... И представьте себе..." "Что ж, может это заставит подняться на палубу даму в 12-б". "Кто она?" - "Это дочь генерал-губернатора, плывущая в Кюрасао." IV Разговоры на палубе "Я, профессор, тоже в молодости мечтал открыть какой-нибудь остров, зверушку или бациллу". - "И что же вам помешало?" - "Наука мне не под силу. И потом - тити-мити". - "Простите?" - "Э-э... презренный металл". "Человек, он есть кто? Он вообще - комар!" - "А скажите, месье, в России у вас, что - тоже есть резина?" "Вольдемар, перестаньте! Вы кусаетесь, Вольдемар! Не забывайте, что я..." - "Простите меня,кузина". "Слышишь, кореш?" - "Чего?" - "Чего это там вдали?" "Где?" - "Да справа по борту". - "Не вижу" - "Вон там". - "А,это... Вроде бы кит. Завернуть не найдется?" - "Не-а,одна газета... Но оно увеличивается!Смотри!.. Оно увели..." V Море гораздо разнообразнеее суши. Интереснее, чем что-либо. Изнутри, как и снаружи. Рыба интереснее груши. На земле существуют четыре стены и крыша. Мы боимся волка или медведя, медведя, однако меньше, и зовем его "Миша". А если хватает воображенья - "Федя". Ничего подобного не происходит в море. Кита в его первозданном, диком виде не трогает имя Боря. Лучше звать его Диком. Море полно сюрпризов, некоторые неприятны. Многим из них не отыскать причины: ни свалить на Луну, перечисляя пятна, ни на злую волю женщины или мужчины. Кровь у жителей моря холодней, чем у нас: их жуткий вид леденит нашу кровь даже в рыбной лавке. Если б Дарвин туда нырнул, мы б не знали закона джунглей, либо внесли бы в оный свои поправки. VI "Капитан, в этих местах затонул "Черный принц" при невыясненных обстоятельствах". - "Штурман Бенц! Ступайте в свою каюту и хорошенько проспитесь". - "В этих местах затонул также русский "Витязь". - "Штурман Бенц! Вы думаете,что я шучу?" - "При невыясненных обстоя..." Неукоснительно двигается корвет. За кормою - Европа, Азия, Африка, Старый и Новый Свет. Каждый парус выглядит в профиль, как знак вопроса. И пространство хранит ответ. VII "Ирина!" - "Я слушаю". - "Взгляни-ка сюда,Ирина". - "Я же сплю". - "Все равно. Посмотри-ка, что это там?" - "Да где?" - "В иллюминаторе". - "Это... это, по-моему,с убмарина". - "Но оно извивается." - "Ну и что из того? В воде все извивается". - "Ирина!" - "Куда ты тащишь меня?! Я раздета!" - "Да ты только взгляни!" - "О боже,не напирай! Ну гляжу. Извивается... но ведь это... это... Это гигантский спрут!.. И он лезет к нам! Николай!.." VIII Море внешне безжизненно, но оно полно чудовищной жизни, которую не дано постичь, пока не пойдешь на дно. Что порой подтверждается сетью, тралом, либо - пляской волн отражающих как-бы в вялом зеркале творящееся под одеялом. Находясь на поверхности, человек может быстро плыть. Под водою, однако,о н умеряет прыть. Внезапно он хочет пить. Там,под водой, с пересохшей глоткой, жизнь представляется вдруг короткой. Под водой человек может быть лишь подводной лодкой. Изо рта вырываются пузыри. В глазах возникает эквивалент зари. В ушах раздается некий бесстрастный голос,считающий : раз, два, три. IX "Дорогая Бланш, пишу тебе, сидя внутри гигантского осьминога. Чудо, но письменные принадлежности и твоя фотокарточка уцелели. Сыро и душно. Тем не менее не одиноко: рядом два дикаря, и оба играют на укалеле. Главное, что темно. Когда напрягаю зренье, различаю какие-то арки и своды. Сильно звенит в ушах. Постараюсь исследовать систему пищеварения. Это - единственный путь к свободе. Целую. Твой верный Жак". "Вероятно, так было в утробе... Но спасибо и за осьминога. Ибо мог бы просто пойти на дно, либо - попасть к акуле. Все еще в поисках. Дикари, увы, не подмога: о чем я их не спрошу, слышу странное "хули-хули". Вокруг бесконечные скользкие вьющиеся туннели. Какая-то загадочная, переплетающаяся система. Вероятно, я брежу, но вчера на панели мне попался некто, назвавшийся капитаном Немо." "Снова Немо. Пригласил меня в гости. Я пошел. Говорит, что он вырастил этого осьминога. Как протест против общества. Раньше была семья, но жена и т.д. И ему ничего иного не осталось. Говорит, что мир потонул во зле. Осьминог (сокращенно - Ося )карает жестокосердье и гордыню, воцарившиеся на земле. Обещал,что если останусь,то обрету бессмертье". "Вторник. Ужинали у Немо. Были вино, икра (с "Принца" и с "Витязя"). Дикари подавали, скаля зубы.Обсуждали начатую вчера тему бессмертья, "Мысли" Паскаля, последнюю вещь в "Ла скала". Представь себе: вечер, свечи. Со всех сторон - осьминог. Немо с его бородой и глазами голубыми, как у младенца. Сердце сжимается,как подумаешь,как он тут одинок..." (Здесь обрываются письма к Бланш Деларю от лейтенанта Бенца). X Когда корабль не приходит в определенный порт ни в назначенный срок, ни позже, директор компании произносит: "Черт!" - адмиралтейство:"Боже". Оба они не правы. Но откуда им знать о том, что приключилось. Ведь не допросишь чайку, ни акулу с ее набитым ртом, не направишь овчарку по следу. И какие вообще следы в океане? Все это сущий бред. Еще одно торжество воды в состязании с сушей. В океане все происходит вдруг. Но потом еще долго волна теребит скитальцев: доски, обломки мачты и спасательный круг; все - без отпечатков пальцев. И потом наступает осень, за ней - зима. Сильно дует сирокко. Лучше адвоката молчаливые волны могут свести с ума красотою заката. И становится ясно, что нечего вопрошать ни посредством горла, ни с помощью радиозонда синюю рябь, продолжающую улучшать линию горизонта. Что-то мелькает в газетах, толкующих так и сяк факты, которых собственно, кот наплакал. Женщина в чем-то коричневом хватается за косяк и оседает на пол. Горизонт улучшается. В воздухе соль и йод. Вдалеке на волне покачивается какой-то безымянный предмет. И колокол глухо бьет в помещении Ллойда.

1977 «Вестник русского христианского

движения» 122