Белый Бурхан

— Я все сделаю, дарга.

— Иди и делай!

И хотя на этот раз его палка осталась без работы, Тундуп был доволен ховрак ширетуя легко покорился ему, а значит, можно попытаться сделать из него соглядатая и доносчика. Когда лама готовится стать перерожденцем или живым богом, ухо дарги дацана должно быть настороже! Он должен все знать и видеть, как сам Будда, у которого глаза есть даже на пятках.

Молитва становилась громче. По лицам лам градом катился пот, их глаза туманились, но водопад молитвы нарастал. Потом глухо пророкотал барабан, раздался громовой рев трубы, зазвенели колокольчики, и ламы разом закрыли рты. Наступила пауза, и Пунцаг опустил черпак в большой чан с кумысом, стоящий посреди храма. Зачерпнул ровно столько, чтобы хватило наполнить до краев пиалу Жамца. Сделал это четко, быстро, заученным движением, не обронив ни капли на пол. И с радостью почувствовал, что опередил других прислуживающих своим ламам ховраков.

Жамц стер с лица обильный пот, осушил пиалу, ласково посмотрел на Пунцага. Тот снова погрузил черпак, но гэлун, обежав насмешливым взором лам, утоляющих жажду, быстро забормотал, продолжая молитву, зная наперед, что кто-то из них захлебнется кумысом и не успеет вовремя подхватить нужные слова. Захлебнулся Жавьян, закашлялся, брызгая во все стороны слюной и слезами. Пунцаг потрогал больное ухо и внутренне рассмеялся, празднуя свою первую крохотную победу над обидчиком. И хотя ламы безгрешны, Жавьяну не избежать беды: ширетуй не любит, когда портят молитву, которую ведет он.

Снова зарокотали барабаны, запела труба, изображая рев небесного слона, серебряной дрожью оборвали молитву колокольчики, и Пунцаг едва не прозевал тот крохотный миг тишины, когда надо снова наполнить пиалу Жамца. Он опять опередил других ховраков, и вторично был награжден благосклонной улыбкой ширетуя. Если выдержит темп до конца богослужения, будет удостоен подарка гэлуна и зависти, а значит, и мести других ховраков. И на третьей паузе эта месть последовала: черпак ховрака Мунко плотно придавил черпак Пунцага, и он опоздал, а молитву начал гэцул Гомбожаб… Теперь игра превращалась в пытку. Пунцаг вдруг стал неуклюж, неповоротлив, растерян и до конца богослужения ошибся пять раз!

Но Жамц и вида не подал, что оскорблен. Он только задал ламам такой темп молитвы, при котором слова сливались, как капли воды в струю, пробивающую камень. Это подрезало голоса молодых лам, еще нетвердо знающих тибетские молитвенные тексты, и сорвало голоса у старых, не привыкших петь столь высоко. Победил ширетуй и, сделав знак Пунцагу, гордо и торжественно удалился.

Чем дальше они отходили от молящихся, тем тяжелее и глуше становились шаги ширетуя, заставляя ховрака стыть в предчувствии неизбежного скорого наказания. И когда Жамц остановился у своей двери, Пунцаг рухнул за его спиной на колени:

— Я виноват и заслужил наказания.

— Ты не виноват, — отозвался гэлун, не оборачиваясь. — Позови Чойсурена, пусть приготовит зеленую ванну к вечеру…

Узнав о распоряжении Жамца, Чойсурен удивился:

— Он же только вчера принимал свою ванну! Да и по правилам дацана сегодня это должен делать ты — кто прислуживает гэлуну на молитве, тот и провожает его на покой! Просто он решил избавиться от меня. Я это давно понял.

Чойсурен ушел огорченный, а Пунцаг снова внутренне рассмеялся: он был вторично сегодня отомщен. На этот раз за насмешку. Но тут же закрались сомнения в душу — отчего это ширетуй так милостив к нему, что даже не выбранил, и почему это так загадочно перемигнулись вчера Бадарч и Чойсурен, когда назвали его постельным мальчиком?

Проходящий с молитвы Жавьян задел бывшего своего ховрака краем одежды, как бы приглашая следовать за собой. Но Пунцаг, занятый своими мыслями, даже не заметил этого.

А Жавьян кривил губы и торопил шаги: горе хубуна не в том, что он молод и красив, а в том, что он глуп, исполнителен и слишком угодлив.

Глава вторая

БЕГЛЕЦ УХОДИТ ОТ ПОГОНИ

Поп топтался у порога, не решаясь пройти вперед без приглашения. А хозяин, копошащийся у окна с конской сбруей, не спешил зазывать неприятного гостя к очагу, к столу, к беседе. А ведь он, отец Севостьян, девять лет назад крестил этого раскосого минусинского татарина в христианскую веру и награждал новым православным именем! Был дикарь Доможак, стал христианин Федор! Во как! Знает, видно, бестия, что с пустыми руками пастырю грех велик уходить от пасомых…

Вот только — что с него взять? Не просто беден, а позорно нищ новообращенец, хотя и гордыни у него — что у генерала!.. И детей наплодил полную избу — вповалку уложить на пол, так и ступить будет некуда… Хорошо, что теплынь стоит по весне — дома мелюзгу не удержишь ни босой, ни раздетой! А зимой как же обходились?

— Ох-ох-хо! — вздохнул поп, опускаясь на грязную и обшарпанную скамью у входа, заваленную шкурами и какими-то волосяными веревками: для юрты, что ли? Так их и в пять юрт не затолкаешь!

«Вот она, срамота людская! Сами живут по-скотски, плодят скотов, а пастырю — ни почета, ни привета… С голоду помри у порога — дверью не хлобыстнут, окаянные…»

Он гулко кашлянул в кулак:

— А пошто, сын мой, лампадка не горит у образов-то?

— Карасий чок.

— Маслица б подлил деревянного Лампадка-то на маслице должна быть, а не на керосине вонючем! Али свечек накупи в запас. У меня есть. Жену пошли или сам сходи в храм божий.

— Деньга чок.

— Жирку бараньего натопи, тряпицу положи — опять же лампадка будет. Коптит токмо, а лики святые высвечивает… Ничего, грех не велик, когда на те лики копоть оседает — душа чище!

— Баран чок.

«Вота задалдонил! — рассердился поп. — Чок да чок! Других слов нету у него, что ли?»

Отец Севостьян был не в духе и потому несправедлив к Доможаку-Федору. Из многих десятков прихожан-перекрещенцев он лучше всех говорил по-русски, тогда как сам священник не знал и десяти слов на местном, а смысл бытовых фраз просто угадывал.[23] Но слово «чок» знал хорошо. Это был отказ — нет и баста, хоть кол на голове теши! С другой стороны подковырнуть окаянного?

— Пошто в храме божьем не бываешь, сын мой? Детишков своих от Христа за занавеской прячешь?

— Бок позовет, сама приходить будет.

— Господь зовет призванных, а не всех скопом! — осуждающе покачал отец Севостьян головой. — Да и как ему распознать их, коль через храм не освятились?

— Бок все знает, сама говорил.

— Да, господь все знает! И накажет тебя, отступника и святотатца, за твои грехи! Детей не крестишь, мзду на храм не даешь!

— Пускай! — отмахнулся Доможак, прервав попа, и с хрустом перекусил хорошо проваренную дратву. — Бок — не солдат, шибко бить не будет! А маленько — ладно, ничего…

«Ох-ох-хо! — снова вздохнул поп. — Ничего и никого не боятся эти чумазые бестии! Ни кнута, ни геенны…»

Еще учась в Бийском катехизаторском училище,[24] отец Севастьян знал, что будущая его служба — не сахар, но викарий Томской епархии, он же начальник Алтайской духовной миссии,[25] архимандрит Макарий, утешил будущих пастырей-миссионеров: «Овечек стричь надобно, а их в наших краях — зело в избытке!» Постриги их… Как бы сами башку по нечаянности или глупости не состригли! На грех-то учителя нету, а лукавый — завсегда тут как тут!

Да и не все, как надобно, с этими нехристями сделали. Не словом божьим праведным к кресту вели, а полицейской нагайкой! Ведь были же случаи, когда чины полиции по приказу миссионеров из епархии собирали местных жителей по улусам и дорогам, насильно загоняли в реку для крещения в православие.[26] За то и медали потом вешали, и серебряные кресты с алмазами не столько попам и монахам, сколько чинам полиции…

Отец Севастьян поднялся со скамьи, брезгливо одернул рясу, осенил себя в передний угол, где рядом с иконами висели часы-ходики с кошачьими бегающими глазами и связки дикого чеснока.

— Ну, помогай тебе господь, сын мой! Хозяин кивнул.

— Молись спасителю, он, в беде да нужде не оставит!

Хозяин снова кивнул.

Поп толкнул дверь, вышагнул через порог и крепко вколотил в косяки свою злость и обиду, едва сдерживаясь, чтобы не плюнуть под ноги. Потоптался, зашагал к другой развалюхе.

А Доможак удивленно смотрел на громыхнувшую дверь и не мог понять: отчего так шибко рассердился поп? Лампа не горит — будет гореть! Иконы есть. Три штуки. Сам в Минусинске покупал. И свечки есть, зачем еще покупать?

Нового бога Доможак чтил: Христа никогда не обносил при угощении гостей и друзей, на масленицу клал возле лиц богов топленое масло на блюдечке, а когда резал овцу — обрызгивал крашеные доски бога кровью или окуривал их паром свежесваренного мяса… Зря рассердился поп! Не такой человек Доможак, чтобы бога обидеть!

Пожав плечами, хозяин снова принялся за работу — скоро молодая трава в рост пойдет, скот пасти надо, некогда будет по избам да юртам сидеть… А пасха — что? Принесет сейчас жена масла или жира, можно будет и Христу на доске маленько губы помазать!

Кони несли всадников Джучи на запад — великий Чингисхан отправил своего старшего сына на покорение лесных и горных племен, целовавших руку вонючих найманов — ойратов, урсутов, тубасов и других. Кони до черноты вытаптывали степи, а всадники поголовно убивали мужчин. Женщины не успевали их хоронить, а дети — оплакивать. А те слезы и проклятия, что летели вслед всадникам, не причиняли им вреда и были бесполезны — небо так же бессильно перед жестокостью завоевателей, как и земля: испепеленные огнем и закопченные дымом, они задыхались в глухоте и слепоте. И если бы захотелось черным всадникам вернуться той же дорогой домой, то лишь угли и кости увидели они на пожарищах, а вороны, обожравшись невинной кровью, клевали бы с таким же остервенением и их дерзкие глаза…

Но всадники не оглядывались и не разворачивали своих коней — они шли к солнцу, где был край всей земли! И великая орда погибла там, за чужими горами и реками, в чужих степях и лесах, навсегда забыв дорогу домой… Да дома и не ждали их! Там нарождались новые воины, готовые пойти по следам своих отцов и дедов. В их жилах уже бурлила кровь победителей-творцов новой бессмертной империи, где никогда не уходило на покой солнце. Эта кровь заставляла руками чужих мастеров строить сказочные дворцы и храмы, обшивать золотом и серебром крыши своих кумирен с гордо загнутыми карнизами. Ей всего надо было много — рабочих рук рабов, чужих богатств и чужих земель…

И тот страшный посев, что был сделан, взошел для страшной жатвы. И все, что строилось на века, уже через столетие с небольшим обратилось в прах. И, наоборот, все, что было так бездумно уничтожено и повергнуто в прах, поднялось к очистившемуся небу, расцвело новой силой и могуществом!

Горстка людей осталась и в этой степи, не ждавшей черных всадников и потому не давшей ей отпора. В степи осталось совсем мало мужчин и очень много женщин. Но они пошли навстречу друг другу и, соединившись сердцами, дали клятву: возродить заново гордую степь, заселить ее народом, залить детским смехом и песнями, поднять к небу мирные дымы жилищ, пахнущие молоком и медом.

Самой первой из женщин вложила эту клятву в свое сердце Хуртуях тас. И выпустила в мир 99 мальчиков и 77 девочек. И, умерев, не превратилась в прах, как все из плоти, а встала посреди возрождающейся степи каменным телом своим как символ рождающих сил природы, как вечный памятник всем матерям, живущим под синим небом, пример, достойный вечного восхищения и постоянного подражания…

Замер рокот струн топшура.[27] Затих хриплый голос певца.

И теперь молчали не только люди, но и земля и небо. Перед страшной правдой может остановить свой бесконечный бег даже река, как бы ни была она порожиста и бурлива…

Но у Таг Ээзи — Хозяина Гор — хороший глаз, а у Сух Ээзи-Хозяина Вод[28] — хороший слух. И они будут пересказывать эту легенду новым людям Большой Степи! Пусть только сумеют услышать ее…

Шевельнулась жена Доможака, улыбнулась мужу. Она тоже не нарушила священной клятвы тех древних женщин, пошла за зовом Хуртуях тас — пятерых мальчиков и трех девочек подарила степи. Будь ее воля, она давно бы выбросила доски русского бога и поставила жертвенные чаши перед Козе палазы — дитем Козе. Но муж не хочет, боится русской нагайки, а может, и тюрьмы Белого Царя. Вот их сосед выбросил иконы, и ему сразу повесили цепи на ноги и угнали к истокам Сисима и Кизира, в Саяны, где кандальники всех мастей моют золото. А поп, что проклинал потом Чингиса в своей церкви, рассказывал даже, что одного из вероотступников по имени Тойгильда не так давно сожгли живым на огне… Гореть на огне и Чингису, сказал поп, когда он умрет…

Лениво дымилась трубка в зубах Доможака. Он думал. И мысли его были похожи на мысли его жены Сорул. Только нечаянный и далекий гость хмурился все больше, провожая усталое солнце, падающее за оставленные им горы.

Вот погас и закат, оставив желтое нежаркое пламя. Теперь солнце вернется только утром и будет светить ярче и греть жарче, чем сегодня. А потом еще короче будет его путь в ночи, и дольше оно будет стоять над степью. И быстро будет расти трава на ней, и прямо на глазах будут тучнеть овцы и отливать шелком крупы коней. И, может, снова понесет радостную ношу жена Доможака, чтобы зимой подарить степи еще одного ребенка… Правильная жена у Доможака, что и говорить!

Хорошо раскурил трубку пастух. Теперь можно и певцу передать: пусть и он подумает о своем. Через его горы и долины тоже прошли когда-то давно и совсем недавно орды завоевателей, натворив не меньше бед, чем здесь, в Великой Степи. Люди его гор были мастерами на все руки, как и люди степей Доможака. Но его горы были малолюдны, хотя и носили множество родовых имен. Им вообще негде было взять силы для отпора врагу и для воскресения жизни… Ведь у них не было Хуртуях тас…

Темнело небо, рождая звезды. Так же темнело лицо Сорул в сумрачном углу юрты, когда она дарила степи новую жизнь. Все в мире рождается трудно — с болью, кровью, слезами… У всех детей Доможака имена звезд. И, значит, быть им и их детям светлыми и чистыми в жизни!

— На, кайчи, покури! Подумай.

Певец принял трубку, поблагодарил кивком головы, отложил в сторону свой топшур, которому тоже нужен отдых, хотя у него и два голоса, а у кайчи только один…

Доможак смотрел на парня и хмурил брови: бродяга, чужой человек… Всего добра-то при нем — конь да топшур из кедра… У таких людей всегда тяжелые думы. Это хорошо знал сам Доможак, который тоже поскитался по степи в поисках счастья. Был даже в тех горах, где родился гость…

Погасла трубка у певца. Успел ли он додумать свои каменные мысли, от которых устаешь больше, чем от самой тяжелой работы?

— Спой еще, кайчи! — попросил пастух. — Ведь и по твоим горам прошли монголы Джучи, и твой народ знал горе моего народа… Но пусть на этот раз твой черчекчи будет хоть чуть-чуть веселее!

Певец кивнул и взял топшур, медленно перебрал струны, будто отыскивая что-то в своей душе и в душе инструмента. Нашел, и простое потренькиванье стало мелодией — резкой, гневной, стремительной, как кони мстителей за смерть и горе. Потом она приглушилась, закуталась в пыль и туман, сменилась мирным гудом шмеля над цветком, журчаньем ручья среди камней. Это пел уже не топшур, а сам кайчи.

Доможак открыл глаза. Губы певца были стянуты вместе, верхняя губа изломана, а нижняя подобрана, выставленный бугорком подбородок поджался, слился в одну линию с гортанью, которая тонко подрагивала. Лицо кайчи потемнело от натуги, на лбу вздулись жилы. Доможак понял, что воздух в легких певца кончился, и он незаметно, не прерывая пенья, снова сделал полный вдох, и теперь долго еще воздух, выжимаясь сквозь узкую щель зубов, будет гудеть над степью. Но вот наступил миг, когда губы разлепились, гуденье перешло в хрип, рык, крик боли. Вслед за ним начались рождаться слова рассказа о мужестве и несокрушимой силе Маадай-Кара, крушившего всех своих врагов и обидчиков не только оружием, но и хитростью…

Замолк кайчи. Рокотнув торжественно и грозно в последний раз, успокоились струны топшура…

Доможак поднял голову к небу. Где-то там, среди этих ярких звезд, сияют и бессмертные сердца песенных героев. Но разве разглядишь их, разве окликнешь слабым человеческим голосом, попросив о помощи?

— Твой огонь плохо горит, жена.

Сорул молча встала и исчезла во тьме.

Доможак знал, что утром певец уходил через Туву в Монголию или в Китай, на Убсу-Нур. И зачем уходил, тоже знал: свои боги и русский бог не дали ему счастья, и Чочуш решил поискать его в той стране, откуда скакали горящей степью кони, неся всадников смерти. Если они были так сильны, то какими же могущественными и непобедимыми должны были быть их бессмертные боги!

Чочуш, гость Доможака, плотно сел в седло на заре, а когда из-за края степи вынырнула расплавленная скобка солнца, он был уже далеко от гостеприимной юрты. Добравшись до реки, развернул коня, подставив солнцу левое ухо, и двинулся к белым горам, встающим на горизонте. Но это были чужие горы, а до чужих гор дорога всегда длиннее и опаснее, чем до тех, в которых вырос, стал мужчиной, познал все необходимое, что суждено познать человеку, если он не потерял стыд и не выбросил, как ненужную вещь, свою бунтующую совесть.

Копыта коня выбивали желтую пыль из ковыльной степи, и та висела за всадником, Как бесконечный хвост, не спеша улечься на свое привычное ложе. Ни ветерка — только палящее солнце. И далекие горы в этом мареве качались, как живые, казались грядой облаков, колеблемой ветром, наполненной дождем и прохладой К такому виду гор Чочуш не привык. Его горы всегда были незыблемы И походили они только на горы и ни на что больше!

Старый Коткен, уходя домой, в землю, слово взял у него непременно пробраться на восток и принести оттуда чистый свет разума и воли. Чочуш пообещал, даже не уяснив толком, чего же от него хотел старый мудрец. Лишь потом понял, что Коткен всю свою долгую и трудную жизнь искал этот свет и эту силу, но так и остался при дымном очаге выплевывать остатки своих внутренностей. А ведь он верил всегда, что стоит лишь отыскать счастливый перевал, за которым скрывается долина радости, и все будут жить в довольстве, сытости и мире Не нашел сам и передал этот завет мальчишке, которому даже с именем и то не повезло.[29]

В счастливую долину верили и русские бородачи, живущие в душных деревянных домах и прячущие огонь очага в каменные сундуки. Только свою долину они называли другим именем — Беловодией.[30] А Коткен перед смертью, когда его душили духи-кермесы, шептал другое имя своей мечты — Шамбала…[31]

Имена-то, может быть, у той долины разные были, но ведь она — одна! А если та счастливая долина одна, то хватит ли в ней места всем сирым и обездоленным? И другое что-то бормотал Коткен. Он много кочевал, много видел, много думал. Да и не похож был на других стариков кайчи не кайчи, кам не кам, а что-то между ними Злые языки говорили, что и не теленгит он вовсе, а дальний гость из мест неведомых — ни родни, ни друзей у него не было. Да и песни он пел другие. И сказки рассказывал, не похожие на сказки гор. Даже злого Эрлика называл почтительным длинным именем Номосуцесова Чочуш остановил коня, козырьком приложил ладонь к глазам серебряное поле степи разрезал длинный зеленый язык, посреди которого стояла рыжая юрта и над нею клубился дымок. Всадник удивленно прицокнул языком — такого подарка он не ожидал: Доможак сказал, что его костер в этой степи горит последним. И зная, как тяжел путь от леса через сухую степь, загрузил торока на седле гостя едой и питьем на пять дней пути. И ружье дал, заплатив им за топшур и песни:

— Когда съешь и выпьешь все, тебя ружье кормить будет.

В степи, как и в горах, нет врагов. И, запрятав косичку под шапку, Чочуш повернул коня к одинокой юрте. Первыми его заметили собаки и подняли истошный лай, но лишь приблизился к жилью, успокоились, завиляв хвостами: тот, кто спешился и с протянутой для приветствия рукой поспешил к хозяину, не может быть, по их понятию, чужим человеком.

— Драствуй! — приветствовал гостя по-русски хозяин.

— Драстуй, — отозвался Чочуш. — Прости маленько… Больше русских слов Чочуш не знал. Не знал их, похоже, и хозяин юрты. Гость принял из рук хозяйки пиалу с кумысом, только что налитым из тажуура,[32] благодарно кивнул.

— Абаканец? Минусинец? — спросил хозяин неуверенно.

— Теленгит. Чочуш.

У хозяина удивленно сломалась бровь, но он тут же широко улыбнулся и жестом пригласил в юрту, представился:

— Урянхай. Хертек. — Ткнул рукой в сторону жены, копошащейся у очага, Савык. Какой длины твоя дорога?

Вопрос Чочуш понял, но с ответом задержался, отмахнувшись рукой в сторону входа. Хертек повеселел, что-то быстро сказал жене. Та достала из-за хозяйственной перегородки пыльную бутылку, протянула мужу. Хертек скусил пробку, разлил содержимое по чашкам, поднял первым:

— Менди чаагай! Пусть твоя дорога будет прямой! Поняв, что хозяин пожелал ему счастливого пути, Чочуш смущенно качнул головой и, обжигая горло, проглотил содержимое чашки. Удивленно взглянул на хозяина: такую крепкую араку его сородичи делать не умели.

— Из крапивы твоя жена ее делает?

— Русская кабак-арака, — усмехнулся Хертек, сливая в свою чашку остатки из бутылки. — Водка.

Чочуш размяк: водка ударила в голову, закружила мысли. Если бы Чочуш не оставил свой топшур у Доможака, его пальцы сейчас сами бы заплясали по струнам. Он отвалился спиной на подушку, заботливо подложенную Савык, прикрыл глаза, вслушиваясь в полузнакомую речь женщины, отчитывавшей мужа по-казахски:[33]

— Зачем ты напоил его? Он теперь будет спать до вечера!

— Пусть спит.

— Издалека едет. И далеко. Что гонит его?

— Об этом не спрашивают! — отрезал Хертек. — Мужчина сам направляет и повод своего коня, и полет своей стрелы!

— А ты спроси.

— Зачем? Он — гость. Уста его священны. Чочуш открыл глаза и, осторожно подбирая слова, сказал:

— Я иду искать другого бога. Доброго и справедливого.

Хертек и Савык переглянулись. Разных людей они встречали во время перекочевок, но человек, который садится в седло, чтобы сменить своих богов на чужих, был им непонятен. И они решили, что путник просто не может сказать о цели пути, не может выдать случайным людям своей тайны.

— Хорошего и сильного бога, — нахмурился Хертек, — ты мог бы найти у русских!

— Я не нашел его у них.

Хертек задумался. Не так уж и прост этот парень! И, похоже, нет у него тайны, и в словах его — одна правда. Но сменить богов куда серьезнее и страшнее, чем сменить имя! На это идут или от отчаяния, или от ужаса перед жизнью…