Книга 1

ХУНВЕЙБИНЫ

Возле города пекина Ходят-бродят хунвейбины. И старинные картины Ищут-рыщут хунвейбины. И не то, чтоб хунвейбины Любят статуи, картины, Вместо статуй будут урны Революции культурной. И ведь главное, знаю отлично я, Как они произносятся, Но что-то весьма неприличное На язык ко мне просится, Хунвейбины. Хунвейбины — ведь это ж неприлично. Вот придумал им забаву Ихний вождь, товарищ Мао, Не ходите дети в школу, Помогите бить крамолу, И не то, чтоб эти детки Были вовсе малолетки. Изрубили эти детки Очень многих на котлетки. И ведь главное, знаю отлично я, Как они произносятся, Но что-то весьма неприличное На язык ко мне просится, Хунвейбины. Вот немного посидели, А теперь похулиганим Что-то тихо, в самом деле — Думал Мао с Ляо Бянем. Чем еще уконтрапупить Мировую атмосферу? Вот еще покажем крупный кукиш США и СССР-у. Но ведь главное, знаю отлично я, Как они произносятся, Но что-то весьма неприличное На язык ко мне просится. Хунвейбины.

ЕСТЬ НА ЗЕМЛЕ ПРЕДОСТАТОЧНО РАС

Есть на Земле предостаточно рас, Просто цветная палитра, Воздуха каждый вдыхает за раз Два с половиною литра. Если так дальше, так полный привет, Скоро конец нашей эры, Эти китайцы за несколько лет Землю лишат атмосферы. Сон мне тут снился неделю подряд, Сон с пробужденьем кошмарным, Будто я дома, а на кухне сидят Мао Цзедун с Линем Бяо. И разделился наш маленький шар На три огромные части, Их — миллиард, нас — миллиард, А остальное — китайцы. И что подают мне какой-то листок, На, мол, подписывай, ну же. Очень нам нужен ваш Дальний Восток, Ах, как ужасно нам нужен. Только об этом о сне вспоминал, Только о нем я и думал, Я сослуживца недавно назвал Мао, простите, Цзедуном. Но вскорости мы на луну полетим, Что нам с Америкой драться, Левую нам, правую им, А остальное — китайцам.

ОТБЕРИТЕ ОРДЕН У НАСЕРА

Потеряли истинную веру, Больно мне за наш СССР. Отберите орден у Насера, Не подходит к ордену Насер. Можно даже крыть с трибуны матом, Раздавать подарки вкривь и вкось, Называть Насера нашим братом, Но давать Героя — это брось. А почему нет золота в стране? Раздарили, просто раздарили, Лучше бы давали на войне, А насеры после б нас простили.

ЗАНОЗЫ

БАНЬКА

Протопи ты мне баньку, хозяюшка, Раскалю я себя, распалю. На полати у самого краюшка Я сомненья в себе истреблю. Разомлею я до неприличности, Ковш холодный — и все позади. И наколка времен культа личности Засинеет на левой груди. Протопи ты мне баньку по-белому, Я от белого свету отвык. Угорю я, и мне угорелому Пар горячий развяжет язык. Сколько веры и лесу повалено, Сколь изведано горя и трасс, А на левой груди профиль Сталина, А на правой — Маринка анфас. Эх, за веру мою беззаветную Сколько лет «отдыхал» я в «раю»! Променял я на жизнь беспросветную Несусветную глупость мою. Протопи ты мне баньку по-белому, Я от белого свету отвык. Угорю я, и мне угорелому Пар горячий развяжет язык. Вспоминаю, как утречком раненько Брату крикнуть успел: «Пособи!» И меня два красивых охранника Повезли из Сибири в Сибирь. А потом на карьере ли, в топи ли, Наглотавшись слезы и сырца, Ближе к сердцу кололи мы профили Так, чтоб слышал как рвутся сердца. Не топи ты мне баньку по-белому Я от белого свету отвык. Угорю я, и мне угорелому Пар горячий развяжет язык. Ох, знобит от рассказа дотошного, Пар мне мысли прогнал от ума. Из тумана холодного прошлого Окунаюсь в горячий туман. Застучали мне мысли под темечком, Получилось, я зря им клеймен! И хлещу я березовым веничком По наследию мрачных времен. Протопи ты мне баньку по-белому, Я от белого свету отвык. Угорю я, и мне угорелому Пар горячий развяжет язык.

БАЛЛАДА О БАНЕ

Благодать или благословение, Ниспошли на подручных своих, Дай им бог совершить омовение, Окунаясь в святая святых. Все порок, грехи и печали, Равнодушье, как и спор, Пар который вот только поддали, Вышибает, как пули из пор. Все, что мучит тебя, испарится, И поднимется вверх к небесам, Ты ж, очистившись должен спуститься, Бог с грехами расправится сам. Не стремись прежде времени к душу, Не равняй очищенье с мытьем, Нужно веником выпороть душу, Нужно выпарить мрак из нее. Унесет все остатки уродства Этот душ из целительных вод, Это вроде возврат первородства, Нет, скорей осушенье болот. Здесь нет голых, стесняться не надо, Что кривая рука да нога, Здесь подобие райского сада, Пропуск тем, кто раздет донага. И в предбаннике сбросивши вещи, Всю одежду свою позабудь, Одинаково веничек хлещет Так что зря не вытягивай грудь. Все равны здесь единым богатством, И легко переносят жару, Здесь свободу и равенство с братством Ощущаешь в поту и в пару. Благодать или благословенье Ниспошли на подручных своих, Дай им бог совершить омовенье, Окунаясь в святая святых.

БАНЬКА ПО-ЧЕРНОМУ

Копи! Ладно, мысли свои вздорные копи! Копи, только баню мне по-черному топи! Вопи, все равно меня утопишь, но вопи! Топи! Только баню мне, как хочешь, но топи!

ПРИПЕВ:

Эх, сегодня я отмаюсь, Эх, освоюсь, Но сомневаюсь, Что отмоюсь. Не спи! Где рубаху мне по пояс добыть? Топи! Ох, сегодня я отмоюсь добела! Кропи! В бане стены закопченые, кропи! Топи! Слышишь? Баню мне по-черному топи! ПРИПЕВ. Кричи! Загнан в угол зельем, словно гончей лось! Молчи! У меня уже похмелье кончилось! Купи! Хоть кого-нибудь из охранников купи! Топи! Эту баню ты мне раненько топи! ПРИПЕВ. Терпи! Ты сама по дури продала меня! Топи! Чтоб я чист был, как щенок к исходу дня! Вопи! Все равно меня утопишь, но вопи! Топи! Только баню мне, как хочешь, но топи! ПРИПЕВ.

ДВА Я

И вкусы, и запросы мои странны, Я экзотичен, мягко говоря, Могу одновременно грызть стаканы И Шиллера читать без словаря. Во мне два я, два полюса планеты, Два разных человека, два врага, Когда один стремится на балеты, Другой стремится прямо на бега. И я борюсь, давлю в себе мерзавца. О, участь беспокойная моя. Боюсь ошибки, может оказаться, Что я давлю не то второе я. Когда в душе я раскрываю гранки На тех местах, где искренность сама, Тогда мне в долг дают официантки И женщины ласкают задарма. Но вот летят к чертям все идеалы, Но вот я груб, я нетерпим и зол, Но вот сижу и тупо ем бокалы, Забрасывая Шиллера под стол. И суд идет, весь зал мне смотрит в спину, И прокурор, и гражданин судья. Поверьте мне, не я разбил витрину, А подлое мое второе я. И я прошу вас строго не судите, Лишь дайте срок, но не давайте срок. Я буду посещать суды, как зритель, И в тюрьмы заходить на огонек. И я клянусь вам искренне, публично, Старания свои утрою я, И поборю раздвоенную личность, И не мое мое второе я. Я больше не намерен бить витрины И лица граждан, так и запиши, Я воссоединю две половины Моей больной раздвоенной души. Искореню, похороню, зарою, Очищусь, ничего не скрою я. Мне чуждо это е-мое-второе, Нет, это не мое второе я.

НАЗАД К ПЕШЕХОДАМ

Отбросьте прочь свой деревянный посох. Упав на снег и полежав ничком, Я встал и сел в погибель на колесах, Презрев передвижение пешком. Я не предполагал играть судьбою, Не собирался спирт в огонь подлить Я, просто, этой быстрою ездою Намеревался жизнь себе продлить. Подошвами своих спортивных чешек Топтал я прежде тропы и полы И был неуязвимым для насмешек, И был недосягаем для хулы. Но я в другие перешел разряды, Меня не примут в общую кадриль. Я еду. я ловлю косые взгляды И на меня и на автомобиль. Прервав общенье и рукопожатья, Отворотилась прочь моя среда. Но кончилось глухое неприятье, И началась открытая вражда. Я в мир вкатился чуждый нам по духу, Все правила движения поправ. Орудовцы мне робко жали руку, Вручая две квитанции на штраф. Я во вражду включился постепенно, Я утром зрел плоды ночных атак: Морским узлом завязана антенна. То был намек: с тобою будет так… Прокравшись огородами, полями, Вонзали шила в шины, как кинжал. Я ж отбивался целый день рублями И не сдавался, и в боях мужал. Безлунными ночами я нередко Противника в засаде поджидал. Но у него поставлена разведка, И он в засаду мне не попадал. И вот, как языка, бесшумно сняли Передний мост. И унесли во тьму. Передний мост, казалось бы детали, Но без него и задний ни к чему. Я доставал рули, мосты, колеса Не за глаза красивые, за мзду. И понял я, не одолеть колосса. Назад! Пока машина на ходу. Назад к моим нетленным пешеходам, Пусти назад! О, отворись, сезам! Назад, в метро, к подземным пешеходам! Назад! Руль влево — и по тормозам! Восстану я из праха вновь обыден И улыбнусь, выплевывая пыль. Теперь народом я не ненавидим, За то, что у меня автомобиль.

ПРО ДВА КРАСИВЫХ АВТОМОБИЛЯ

Без запретов и следов, Об асфальт сжигая шины, Из кошмара городов Рвутся за город машины, И громоздкие, как танки, «Форды», «Линкольны», «Селены», Элегантные «Мустанги», «Мерседесы», «Ситроены». Будто знают игра стоит свеч, Это будет кровная месть городам, Поскорей, только б свечи не сжечь, Карбюратор, и что у них есть еще там. И не видно полотна, Лимузины, лимузины. Среди них, как два пятна, Две красивые машины, Будто связанные тросом, А где тонко — там и рвется, Акселераторам, подсосам Больше дела не найдется. Будто знают игра стоит свеч, Только вырваться, выплатят все по счетам, Ну, а может он скажет ей речь На клаксоне, и что у них есть еще там. Это солнце машин На тебя таит обиду, Светло-серый лимузин, Не теряй ее из виду, Впереди, гляди, разъезд, Больше риску, больше веры, Опоздаешь, так и есть, Ты промедлил, светло-серый. Они знали — игра стоит свеч А теперь — это сигналы рекламным щитам. Ну, а может гора ему с плеч, И с капота, и что у них есть еще там. Нет, развилка как беда, Стрелки брось, И вот не здесь ты, Неужели никогда Не сближают нас разъезды? Этот сходится один, И врубив седьмую скорость, Светло-серый лимузин позабыл Нажать на тормоз. Чтоб, съезжаться, пустые мечты, Или это есть кровная месть городам. Покатились колеса, сердца и мосты, Или что у них есть еще там.

ЕДИНСТВЕННАЯ ДОРОГА

(Из к/ф «Единственная дорога»)

В дорогу живо или в гроб ложись. Да, выбор небогатый перед нами. Нас обрекли на медленную жизнь мы К ней для верности прикованы цепями. А кое-кто поверил второпях, Поверил без оглядки, бестолково, Но разве это жизнь, когда в цепях, Но разве это выбор, если скован. Коварна нам оказанная милость, Как зелье полоумных ворожих, Смерть от своих за камнем притаилась, И сзади тоже смерть, но от чужих. Душа застыла, тело затекло, И мы молчим, как подставные пешки, А в лобовое грязное стекло Глядит и скалится позор кривой усмешки. И если бы оковы разломать, Тогда бы мы и горло перегрызли Тому, кто догадался приковать Нас узами цепей к хваленой жизни. Неужто мы надеемся на что-то, А, может быть, нам цель не по зубам? Зачем стучимся в райские ворота Костяшками по кованным скобам? Нам предложили выход из войны, Но вот какую заложили цену: Мы к долгой жизни приговорены Через вину, через позор, через измену. Но стоит ли и жизнь такой цены? Дорога не окончена, спокойно. И в стороне от той большой войны Еще возможно умереть достойно. И рано нас равнять с болотной слизью, Мы гнезд себе на гнили не совьем, Мы не умрем мучительною жизнью, Мы лучше верной смертью оживем.

ПЕСНЯ О ПЕТРОВСКОЙ РУСИ

(Из фильма «Сказ о том, как царь Петр арапа женил»)

Как засмотрится мне нынче, как задышится! Воздух крут перед грозой, круто вязок. Что споется мне сегодня, что услышится! Птицы вещие поют, и все из сказок. Птица Сирин мне радостно скалится, Веселит, зазывает из гнезд, А напротив тоскует, печалится, Травит душу чудной Алконост. Словно семь заветных струн Зазвенели в свой черед: Это птица Гамаюн Надежду подает! В синем небе, колокольнями проколотом, Медный колокол, медный колокол То ль возрадовался, то ли осерчал. Купола в России кроют чистым золотом, Чтобы чаще господь замечал. Я стою, как перед вечною загадкою, Пред великой да сказочной страною, Перед солоно — да горько — кисло-сладкою, Голубою, родниковою, ржаною. Грязью чавкая, жирной да ржавой Вязнут лошади по стремена, Но влекут меня сонной державою, Что раскисла, опухла от сна. Словно семь богатых лун На пути моем встает: Это птица Гамаюн Надежду подает. Душу сбитую да стертую утратами, Душу сбитую перекатами, Если до крови лоскут истончал, Залатаю золотыми я заплатами, Чтобы чаще господь замечал.

* * *

Как по Волге-матушке, По реке-кормилице Все суда с товарами, Струги да ладьи, И не надорвалася, И не притомилася Ноша не тяжелая, Корабли свои. Вниз по Волге плавая, Прохожу пороги я И гляжу на правые Берега пологие. Там камыш шевелится, Поперек ломается, Справа берег стелется, Слева поднимается. Волга песни слышала Хлеще, чем «Дубинушка», В ней вода исхлестана Пулями врагов. И плыла по матушке Наша кровь-кровинушка, Стала бурой пеною Возле берегов. Долго в воды пресные Лились слезы строгие. Берега отвесные Берега пологие Плакали, измызганы Острыми подковами, Но теперь зализаны Эти раны волнами. Что-то с вами сделалось, Берега старинные, Там, где стены древние, На холмах кремли, Словно пробудилися Молодцы былинные И, числом несметные, Встали из земли. Лапами грабастая, Корабли стараются, Тянут баржи с Каспия, Тянут-надрываются, Тянут, не оглянутся, И на версты многие За крутыми тянутся Берега пологие.

ПОЖАРЫ

Пожары над страной Все выше, жарче, веселей. Их отблески плясали в два притопа, три прихлопа, Но вот судьба и время Пересели на коней, А там в галоп, под пули в лоб И мир ударило в озноб От этого галопа. Шальные пули злы, Глупы и бесталковы, А мы летели вскачь Они за нами влет. Расковывались кони, И горячие подковы Летели в пыль на счастье тем, Кто их потом найдет. Увертливы поводья, словно угри, И спутаны и волосы и мысли на бегу, А ветер дул и расправлял нам кудри И распрямлял извилины в мозгу. Ни бегство от огня, Ни страх погони — ни при чем, А время поскакало, и Фортуна улыбалась. И сабли седоков Скрестились с солнечным лучем. Седок — поэт, А конь — Пегас, Пожар померк, потом погас, А скачка разгоралась. Еще не видел свет подобного аллюра! Копыта били дробь. Трезвонила капель. Помешанная на крови, слепая пуля-дура Прозрела, поумнела вдруг И чаще била в цель. И кто кого — азартней перепляса, И кто скорее — в этой скачке опоздавших нет, А ветер дул, с костей сдувая мясо И радуя прохладою скелет. Удача впереди, и исцеление больным Впервые скачет время напрямую, не по кругу. Обещанное — завтра Будет горьким и хмельным… Светло скакать Врага видать, И друга тоже… благодать! Судьба летит по кругу! Доверчивую смерть вкруг пальца обернули. Замешкалась она, забыв махнуть косой. Уже не догоняли нас и отставали пули. Удастся ли умыться нам не кровью, а росой? Пел ветер все печальнее и глуше, Навылет время ранено, Досталось и судьбе. Ветра и кони и тела и души Убитых выносили на себе.

* * *

Я все вопросы освещу сполна, Дам любопытству удовлетворенье. Да! У меня француженка жена, Но русского она происхожденья. Нет! У меня сейчас любовниц нет. А будут ли? Пока что не намерен. Не пью примерно около двух лет. Запью ли вновь? Не знаю, не уверен. Да нет! Живу не возле «Сокола», В Париж пока что не проник… Да что вы все вокруг да около? Да спрашивайте напрямик! Я все вопросы освещу сполна, Как на духу попу в исповедальне. В блокноты ваши капает слюна Вопросы будут, видимо, о спальне? Да, так и есть! Вот густо покраснел Интервьюер: — Вы изменяли женам? Как-будто за портьеру посмотрел И под кровать залег с магнитофоном. Да нет! Живу не возле «Сокола», В париж пока что не проник… Да что вы все вокруг да около? Да спрашивайте напрямик! Теперь я к основному перейду. Один, стоявший скромно в уголочке, Спросил: — А что имели вы в виду В такой-то песне и в такой-то строчке? Ответ: — Во мне Эзоп не воскресал. В кармане фиги нет, не суетитесь! А что имел в виду — то написал: Вот, вывернул карманы — убедитесь! Да нет! Живу не возле «Сокола», В Париж пока что не проник… Да что вы все вокруг да около? Да спрашивайте напрямик!

* * *

Оплавляются свечи На старинный паркет. Дождь кидает на плечи Серебром с эполет. Как в агонии бродит Золотое вино. Пусть былое уходит, Что придет — все равно. И, в предсмертном томленьи Озираясь назад, Убегают олени, Нарываясь на залп. Кто-то дуло наводит На невинную грудь. Пусть былое уходит, Пусть придет что-нибудь. Кто-то злой и умелый, Веселясь, наугад Мечет острые стрелы В воспаленный закат. Слышно в буре мелодий Повторение нот. Все былое уходит. Что пройдет, то пройдет.

Я ДОПОЮ ДО КОНЦА

Так дымно, что в зеркале нет отраженья И даже напротив не видно лица. И мары успели устать от куренья, Но все-таки я допою до конца. Все нужные ноты давно заиграли, Сгорело, погасло вино в бокале, Минутный порыв говорить пропал, И лучше мне молча допить бокал. Полгода не балует солнцем погода, И души застыли под коркою льда, И видно напрасно я жду ледохода, И память на может согреть в холода. Все нужные ноты давно заиграли, Сгорело, погасло вино в бокале, Минутный порыв говорить пропал, И лучше мне молча допить бокал. В оркестре играют устало, сбиваясь. Смыкается круг, не порвать мне кольца. Спокойно я должен уйти, улыбаясь, Но все-таки я допою до конца. Все нужные ноты давно заиграли, Сгорело, погасло вино в бокале. Тусклей, равнодушней оскал зеркал, И лучше мне молча допить бокал.

* * *

Не впадай ни в тоску, ни в азарт ты, Даже в самой невинной игре Не давай заглянуть в свои карты И до срока не сбрось козырей. Отключи посторонние звуки И следи, чтоб не прятал глаза, Чтоб держал он на скатерти руки И не смог передернуть туза. Никогда не тянись за деньгами, Если ж ты, проигравши, поник Как у пушкина в «Пиковой даме», Ты останешься с дамою пик. Если ж ты у судьбы не в любимцах, Сбрось очки и закончи на том. Крикни: — Карты на стол! Проходимцы! И уйди с отрешенным лицом.

* * *

Зарыты в нашу память на века И даты, и события, и лица, А память как колодец глубока, Попробуй заглянуть — наверняка Лицо — и то — неясно отразится. Разглядеть, что истинно, что ложно, Может только беспристрастный суд. Осторожно с прошлым, осторожно, Не разбейте глиняный сосуд. Одни его лениво ворошат, Другие неохотно вспоминают, А третьи даже помнить не хотят, И прошлое лежит, как старый клад, Который никогда не раскопают. И поток годов унес с границы Стрелки — указатели пути, Очень просто в прошлом заблудиться И назад дороги не найти. С налета не вини — повремени! Есть у людей на все свои причины. Не скрыть, а позабыть хотят они: Ведь в толще лет еще лежат в тени Забытые заржавленные мины. В минном поле прошлого копаться Лучше без ошибок, потому, Что на минном поле ошибаться Просто абсолютно ни к чему. Один толчок — и стрелки побегут, А нервы у людей не из каната, И будет взрыв, и перетрется жгут… Ах, если люди вовремя найдут И извлекут до взрыва детонатор! Спит земля спокойно под цветами, Но когда находят мины в ней, Их берут умелыми руками И взрывают дальше от людей.

НОТЫ

Я изучил все ноты от и до, Но кто мне на вопрос ответит прямо? Ведь начинают гаммы с ноты «до» И ею же заканчивают гаммы. Пляшут ноты врозь и с толком, Что «до», «ре», «ми», «фа», «соль», «ля», «си» пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука. Известно музыкальной детворе, Я впасть в тенденциозности рискую, Что занимает место нота «ре» На целый такт и на ⅛. Какую ты тональность не возьми, Неравенством от звуков так и пышет. Одна и та же нота, скажем «ми» Звучит сильней чем даже нота выше. Пляшут ноты врозь и с толком, Что «до», «ре», «ми», «фа», «соль», «ля», «си» пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука. Выходит все у нот, как у людей, Но парадокс имеется, да вот он: Бывает нота «фа» звучит сильней Чем высокопоставленная нота. Вот затесался где-нибудь «бемоль» И в тот же миг как влез он беспардонно. Внушавшая доверье нота «соль» Себе же изменяет на полтона. Пляшут ноты врозь и с толком, Что «до», «ре», «ми», «фа», «соль», «ля», «си» пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука. Сел композитор, жажду утоля, И грубым знаком музыку прорезал, И нежная, как бархат, нота «ля» Свой голос повышает до «диеза». И, наконец, бетховена спроси, Без ноты «си» нет ни игры, ни пенья. Возносится над всеми нота «си» И с высоты взирает положенья. Пляшут ноты врозь и с толком, Что «до», «ре», «ми», «фа», «соль», «ля», «си» пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука. Не стоит затевать о нотах спор, Есть у них тузы и секретарши. Считается, что в «си-бемоль минор» Звучат прекрасно траурные марши. А кроме этих подневольных нот Еще бывают ноты-паразиты. Кто их сыграет, кто их пропоет? Но с нами бог, а с ними композитор. Пляшут ноты врозь и с толком, Что «до», «ре», «ми», «фа», «соль», «ля», «си» пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука.

ТОЛЬКО «НЕ», ТОЛЬКО «НИ»

Истома ящерицей ползает в костях, И сердце с трезвой головой не на ножах, И не захватывает дух на скоростях, Не холодеет кровь на виражах. И не прихватывает горло от любви, И нервы больше не в натяжку, хочешь — рви, Повисли нервы, как веревки от белья, И не волнует, кто кого — он или я. Я на коне, толкни — и я с коня, Только «не», только «ни» у меня. Не пью воды, чтоб стыли зубы, питьевой, И ни событий, ни людей не тороплю, Мой лук валяется со сгнившей тетивой, Все стрелы сломаны, я ими печь топлю. Не напрягаюсь, не стремлюсь, а как то так, Не вдохновляет даже самый факт атак, Я весь прозрачный, как раскрытое окно, Я неприметный, как льняное полотно. Я на коне, толкни — и я с коня, Только «не», только «ни» у меня. Не ноют раны, да и шрамы не болят, На них наложены стерильные бинты, И не волнуют, не свербят, не теребят, Ни мысли, ни вопросы, ни мечты. Устал бороться с притяжением земли, Лежу — так больше расстоянье до петли, И сердце дергается, словно не во мне, Пора туда, где только «ни» и только «не». Пора туда, где только «ни» и только «не».

СКАЖИ СПАСИБО

Подумаешь, с женой не очень ладно. Подумаешь, неважно с головой. Подумаешь, ограбили в парадном. Скажи еще спасибо, что живой. Ну что ж такого, мучает саркома? Ну что ж такого, начался запой. Ну что ж такого, выгнали из дома? Скажи еще спасибо, что живой. Плевать, партнер по покеру дал дуба. Плевать, что снится ночью домовой. Плевать, соседи выбили два зуба. Скажи еще спасибо, что живой. Да ладно, ну уснул вчера в опилках. Да ладно, в челюсть врезали ногой. Да ладно, потащили на носилках. Скажи еще спасибо, что живой. Да, правда, тот, кто хочет, тот и может. Да, правда, сам виновен. Бог со мной. Да, правда, но одно меня тревожит: Кому сказать спасибо, что живой?

ПЕЧАЛЬ НЕ ТАЕТ

Свои обиды каждый человек, Проходит время — и забывает, А моя печаль, как вечный снег, Не тает, не тает. Не тает она и летом, В полуденный зной, И знаю я — печаль-тоску мне эту Век носить с собой.

ДОРОГА

Сто тысяч дорог позади, Далеко, далеко, далеко. А что там еще впереди? Дорога, дорога, дорога. Ты сердце свое успокой, Напрасна, напрасна тревога, У нас просто адрес такой Дорога, дорога, дорога. Я выйду живым из огня, А если погибну до срока, Останется после меня Дорога, дорога, дорога.

ВОТ ЭТО ДА

Вот это да, вот это да, Сквозь мрак и вечность решето, Из зала вечного суда Казалось то, не знаю что. Но кто же он, хитрец и лгун, Или шпион, или колдун. Каких дворцов он господин, Каких отцов заблудший сын? Вот это да, вот это да, Явилось то, не знаю что, Как свет на голову суда, Упал тайком инкогнито. Играйте тут, быть может он Умерший муж несчастных жен, Больных детей больной отец, Плохих вестей шальной гонец. Вот это да, вот это да, И я спросил, как он рискнул, Из ниоткуда в никуда Перешагнул, перешагнул. Он мне: «Внемли» — и я внимал, Что он с земли вчера сбежал, Сказал: «Верну я злобе тишь», Но в тишину без денег шиш, Мол, прошмыгну, как мышь, как вошь, Но в тишину не прошмыгнешь. Вот это да, вот это да, Он повидал печальный край, Но там бардак и лабуда, И он опять в наш грешный рай. Итак, откуда он удрал, Его Иуда обыграл, И в тридцать три, и в сто одно, Смотри, смотри, он видел дно, Он видел ад, но сделал он Свой шаг назад и воскрешен. Вот это да, вот это да, Вскричал петух и пробил час. Мак-Кинли, бог, суперзвезда, Мессия наш, мессия наш. Владыка тьмы его отверг, Но примем мы, он человек, Душ не губил сей славный муж, Самоубийство — просто чушь. Хоть его дешево и в раз, Не проведешь его и нас, Вот это да, вот это да.

ПОЕЗД В ПУСТЫНЕ

Я помню, я помню тот вечер. Не встречу с любимой, Не праздничный стол. Сегодня я там самый главный диспетчер, И стрелки сегодня я сам перевел. И пусть отправляю я поезд в пустыню, Где только барханы в горячих лучах. Мои поезда не вернутся пустыми, Пока мой оазис совсем не зачах. И вновь отправляю я поезд по миру, Я рук не ломаю, навзрыд не кричу. Их мне не навяжут, чужих пассажиров, Сажаю я в поезд кого захочу. И пусть отправляю я поезд в пустыню, Где только барханы в горячих лучах. Мои поезда не вернутся пустыми, Пока мой оазис совсем не зачах.

УХОДИТ ДРУГ

Вот и разошлись пути-дороги вдруг. Один на север, другой на запад. Грустно мне, когда уходит друг Внезапно, внезапно. Ушел — невелика потеря Для многих людей. Но все-таки я верю, Верю в друзей. Наступило время неудач. Следы и души заносит вьюга. Все из рук плохо, Плач — не плач, Нет друга, нет друга. Ушел — невелика потеря Для многих людей. Не знаю как другие, а я верю, Верю в друзей. А когда вернется он назад И скажет: «Ссора была ошибкой», Бросим мы на прошлое с ним взгляд С улыбкой, с улыбкой. Что, мол, невелика потеря Для многих людей. Но все-таки я верю, Верю в друзей.

ДАЛЬНИЙ ВОСТОК

Долго же шел ты в конверте, листок, Вышли последние сроки. Но потому он и Дальний Восток, Что далеко на востоке. Ждешь с нетерпеньем ответ ты, Весточку в несколько слов. Мы здесь встречаем рассветы Раньше на восемь часов. Здесь до утра пароходы ревут, Рейд океанский шумит. Но потому его тихим зовут, Что он действительно тих. Ждешь с нетерпеньем ответ ты, Весточку в несколько слов. Мы здесь встречаем рассветы Раньше на восемь часов. Что говорить, здесь, конечно, не рай, Невмоготу переписка. Знаешь что, милая, ты приезжай, Дальний Восток — это близко. Скоро получишь ответ ты Весточку в несколько слов. Вместе мы встретим рассветы Раньше на восемь часов.

Я РАССКАЖУ ТЕБЕ ПРО МАГАДАН

Вы думаете мне не по годам, Я очень редко раскрываю душу, Я расскажу тебе про Магадан. слушай… Я видел нагайскую бухту да тракты, Улетел я туда не с бухты Барахты. Однажды я уехал в Магадан, Не от себя бежал, не от чахотки. Я вскоре там напился вдрабадан водки… Но я видел Нагайскую бухту да тракты, Улетел я туда не с бухты Барахты. За мной летели слухи по следам, Опережая самолет и вьюгу, Я все-таки уехал в Магадан к другу… Ты не видел Нагайской бухты, дурак ты. Улетел я туда не с бухты Барахты. Я повода врагам своим не дал, Не срезал вену, не порвал аорту, Я взял да как уехал в Магадан к черту… Я видел Нагайскую бухту да тракты, Улетел я туда не с бухты Барахты. Я, правда, здесь оставил много дам, Писали мне: «Все дамы твои биты». Ну что ж, а я уехал в Магадан, квиты… Ты не видел Нагайской бухты, дурак ты. Улетел я туда не с бухты Барахты. Теперь подходит дело к холодам, И если так случится, пусть досадно, Я снова враз уеду в Магадан, ладно… Я увижу Нагайскую бухту, да тракты, Улечу я туда не с бухты Барахты.

МОЙ ДРУГ УЕХАЛ В МАГАДАН

Мой друг уехал в Магадан. Снимите шляпу, снимите шляпу. Уехал сам, уехал сам, Не по этапу, не по этапу. Не то, чтоб другу не везло, Не чтоб кому-нибудь назло, Не для молвы, что, мол, чудак, А просто так, а просто так. Быть может кто-то скажет: зря, Как так решиться, всего лишиться, Ведь там сплошные лагеря, А в них убийцы, а в них убийцы. Ответит он: «Не верь молве, Их там не больше, чем в Москве». Потом уложит чемодан, И в Магадан, и в Магадан. Не то, чтоб мне не по годам, Я б прыгнул ночью с электрички, Но я не еду в Магадан, Забыв привычки, закрыв кавычки. Я буду петь под струнный звон Про то, что будет видеть он, Про то, что в жизни не видал, Про Магадан, про Магадан. Мой друг поехал сам собой, С него довольно, с него довольно, Его не будет бить конвой, Он добровольно, он добровольно. А мне удел от бога дан, А может тоже в Магадан, Уехать с другом заодно, И лечь на дно, и лечь на дно.

БАЛЛАДА О НЕНАВИСТИ

Торопись, тощий гриф над страною кружит. Лес, обитель свою по весне навести. Слышишь, гулко земля под ногами дрожит, Видишь, плотный туман над полями лежит. Это росы вскипают от ненависти. Ненависть в почках набухших томится И затаенно бурлит, Ненависть потом сквозь кожу сочится, Головы наши палит. Погляди, что за рыжие пятна в реке, Зло решило порядок в стране навести. Рукоятки мечей холодеют в руке, И отчаянье бьется, как птица в силке, И заходится сердце от ненависти. Ненависть юным уродует лица, Ненависть просится из берегов, Ненависть жаждет и хочет напиться Черною кровью врагов. Да, нас ненависть в плен захватила сейчас, Но не злоба нас будет из плена вести, Не слепая, не черная ненависть в нас, Свежий ветер нам высушит слезы у глаз Справедливой и подлинной ненависти. Ненависть — ей переполнена чаша, Ненависть требует выхода, ждет. Но благородная ненависть наша Рядом с любовью живет.

СТОЯЛ ТОТ ДОМ

Стоял тот дом, всем жителям знакомый, Его еще Наполеон застал, Но вот его назначили для слома, Жильцы давно уехали из дома, Но дом пока стоял. Холодно, холодно, холодно в доме. Парадное давно не открывалось, Мальчишки окна выбили уже, И штукатурка всюду осыпалась, Но что-то в этом доме оставалось На третьем этаже. Ахало, охало, ухало в доме. И дети часто жаловались маме И обходили дом тот стороной, Объединясь с соседними дворами, Вооружась лопатами, ломами, Пошли туда гурьбой Дворники, дворники, дворники тихо. Они стоят и недоумевают, Назад спешат, боязни не тая, Вдруг там Наполеона дух витает, А может это просто суховая Галлюцинация. Боязно, боязно, боязно дворникам. Но наконец приказ о доме вышел, И вот рабочий, тот, что дом ломал, Ударил с маху гирею по крыше, А после клялся, будто бы услышал, Как кто-то застонал. Жалобно, жалобно, жалобно в доме От страха дети больше не трясутся, Нет дома, что два века простоял. И скоро здесь по плану реконструкций Ввысь этажей десятки вознесутся, Бетон, стекло, металл. Весело, здорово, красочно будет.

НАРОД

Власть исходит от народа, Но куда она приходит, И откуда происходит, До чего ж она доходит? Что за митинг? Живо слазьте. Кто-то спрашивает что-то, Задает вопросы кто-то, Почему-то отчего-то. Тут, конечно дали власти Очередь из пулемета, И тогда свалился кто-то, Как-то сразу, отчего-то, Повалился наземь кто-то. Власти ходят по дороге. Кто лежит там на дороге? Кто-то протянул тут ноги, Труп какой-то на дороге, Эй, да это ведь народ!

ПЕСНЯ О ДРУГЕ

Из радиоспектакля «Зеленый фургон»

Нет друга. но смогу ли Не вспоминать его: Он спас меня от пули И многого чего… Ведь если станет плохо С душой иль головой, То он в мгновенье ока Окажется со мной. Где бы он ни был, куда б ни уехал, Как прежде в бою, и в огне, и в дыму Я знаю, что он мне желает успеха, Я тоже желаю успеха ему…

МОНУМЕНТ

Я при жизни был рослым и стройным, Не боялся ни слова, ни пули, И в обычные рамки не лез. Но с тех пор, как считаюсь покорным, Охрамили меня и замкнули (согнули), К пьедесталу прибив «Ахиллес». Не стряхнуть мне гранитного мяса, И не вытащить из постамента Ахиллесову эту пяту. И железные ребра каркаса Мертво схвачены слоем цемента Только судороги по хребту. Я хвалился косою саженью Нате, смерьте. Я не знал, что подвергнусь суженью После смерти. Но в обычные рамки я всажен, На спор вбили, А косую неровную сажень Распрямили. И с меня, когда взял я, да умер, И считал я, что мне не грозило Оказаться всех мертвых мертвей. Но поверхность на слепке лоснилась, И могильною скукой сквозило, Из беззубой улыбки моей. Я при жизни не клал тем, кто хищный, В пасти палец. Подойти ко мне с меркой обычной Опасались. Но по снятии маски посмертной, Тут же, в ванной, Гробовщик подошел ко мне с меркой Деревянной. А потом, по прошествии года, Как венец моего исправленья, Крепко сбитый, литой монумент При огромном скопленьи народа Открывали под бодрое пенье, Под мое, с намагниченных лент. Тишина надо мной раскололась, Из динамиков хлынули звуки, С крыш ударил направленный свет. Мой, отчаяньем взорванный голос, Современные средства науки Превратили в приятный фальцет. Я синел, в покрывала упрятан Все там будем. Я орал в тоже время кастратом в Уши людям. Саван сдернули. как я обужен Нате, смерьте. Неужели такой я вам нужен После смерти? Командора шаги злые гулки. Я решил, как во времени оном: Не пройтись ли по плитам звеня? И шарахнулись толпы в проулки, Когда вырвал я ногу со стоном, И осыпались камни с меня. Накренился я, гол, безобразен, Но и, падая, вылез из кожи, Дотянулся железной клюкой, И, когда уже грохнулся наземь, Из разодранных рупоров все же Прохрипел я: «похоже живой…» И паденье меня и согнуло, И сломало, Но торчат мои острые скулы Из металла. Не сумел я, как было угодно, Шито-крыто. Я, напротив, ушел всенародно Из гранита.

* * *

И душа и голова, кажись, болит, Верьте мне, что я не притворяюсь. Двести тыщ тому, кто меня вызволит, Ну и я, конечно, попытаюсь. Нужно мне туда, где север с соснами, Нужно мне в тайгу, там интереснее. Поделюсь со всеми папиросами И еще вдобавок тоже песнями. Дайте мне глоток другого воздуха, Смею ли роптать? Наверно, смею. Запах здесь… А может быть вопрос в духах? Отблагодарю, когда сумею. Нервы у меня луженые, Кончилось спокойствие навеки. Эх, вы мои нервы обнаженные, Ожили б — ходили, как калеки. Не глядите на меня, что губы сжал. Если слово вылетит, то злое. Я б отсюда в тапочках в тайгу сбежал, Где-нибудь зароюсь и завою.

ГОЛОЛЕД

Гололед на земле, гололед, Целый год напролет гололед, Будто нет ни весны ни лета. Чем-то скользким покрыта планета, Люди, падая бьются об лед, Гололед на земле, гололед, Целый год напролет гололед. Даже если планету в облет, Не касаясь планеты ногами, То один, то другой упадет, И затопчут его сапогами. Гололед на земле, гололед, Целый год напролет гололед, Гололед на земле, гололед, Будто нет ни весны, ни лета. Чем-то скользким планета одета, Люди, падая бьются об лед, Гололед на земле, гололед.

ГДЕ ТРЕТИЙ ДРУГ

ХОЛЕРА

Не покупают никакой еды, Все экономят вынужденно деньги. Холера косит стройные ряды, Но люди вновь смыкаются в шеренги. Закрыт Кавказ, горит Аэрофлот, И в Астрахани лихо жгут арбузы. Но от станка рабочий не уйдет, И крепнут, как всегда, здоровья узы. Убытки терпит целая страна. Но вера есть! Все зиждется на вере. Объявлена народная война Одной несчастной, бедненькой холере. На трудовую вахту встал народ В честь битвы с новоявленною порчей. Но пасаран! Холера не пройдет! Холеры нет! И все, и бал окончен. Я погадал вчера на даму треф, Назвав ее для юмора холерой. И понял я: холера — это блеф, Она теперь мне кажется химерой. А мне теперь прибавилось ума, Себя я ощущаю Гулливером, Ведь понял я: холера — не чума, У каждого всегда своя холера. Уверен я — холере скоро тлеть. А ну-ка залп из тысячи орудий! Вперед! Холерой могут заболеть Холерики, несдержанные люди.

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ ТЕЛЕПЕРЕДАЧИ «ОЧЕВИДНОЕ НЕВЕРОЯТНОЕ» С КАНАТЧИКОВОЙ ДАЧИ

Дорогая передача! Во субботу, чуть не плача, Вся Канатчикова дача К телевизору рвалась, Вместо чтоб поесть, помыться, Уколоться и забыться, Вся безумная больница У экрана собралась. Говорил, ломая руки, Краснобай и баламут Про бессилие науки Перед тайною Бермуд, Все мозги разбил на части, Все извилины заплел, И канатчиковы власти Колят нам второй укол. Уважаемый редактор, Может лучше про реактор, а? Про любимый лунный трактор? Ведь нельзя же, год подряд То тарелками пугают, Дескать, подлые, летают, То у вас собаки лают, То у вас руины говорят. Мы кое в чем поднаторели, Мы тарелки бьем весь год Мы на них уже собаку съели, Если повар нам не врет, А медикаментов груды Мы в унитаз, кто не дурак, Вот это жизнь, а вдруг Бермуды. Вот те раз. Нельзя же так! Мы не сделали скандала, Нам вождя недоставало. Настоящих буйных мало, Вот и нету вожаков. Но на происки и бредни Сети есть у нас и бредни, И не испортят нам обедни Злые происки врагов. Это их худые черти бермутят Воду во пруду, Это все придумал Черчилль В восемнадцатом году. Мы про взрывы, про пожары Сочиняли ноту ТАСС, Тут примчались санитары И зафиксировали нас. Тех, кто был особо боек, Прикрутили к спинкам коек. Бился в пене параноик, Как ведьмак на шабаше: «Развяжите полотенцы, Иноверы, изуверцы. Нам бермуторно на сердце И бермутно на душе». Сорок душ посменно воют, Раскалились добела. Вот как сильно беспокоят Треугольные дела, Все почти с ума свихнулись, Даже кто безумен был, И тогда главврач Маргулис Телевизор запретил. Вон он, змей, в окне маячит, За спиною штепсель прячет Подал знак кому-то, значит: «Фельдшер, вырви провода». И нам осталось уколоться И упасть на дно колодца, И там пропасть на дне колодца, Как в Бермудах — навсегда. Ну а завтра спросят дети, Навещая нас с утра: «Папы, что сказали эти Кандидаты в доктора?» Мы откроем нашим чадам Правду — им не все равно: Удивительное рядом, Но оно запрещено. А вон дантист-надомник, Рудик, У него приемник «Грюндиг» Он его ночами крутит, Ловит, контра, ФРГ Он там был купцом по шмуткам И подвинулся рассудком, А к нам попал в волненьи жутком И с растревоженным желудком, И с номерочком на ноге. Он прибежал взволнован крайне И сообщеньем нас потряс, Будто наш уже научный лайнер В треугольнике погряз. Сгинул, топливо истратив, Весь распался на куски, Но двух безумных наших братьев Подобрали рыбаки. Те, кто вышел, в катаклизме, Пребывают в пессимизме, Их вчера в стеклянной призме К нам в больницу привезли. И один из них, механик, Рассказал, сбежав от нянек, Что бермудский многогранник — Незакрытый пуп земли. Что там было, как ты спасся? — Каждый лез и приставал, Но механик только трясся И чинарики стрелял. Он то плакал, то смеялся, То щетинилсяя как еж, Он над нами издевался. Ну сумасшедший, что возьмешь? Взвился бывший алкоголик, Матерщинник и крамольник, Говорит: «Надо выпить треугольник. На троих его, даешь!» Разошелся — так и сыплет: «Треугольник будет выпит. Будь он паралелепипед, Будь он круг, едрена вошь!» Пусть безумная идея — Не решайте сгоряча, Отвечайте нам скорее Через доку главврача. С уваженьем, дата, подпись. Отвечайте нам, а то, Если вы не отзоветесь Мы напишем в «Спортлото».

ОШИБКА ВЫШЛА

Я был и слаб, и уязвим, Дрожал всем существом своим, Кровоточил своим больным Истерзанным нутром. И, словно в пошлом попурри, Огромный лоб возник в двери, И озарился изнутри здоровым недобром. Но властно дернулась рука Лежать лицом к стене, И вот мне стали мять бока На липком тапчане. А самый главный сел за стол, Вздохнул осатанело, И что-то на меня завел Похожее на дело. Вот в пальцах цепких и худых Смешно задергался кадык, Нажали в пах, потом по дых, На печень-бедолагу. Когда давили под ребро Как екнуло мое нутро, И кровью каркало Перо в невинную бумагу. В полубреду, в полууглу Разделся донага, В углу готовила иглу Мне старая карга, И от корней волос до пят По телу ужас плелся, А вдруг уколом усыпят, Чтоб сонный раскололся. Он, потрудясь над животом, Сдавил мне череп, а потом Предплечья мне стянул жгутом, И крови ток прервал, Я было взвизгнул, но замолк, Сухие губы на замок, А он кряхтел, кривил замок И в залу ликовал. Он в раж вошел, в знакомый раж, Но я как заору, Чего строчишь, а ну, покажь Секретную муру. Подручный, бывший психопат, Связал мои запястья, Тускнели, выложившись в ряд, Орудия пристрастья. Я терт, я бит и нравом крут, Могу в разнос, могу в раскрут, Но тут смирят, и тут уймут, Я никну и скучаю, Лежу я, голый как сокол, А главный шмыг, да шмыг за стол, И что-то пишет в протокол, Хоть я не отвечаю. Нет, надо силы поберечь, Ослаб я и устал, Ведь скоро пятки будут жечь, Чтоб я захохотал, Держусь на нерве, начеку, Но чувствую отвратно, Мне в горло сунули кишку, Я выплюнул обратно. Я взят в тиски, я в клещи взят, По мне елозят, егозят. Все вызвать, выведать хотят, Все пробуют на ощупь. Тут не пройдут и пять минут, Как душу вынут, изомнут, Всю испоганят, изотрут, Ужмут, не прополощут. Дыши, дыши поглубже ртом, Да выдохни — умрешь. У вас тут выдохни — потом Навряд ли и вдохнешь. Во весь свой пересохший рот Я скалюсь: ну порядки, У вас, ребятки, не пройдет Играть со мною в прятки. Убрали свет и дали газ Там каша какая-то зажглась, И гноем брызнула из глаз, И булькнула трахея, Он стервенел, входил в экстаз, Приволокли зачем-то таз. Я видел это как-то раз, Фильм в качестве трофея. Ко мне заходят со спины И делают укол, Колите, сукины сыны, Но дайте протокол. Я даже на колени встал, Я к тазу лбом прижался, Я требовал и угрожал, Молил и унижался. Но тут же затянули жгут, И вижу я, спиртовку жгут, Все рыжую чертовку ждут С волосяным кнутом. Где-где, а тут свое возьмут, А я гадаю, старый шут, Когда же раскаленный прут, Сейчас или потом? Шабаш кадился и лысел, Пот лился горячо, Раздался звон, и ворон сел На белое плечо, И ворон крикнул: «Nevermore!» Проворен он и прыток, Напоминает: прямо в морг Выходит зал для пыток. Я слабо поднимаю хвост, Хотя для них я глуп и прост: «Эй, за прострастный ваш допрос Придется отвечать Вы, как вас там по именам, Вернулись к старым временам, Но протокол допроса Нам обязаны давать». Я через плечо кошу На писанину ту, Я это вам не подпишу, Покуда не прочту. Но чья-то желтая спина Ответила бесстрастно: «Тут ваша подпись не нужна, Нам без нее все ясно». Сестренка, милая, не трусь, Я не смолчу, я не утрусь, От протокола отопрусь При встрече с адвокатом. Я ничего им не сказал, Ни на кого не показал. Скажите всем, кого я знал, Я им остался братом. Он молвил, подведя черту: Читай, мол, и остынь. Я впился в писанину ту, А там одна латынь, В глазах круги, в мозгу нули, Проклятый страх, исчезни Они же, просто, завели Историю болезни.

НИКАКОЙ ОШИБКИ

На стене висели в рамах бородатые мужчины, Все в очечках на цепочках, по народному в пенсне, Все они открыли что-то, все придумали вакцины, Так что если я не умер, это все по их вине. Доктор молвил: «Вы больны», И мгновенно отпустило, И сердечное светило Ухмыльнулось со стены, Здесь не камера — палата, Здесь не нары, а скамья, Не подследственный, ребята, А исследуемый я. И, хотя я весь в недугах, мне не страшно почему-то. Подмахну давай не глядя милицейский протокол, Мне приятель Склифосовский, основатель института, Или вот товарищ Боткин, он желтуху изобрел. В положении моем Лишь чудак права качает, Доктор, если осерчает, То упрячет в желтый дом, Правда, в этом дома сонном Нет дурного ничего, Хочешь — можешь стать Буденным, Хочешь — лошадью его. Я здоров, даю вам слово, только здесь не верят слову, Вновь взглянул я на портреты и ехидно прошептал: «Если б Кащенко, к примеру, лег лечиться к Пирогову, Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал». Доктор мой большой педант, Сдержан он и осторожен, Да, бы правы, но возможен И обратный вариант. Вот палата на пять коек, Вот доктор входит в дверь. Тычет пальцем — параноик, И поди его, проверь. Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку. Я за вами, дорогие, как за каменной стеной, На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку. Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной. Да, мой мозг прогнил на треть, Ну, а вы, здоровы разве? Можно вмиг найти болезни, Если очень захотеть. Доктор, мы здесь с глазу на глаз Отвечай же мне, будь скор, Или будет мне диагноз, Или будет приговор. Доктор мой и санитары, и светила все смутились, Заоконное светило закатилось за спиной, И очечки их, и почки даже влагой замутились, У отца желтухи щечки вдруг покрылись желтизной. Авторучки острие Устремилось на бумагу, Доктор действовал во благо, Только благо не мое. Но лист перо стальное Грудь проткнуло, как стилет, Мой диагноз — параноик, Это значит, пара лет.

ХИРУРГ-ЕВРЕЙ

Он был хирургом — даже нейро, Специалистом по мозгам. На съезде в Рио-де-Жанейро Пред ним все были мелюзга. Всех, кому уже жить не светило, Превращал он в нормальных людей. Но огромное это светило, К сожалению, было — еврей. В науке он привык бороться, И за скачком всегда скачок. Он одному землепроходцу Поставил новый мозжечок. Всех, кому уже жить не светило, Превращал он в нормальных людей. Но огромное это светило, К сожалению, было — еврей.

В ПАЛАТЕ НАРКОМАНОВ

Не писать стихов мне и романов, Не читать фантастику в углу. Я лежу в палате наркоманов, Чувствую, сам сяду на иглу. Кто-то раны лечил боевые, Кто-то так обеспечил тылы… Эх, вы, парни мои жировые, Поскорее сходите с иглы. В душу мне сомнения запали, Голову вопросами сверлят. Я лежу в палате, где глотали, Нюхали, кололи все подряд. Кто-то закалечил свою душу, Кто-то просто остался один… Эх, вы, парни, бросайте марфушу, Перейдите на апоморфин. Рядом незнакомый шизофреник (В него тайно няня влюблена) Говорит: — Когда не хватит денег, Перейду на капли-семена. Кто-то там проколол свою совесть, Кто-то в сердце курил анашу… Эх, вы, парни, про вас нужно повесть, Только повестей я не пишу. Требуются срочно перемены. Самый наш веселый тоже сник. Пятый день кому-то ищут вены, Не найдут. он сам от них отвык. Кто-то даже нюхнул кокаина, Говорят, что мгновенный приход. Кто-то съел килограмм кодеина И пустил себя за день в расход. Я люблю загульных, но не пьяных, Я люблю отчаянных парней. Я лежу в палате наркоманов, Сколько я наслушался здесь в ней! Кто-то гонит кубы себе в руку, Кто-то ест даже крепкий вольфрам… Добровольно принявшие муку, Эта песня написана вам.

* * *

Сказал себе я: Брось писать, но руки сами просятся. Ох, мама моя родная, друзья любимые, Лежу в палате, косятся, боюсь, сейчас набросятся, Ведь рядом психи тихие, неизвлечимые. Бывают психи разные, не буйные, но грязные. Их лечат, морят голодом, их санитары бьют. И вот что удивительно, — все ходят без смирительных, И все, что мне приносится, все психи эти жрут. Куда там Достоевскому с записками известными! Увидел бы покойничек, как бьют об двери лбы! И рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую, Ей-богу, этот Гоголь бы нам не поверил бы! Я не желаю славы, и пока я в полном здравии, Рассудок не померк еще, но это впереди. Вот главврачиха, женщина, пусть тихо, но помешана. Я говорю: сойду с ума! — она мне: — подожди. Я жду, но чувствую уже: хожу по лезвию ноже. Забыл алфавит, падежей припомнил только два. И я прошу моих друзья, чтоб кто бы их бы ни был я, Забрать его, ему, меня отсюдова!

* * *

Взял я жигулевского и косхалвы Дубняка и керченскую сельдь, И отправился я в белые столбы На братана и на психов посмотреть. А братан уже встречает в проходной Он меня за опоздание корит, Говорит: «Давай скорее по одной! Тихий час сейчас у психов» — говорит. А шизофреники вяжут веники, А параноики рисуют нолики, А которые просто нервные, Те спокойным сном спят, наверное. А как приняли по первой первача, Тут братана сразу бросило в тоску, Говорит, что он зарежет главврача, Что он, сука, не пустил его в Москву. А ему в Москву не за песнями, Ему выправить надо пенсию. У него в Москве есть законная, И еще одна — знакомая. Мы пивком переложили эту сельдь, Закусили это дело косхалвой. Тут братан и говорит мне: «Сень! А Сень! ты побудь тут за меня денек-Другой.» И по выходке и по роже мы Завсегда с тобой были схожи мы. Тебе же нет в Москве вздоха-продыха, Поживи ты здесь, как в доме отдыха. Тут братан снимает тапки и халат, Он мне волосы легонько ерошит, А халат на мне ну прямо в аккурат Будто точно на меня халат пошит. А братан пиджак, да и к поезду. А я булавочкой деньги к поясу, И иду себе на виду у всех Ведь и правду мне отдохнуть не грех. Тишина на белом свете, тишина, Я иду и размышляю, не спеша, То ли стать мне президентом США, То ли взять, да и закончить ВПШ. А у психов жизнь — так бы жил любой: Хочешь, спать ложись, хочешь, песни пой. Предоставлена нам вроде литера Кому от Сталина, кому от Гитлера.

ОЙ, ГДЕ БЫЛ Я ВЧЕРА

Ой, где был я вчера — не найду, хоть убей. Только помню, что стены с обоями, Помню, Клавка была и подруга при ней, Целовался на кухне с обоими. А наутро я встал Мне давай сообщать, Что хозяйку ругал, Всех хотел застращать, Что я голым скакал, Что я песни орал, А отец, говорил, У меня генерал. А потом рвал рубаху и бил себя в грудь, Говорил, будто все меня продали. И гостям, говорят, не давал продохнуть, Донимал их блатными аккордами. А потом кончил пить, Потому что устал, Начал об пол крушить Благородный хрусталь, Лил на стены вино, А кофейный сервиз, Растворивши окно, Просто выбросил вниз. И никто мне не мог даже слова сказать. Но потом потихоньку оправились, Навалились гурьбой, стали руки вязать, А потом уже все позабавились. Кто плевал мне в лицо, А кто водку лил в рот. А какой-то танцор Бил ногами в живот. Молодая вдова, Верность мужу храня, Ведь живем однова Пожалела меня. И бледнел я на кухне с разбитым лицом Сделал вид, что пошел на попятную, Развяжите, кричал, да и дело с концом, Развязали, но вилки попрятали. Тут вообще началось, Не опишешь в словах. И откуда взялось Столько силы в руках? Я, как раненный зверь, Напоследок чудил, Выбил окна и дверь, И балкон уронил… Ой, где был я вчера — не найду днем с огнем, Только помню, что стены с обоями… И осталось лицо, и побои на нем… Ну куда теперь выйти с побоями? Если правда оно, Ну, хотя бы на треть, Остается одно: Только лечь, помереть. Хорошо, что вдова Все смогла пережить, Пожалела меня И взяла к себе жить.

ПРО ДЖИНА

У вина достоинство, говорят, целебное. Я решил попробовать. Бутылку взял, открыл. Вдруг оттуда вылезло что-то непотребное: Может быть зеленый змий, а может, крокодил. Если я чего решил, я выпью-то обязательно, Но к этим шуткам отношусь я очень отрицательно. А оно зеленое, пахучее, противное, Прыгало по комнате, ходило ходуном. А потом послышалось пенье заунывное, И виденье оказалось грубым мужиком. Если я чего решил, я выпью-то обязательно, Но к этим шуткам отношусь я очень отрицательно. И если б было у меня времени хотя бы час. Я бы дворников позвал бы с метлами, а тут Вспомнил детский детектив — старика Хоттабыча И спросил: товарищ ибн, как тебя зовут? Так, что хитрость, говорю, брось свою иудину, Прямо, значит, отвечай, кто тебя послал? И кто загнал тебя сюда — в винную посудину? От кого скрывался ты и чего скрывал? Тот мужик поклоны бьет, отвечает вежливо: Я не вор, я не шпион, я вообще-то дух! И за свободу за свою, захотите ежели, Изобью за вас любого, можно даже двух. Тут я понял: это джин, он ведь может многое, Он ведь может мне сказать: вмиг озолочу. Ваше предложение, — говорю, — убогое. Морды после будем бить. Я вина хочу! Ну а после — чудеса по такому случаю! Я до небес дворец хочу, ведь ты на то и бес. А он мне: мы таким делам вовсе не обучены, Кроме мордобития — никаких чудес. Врешь, — кричу, — шалишь, — кричу. Ну, и дух в амбицию. Стукнул раз — специалист, видно по всему. Я, конечно, побежал, позвонил в милицию. Убивают, — говорю, — прямо на дому. Вот они подъехали, показали аспиду! Супротив милиции он ничего не смог! Вывели болезного, руки ему за спину И с размаху кинули в черный воронок. Что с ним стало? Может быть, он в тюряге мается. Чем в бутылке, лучше уж в бутырке посидеть. Ну, а может, он теперь боксом занимается? Если будет выступать, я пойду смотреть.

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА В МИЛИЦЕЙСКОМ ПРОТОКОЛЕ

Считать по нашему, мы выпили немного. Не вру, ей-богу. Скажи, Серега! И если б водку гнать не из опилок, То что б нам было с пяти бутылок? Вторую пили близ прилавка в закуточке, Но это были еще цветочки, Потом в скверу, где детские грибочки, Потом не помню — дошел до точки, Я пил из горлышка, с устатку и не евши, Но я, как стекло, был, то есть остекленевший, Ну, а когда коляска подкатила, Тогда у нас было семьсот на рыло. Мы, правда, третьего насильно затащили. Но тут промашка — переборщили. А что очки товарищу разбили, Так то портвейном усугубили. Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь, Что не буяньте, что разойдитесь. Ну, разойтись я тут же согласился. И разошелся, конечно, и расходился. Но, если я кого ругнул — карайте строго, Но это вряд ли, скажи, Серега! А что упал, так то от помутненья, Орал не с горя, от отупенья. Теперь позвольте пару слов без протокола: Чему нас учит семья и школа? Что жизнь сама таких накажет строго. Тут мы согласны, скажи, Серега. Вот он проснется и, конечно, скажет. Пусть жизнь осудит, да, Сергей? Пусть жизнь накажет. Так отпустите, вам же легче будет, Чего возиться, если жизнь осудит! Вы не глядите, что Сережа все кивает, Он соображает, он все понимает. А что молчит, так это от волненья, От осознанья, так сказать, и просветленья. Не запирайте, люди, плачут дома детки, Ему ведь в Химки, а мне — в Медведки. Да, все равно, автобусы не ходят, Метро закрыто, в такси не содят. Приятно все же, что нас здесь уважают. Гляди, подвозят, гляди, сажают, Разбудит утром не петух, прокукарекав, Сержант подымет, как человека. Нас чуть не с музыкой проводят, как проспимся. Я рупь заначил — слышь, Сергей, — опохмелимся. И все же, брат, трудна у нас дорога. Эх, бедолага, ну, спи, Серега!

ЛЕКЦИЯ О МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЯХ ДЛЯ 15-СУТОЧНИКОВ

Я вам, ребяты, на мозги не капаю, Но, вот он — перегиб и парадокс, Когой-то выбирают римским папою, Когой-то запирают в тесный бокс. Там все места блатные расхватали и Пришипились, надеясь на авось. Тем временем во всей честной Италии На папу кандидата не нашлось. Жаль на меня не вовремя накинули аркан. Я б засосал стакан и в Ватикан. Церковники хлебальники разинули. Замешкался маленько Ватикан, А мы (тут) им папу римского подкинули Из наших, из поляков, из славян. Сижу на нарах я, в Наро-Фоминске я. Когда б ты знала, жизнь мою губя, Что я бы мог бы выйти в папы римские, А в мамы взять, естественно, тебя. Жаль на меня не вовремя накинули аркан. Я б засосал стакан и в Ватикан. При власти, при деньгах ли, при короне ли Судьба людей швыряет как котят. Ну, как мы место шаха проворонили?! Нам этого потомки не простят! Шах расписался в полном неумении. Вот тут его возьми и замени. Где взять? У нас любой второй в Туркмении Аятолла и даже Хомейни. Всю жизнь мою в ворота бью рогами как баран, А мне бы взять Коран и в Тегеран. В Америке ли, в Азии, в Европе ли Тот нездоров, а этот вдруг умрет. Вот место Голды Меир мы прохлопали, А там на четверть бывший наш народ. Плывут у нас по Волге ли, по Каме ли Таланты все при шпаге, при плаще. Руслан Халилов — мой сосед по камере Там Мао делать нечего, вообще. Следите за больными и умершими. Уйдет вдова Онассиса — Жаклин. Я буду мил и смел с миллиардершами, Лишь только дайте волю, мужуки.

У МЕНЯ ЗАПОЙ ОТ ОДИНОЧЕСТВА

У меня запой от одиночества, По ночам я слышу голоса, Слышу вдруг зовут меня по отчеству, Глянул — черт, вот это чудеса! Черт мне корчил рожи и моргал, А я ему тихонечко сказал: «Я, брат, коньяком напился вот уж как, Но ты, наверно, пьешь денатурат, Слушай, черт, чертяга, чертик, чертушка, Сядь со мной, я буду очень рад. Да неужели, черт возьми, ты трус Слезь с плеча, а то перекрещусь». Черт сказал, что он знаком с Борисовым, Это наш запойный управдом. Черт за обе щеки хлеб уписывал, Брезговать не стал и коньяком. Кончился коньяк: не пропадем, Съездим к трем вокзалам и возьмем. Я устал, к вокзалам черт мой съездил сам, Просыпаюсь, снова он — боюсь, Или он по-новой мне пригрезился, Или это я ему кажусь. Черт опять ругнулся, а потом Целоваться лез, вилял хвостом. Насмеялся я над ним до коликов И спросил: «а как там у вас в аду Отношение к нашим алкоголикам, Говорят, их жарят на спирту?» Черт опять ругнулся и сказал: «Да там не тот товарищ правит бал». Все кончилось, светлее стало в комнате, Черта я хотел опохмелять, Но растворился он, как будто в омуте, Я все жду, когда придет опять. Я не то, чтоб чокнутый какой, Но лучше с чертом, чем с самим собой.