Дневники: 1925–1930

Спешу (Мур[66] ждет), но должна зафиксировать факт длительного, эмоционального, довольно трепетного и волнительного визита Тома прошлым вечером; он сообщил нам о своем освобождении («Но я еще не подал заявление об увольнении») от банка; какое-то ниспосланное небесами назначение обеспечило его «четырьмя пятыми от нынешней зарплаты» и определенными «социальными гарантиями», которые вступят в силу в октябре следующего года – идет ли речь о леди Ротермир (которая стала «очень милой») или о четвертом издании журнала, он не уточнил. А еще у него есть на примете дом недалеко от Слоун-сквер, арендная плата всего £58, и Том мечтает начать жизнь с чистого листа, о чем он в одиночестве думал все свое свободное время на протяжении последних нескольких недель[67]. Он проанализировал свою жизнь и увидел, что его отношение к миру, особенно к Вивьен[68], стало скромнее, податливее, человечнее. Этот добрый, чувствительный, благородный человек обвиняет себя в том, что он типичный американский муж, а наедине (Л. ушел за почтой) рассказал, что исключительно по моему совету Вивьен ничего толком не делает по дому с июня прошлого года, только пишет! Затем он выступил в защиту того, чтобы не писать, и, углубившись в психологию жены, назвал это уловкой с ее стороны. Потом он, предупредив нас, что ему приходится тщательно выбирать выражения, спросил Л.: «Знаете ли вы что-нибудь о психоанализе?». Л. с присущей ему ответственностью ответил утвердительно, и тогда он поведал нам странную историю о том, как доктор Мартин заставил Вивьен задуматься о ее детском страхе одиночества, и теперь она не спускает с него, с Тома, глаз. Последние три месяца он сидел и мурлыкал у Вивьен в комнате, бедное бледное создание, а если ему приходилось отлучаться, то по возращении он обнаруживал ее в полуобморочном состоянии[69].

«Завтрашний день будет ужасен», – сказал Элиот, поясняя это тем, что он отсутствует дома уже три часа, с 20 до 23. Мы посоветовали другого врача. Но что именно поможет вылечить этот маленький нервный застенчивый комочек: врачи, здравый смысл, отдых, путешествие или какой-нибудь неизвестный радикальный метод, – одному богу известно. Элиот сказал, что у нее абстрактный, а у него исторический склад ума. В итоге я ощутила странное волнение от его визита и искреннего рассказа; каким-то образом это затронуло не только мое тщеславие, но и чувство человеческого достоинства. Симпатия и привязанность к нам, доверие Леонарду и то, что Элиот держался столь непринужденно, каким-то подсознательным образом, как он говорил, но не в разговоре, а мне лично, заставили меня похлопать его по плечу; не ахти какая забота, но это максимум, на что я была способна.

А теперь я немного волнуюсь по поводу «Обыкновенного читателя»; ни слова о нем ни от одной души; возможно, завтра будет рецензия в ЛПТ. Однако чувства мои явно поверхностны; за внешним волнением скрывается существенное спокойствие.

1 мая, пятница.

Это, как говорится, заметка на будущее. «Обыкновенный читатель» вышел 8 дней назад, а до сих пор нет ни одной рецензии, и никто не написал мне, не обсудил со мной книгу и вообще никак не дал понять, что знает о ее существовании, кроме Мейнарда, Лидии и Дункана. Клайв совершенно онемел; у Мортимера грипп и ему не до отзывов[70]; Нэнси [Кунард] видела, как он читал ее, но умолчала о его мнении; все указывает на отсутствие интереса и полный провал. Я только что миновала стадию надежды и страха, а теперь вижу, что мое разочарование уплывает вдаль, словно старая бутылка с запиской, а я готова к новым приключениям. Не стоит удивляться, если то же самое случится с «Миссис Дэллоуэй». Но мне надо написать Гвен[71].

4 мая, понедельник.

Вот температурная кривая книги. Мы ездили в Кембридж, и Голди[72] сказал, что считает меня лучшим из ныне живущих критиков; парализованный человек, Хейворд[73], в своей резкой неловкой манере спросил: «Кто написал ту необычайно хорошую статью о елизаветинцах, которая вышла два или три месяца назад в ЛПТ?». Я указала пальцем на себя. Итак, в «Country Life[74]» появилась одна насмешливая рецензия, ужасно слабая и невнятная, пытающаяся объяснить, что такое «Обыкновенный читатель», а другая, говорит Ангус, вышла в «Star[75]» и высмеивает обложку Нессы. Исходя из этого, я прогнозирую массу критики в том ключе, что я пишу невразумительно и странно; быть может, некоторый энтузиазм; медленные продажи и укрепление репутации. О да, репутация закрепится. Вот только у меня болит голова, и я не могу пойти с Ангусом на концерт, а Леонард устраивает Рэндаллу прощальный ужин[76], и какое же это облегчение – посидеть в тишине (избавление от обязательств – высшее счастье), и я бы хотела описать Пернель[77], Кембридж, Брейтуэйт[78] и Хейворда с постскриптумом о Томсоне[79]. Прекрасное место, полное, как и все сейчас, дуновений прошлого. Проходя мимо дома Дарвинов, я заметила ивы[80]; с растущей материнской нежностью, которая сейчас приходит ко мне, я там думала о себе; о Руперте[81]; потом пошла в Ньюнем и воодушевила миссис Палмер[82] разговорами о том, что Пернель выходит замуж за архиепископа.

Ничего не могу закончить; миссис Асквит[83] застряла как ком в горле; буду читать Мура до ужина и после него, пока не придет Леонард. Нет, я не хочу слушать Баха[84], так что, отдав билеты Ангусу, я обеспечила ему компанию в лице очаровательного молодого человека.

С Пернель было намного проще, чем раньше. Мы сидели у ее камина и сплетничали о смерти Кейт[85], которая еще за неделю до своего ухода гуляла с собакой; которая была совершенно замкнутой и напоминала скелет, мертвеца, ходившего с саркомой; никаких врачей. Никаких упоминаний и 58, кажется, сожженных коричневых дневников.

9 мая, суббота.

Только что вернулась из театра «Chiswick[86]», где вместе с Лидией и Бертой Рак[87] смотрела греческую пьесу; прекрасный весенний день, все деревья по пути через парк зацвели; это мимолетное путешествие напомнило мне прогулку с Нессой, Клайвом и Тоби[88], с которым мы в один голос назвали Гайд-парк «урбанистическим».

Что касается «Обыкновенного читателя», то в ЛПТ было почти две колонки рассудительных и разумных похвал – ни то ни се – такова моя судьба в «Times». А Голди пишет, что, по его мнению, «это лучшая критика на английском языке – юмористическая, остроумная, глубокая»[89]. Мои критики ударяются в крайности или называют меня посредственной – такая вот судьба. И то же самое ждет скоро «Миссис Дэллоуэй».

Я измучилась и вымоталась сидеть рядом с моржихой Салли Онион, которая распаляется при виде танцующих молодых людей. Прошлой ночью у нас был скудный ужин с Сэнгерами[90], чей посредственный комфорт и вкус меня огорчают; ох, немного эстетики в жизни им бы не помешало, как сказала бы Берта Рак – бесстыдная женщина, которую поселили в непристойном доме в Южном Кенсингтоне; она напоминает всадницу в бледном батисте с гвоздикой, а еще у нее выраженные передние зубы с красным гребнем десны на них. Малышка Лидия мне понравилась; как работает ее разум? Она словно парящий жаворонок, ведомый каким-то великим инстинктом; полагаю, у нее прекрасная натура, обретающая форму в руках Мейнарда.

Вчера вечером у нас были Морган[91] и Брейс[92]; Морган умолял Леонарда приехать в гости; я хотела добавить, что его прооперировали из-за перелома кости запястья, но сейчас…

14 мая, четверг.

Первый день лета, распускаются листья, и Тависток-сквер почти вся в зелени. Ох, как, должно быть, хорошо за городом, где некоторые из моих друзей к тому же читают сейчас «Миссис Дэллоуэй»[93].

Я планировала больше писать о судьбе своих книг. «Обыкновенного читателя» мало покупают, зато много хвалят. Мне было очень приятно открыть сегодня утром «Manchester Guardian[94]» и почитать мистера Фоссетта[95] о мастерстве ВВ – о сочетании блеска и честности с глубиной и эксцентричностью. Вот если бы так написали в «Times», но они мямлят, словно люди, говорящие с набитым ртом. Я ведь рассказывала, что в «Times» мне посвятили почти две невнятные колонки? Но вот что странно: я, признаться, совсем не нервничаю из-за «Миссис Дэллоуэй». С чего бы это? Если честно, мне впервые скучно при мысли о том, как много придется говорить о своих книгах летом. Правда в том, что писать – это глубокое удовольствие, а быть прочитанным – поверхностное. Сегодня я вся на взводе от желания отбросить журналистику и приступить к роману «На маяк». Он будет довольно коротким; нужно полностью раскрыть характер отца и матери, Сент-Айвс, детство и все обычные темы, которые я обычно пытаюсь вместить: жизнь, смерть и т.д. Но в центре будет отец, сидящий в лодке и декламирующий «Поодиночке гибнем мы в клубящихся пучинах тьмы»[96]. Однако надо повременить. Сначала я должна написать несколько маленьких рассказов, а «На маяк» пускай настаивается и занимает мысли между чаем и ужином, пока не будет готов к написанию.

Вчера был день бесконечной болтовни – с Дезмондом[97] после доктора Лейса[98], с лордом Оливье[99] после Дезмонда, с Джеймсом[100] и Дэди в завершение, а у Л. в это время было множество, я забыла сколько, переговоров по поводу издательства и в придачу комитетов. Лига Наций процветает (Иннес[101], я имею в виду). Но я хотела описать милого старину Дезмонда, которого я была рада снова увидеть; он протянул мне обе руки, а я усадила его в кресло, и мы проговорили до семи вечера. Он довольно изможденный и постаревший, смутно, я полагаю, чувствующий, что в свои 45 лет у него нет особых достижений, кроме детей, которых он обожает: пишущего Микки[102] и Дермода[103] с Рэйчел[104], играющих на флейте и фортепиано. Все отношения Дезмонда с людьми очень плодотворны, но, как сам он сказал о Хаусмане[105], «боже, не дайте ему бросить зерновую биржу[106] и заняться литературой!». В течение пяти лет я слушала его размышления о пятидесяти разных статьях, о множество старых бумаг, пылящихся в ящиках, а теперь – о Джеффри Скотте[107], которого повысили, чтобы тот написал о Донне[108]; Дезмонд собирался сделать это еще в 1912 году. Помню, как он давал обещание на Брунсвик-сквер. А я говорила, что мне не терпится подержать книгу в руках и прочесть ее от корки до корки, и Дезмонд был очень тронут, поскольку одних только детей недостаточно; каждый мечтает сделать что-то исключительно своими руками, а 5 ящиков пыльных бумаг изрядно потрепались и сгнили за 45 лет. А еще он с энтузиазмом хвалил «Обыкновенного читателя» и собирается выпустить рецензию[109]. Так мы и болтали обо всем подряд: о Вернон Ли[110] с ее дешевыми вычурными кольцами, идиоматическим итальянским и злобными взглядами, из-за которых она не осмеливается писать мемуары; о спускавшейся по ступенькам театра Лилли Лэнгтри[111] и о ее маячащей сзади дочери[112] – «красота, поразившая в самое сердце»; а еще о Логане[113] и Оттолин[114], о рецидиве рака Элис[115] – «самой несчастной на свете женщины». У Логана под боком новая миссис[116] Бертран Рассел[117], так что соседство с Оттолин его просто добьет, однако он, как дурачок, ничего толком не пояснял, а только жаловался, что Оттолин разрушит деревенский покой Челси, что, разумеется, ее возмущает. Во всем этом Дезмонд выступает в роли платежеспособного посредника, добротой и здравым смыслом которого просто пользуются. Что еще мы обсуждали? Быть может, Елизаветинцев? Феникса; огромный рот и маленькое тело бедняжки Рэй Литвин[118]; потом вернулся Л., а я как раз успела прогуляться по площади перед званым ужином; и Дэди, и Джеймс, оба были очень веселы и приветливы, а к Дэди я, кстати, очень привязалась – такой он чувствительный и нежный, а в один прекрасный день он возьмет себя в руки и станет менее зыбким. Время шло, и он действительно все более серьезно и взволнованно говорил о своей диссертации[119], о том, как поэты используют слова и фиксируются на каком-нибудь одном, наполняя смыслами и символами. Вот только эти ученые хотят понять книги через их написание, а не через прочтение.

В следующий раз надо не забыть написать об одежде, если, конечно, будет желание. Моя любовь к вещам очень волнует меня, но только это не любовь, а нечто такое, в чем я еще хочу разобраться.

15 мая, пятница.

Две негативные рецензии на «Миссис Дэллоуэй» («Western Mail[120]» и «Scotsman[121]»); невразумительно, не искусство и т.д., а еще пришло письмо от молодого человека из Эрлс-Корта[122]. «На этот раз у вас получилось – вы ухватили жизнь и уместили ее в книгу…» Пожалуйста, простите мой порыв, но дальнейшее цитирование излишне, да и это писать не стоило, если бы только не шум в голове. Но чем он вызван? Внезапной жарой, полагаю, и ритмом жизни. Нельзя мне смотреть на свои фотографии. А еще я обедала с Дезмондом и читала журналистику этого старого доброго Филина. Дело в том, что его статьи не бьют в цель. А вот мы с Литтоном, может, и не умнее, и не пишем лучше, но в нас есть напор, который делает статьи цельными. И все же у Дезмонда есть интересные мысли, которые можно оставить, да и сам он становится очень щепетильным и иррациональным, когда думает об этом, а мне важно, чтобы он был доволен. Итак, мы пообедали в гриль-баре «Connaught Rooms[123]», где другие люди ведут деловые переговоры, выпили бутылку вина и покопались в грязном белье, как он это называет. Дома я обнаружила, что из «Vogue» прислали еще фотографии: одна нужна для «T.P.», вторая для «Morning Post»[124]. «Обыкновенный читатель» продается по 2–3 экземпляра в день.

В этом Лондоне предзакатных тонов мы собираемся на спектакль. Но журналистика – это, конечно, зло. Как почитаю ее, так не могу писать. Нет времени – надо переодеться, а об одежде я напишу на днях.

17 мая, воскресенье.

Телеграмма от Рэймонда из Парижа – «только что прочел “Миссис Д.”, очень красиво» – и очень хорошая, откровенная, всецело хвалебная рецензия на «Обыкновенного читателя» в «Observer[125]» – «ни один ныне живущий критик…» и т.д. Но дело не только в тщеславии, я записываю это из любопытства; прослеживаю судьбу книги. Чье мнение я действительно жду с трепетом (преувеличение), так это Моргана. Он скажет что-нибудь поучительное.

Только что вернулась (все мои записи здесь начинаются именно так) из Саттона[126]. О, стоит по-настоящему летняя погода – так жарко, что невозможно гулять под солнцем, и весь Лондон – даже Лавендер-Хилл в Ламбете[127], который заметно выжжен, – преобразился. У нас была плохая прогулка по гаревой дорожке[128] c манящими к себе мягкими тропинками, по которым мы не могли пройтись из-за лекции Л. в полурелигиозном святилище с гимнами, молитвами и главой из Библии. Весь Саттон что-то напевал: мягкие напряженные звуки человеческой [пропущено слово] разносились вокруг сидевшей меня; я была тронута и растрогана этим; мир так прекрасен – «Божий дар нам», как сказал председатель, который, бедняга, казалось, ни разу в жизни ни секунды не испытывал счастья. Все это мне очень знакомо, поэтому я иногда представляю себе человечество огромной накатывающей волной – везде одинаковой, я имею в виду; здесь те же эмоции, что и в Ричмонде. «Пожалуйста, выпейте чаю… Нам будет обидно, если вы не примете наше гостеприимство». Мы, разумеется, принимаем, и закипает уже знакомое причудливое варево человеческого общения; люди выглядят и шутят одинаково, а потом приходят к этим странным поверхностным соглашениям, которые, если хорошенько подумать, сохраняются и широко распространены – в джунглях и пустынях, в жизни и смерти – и вовсе не поверхностны, а довольно глубоки, я думаю. Домой мы вернулись за шиллинг на автобусе, как обычно петлявшем по переулкам, мимо ферм, вдоль ручьев, бегущих между виллами и выжженными солнцем желтыми или черными автомобильными дорогами. Маленькая девочка в автобусе спросила у своей мамы, сколько дюймов в миле. Мать адресовала вопрос мне. Я ответила девочке, что она пойдет в школу и там все расскажут. «Но она уже ходит, – сказала мать. – Ей семь лет, а ему (ребенку у нее на коленях) три года». В итоге я отдала им два оставшихся печенья, а маленькая девочка (видите, сколько во мне эгоизма) с ее яркими азартными глазами и стремлением постичь всю вселенную напомнила мне меня, когда я сама задавала вопросы матери. Мы увидели Ламбет[129], и я представила себе священнослужителей, резвящихся в роще, довольно густой; пересекли Вестминстерский мост; полюбовались зданиями Парламента и их ажурно-резным видом; миновали Кенотаф[130], который Л. скомпрометировал тем, что просидел в шляпе всю дорогу до самого Уайтхолла; и вернулись домой, встретив негра-джентльмена в прекрасном жилете с «ласточкиным хвостом», котелке и с золотой тростью; о чем, интересно, он думал? О наложенном на него проклятье, проявляющемся каждый раз, когда он поднимает руку и видит, что она черная, как у обезьяны, снаружи и оттенка телесного цвета внутри?

Вчера мы пили чай с Маргарет[131] в ее новом доме. Там три тополя, а за ними церковь Святого Павла. Но я не хочу больше жить в пригороде. Мы сидели, и я дразнила ее, а Маргарет меня, вот только она немного обиделась, покраснела, а потом побледнела, как будто внутри она гораздо мягче. Маргарет строга к Лилиан[132], которая живет в маленькой комнате и которой запрещено сажать цветы, о чем та говорила с горечью, поскольку это беспокоит Маргарет, равно как и то, что сад стоит неухоженный. От этих забот она отвлекает себя книгами Этель М. Делл[133] и Диккенса[134]. «Почему, – спросила она, – персонажи Диккенса похожи на настоящих людей, если он мог создавать своих собственных?». Интересная, на мой взгляд, критика. Мы очень хорошо ладим, в основном благодаря моей дикости и безрассудности, полагаю; я очень люблю и жалею ее, ведь как это ужасно – «выйти на пенсию в 60 лет»; что делать-то – сидеть и смотреть на тополя? Более того, она сказала, что однажды «пошла на компромисс»; отец мешал ей работать; теперь она, похоже, о многом жалеет, например о том, что очень мало путешествовала и не отстаивала до конца свои взгляды. Да и Лилиан ее раздражает сильнее, чем могло бы быть. Но и без этого проблем предостаточно.

Пришло время ужина. Я должна ответить некоторым из своих почитателей. Никогда еще я не чувствовала подобного восхищения, но уже завтра пренебрежение вернет меня с небес на землю.

20 мая, среда.

Ну вот, Морган в восторге. Как гора с плеч. Говорит, что лучше, чем «Джейкоб»; он был скуп на слова, поцеловал мне руку и, уходя, сказал, что ужасно доволен и очень счастлив (или что-то в этом роде). Он думает – нет, не буду вдаваться в подробности; я еще много чего услышу, а он говорил лишь о том, что стиль стал проще, и теперь больше похоже на то, как пишут другие.

Вчера вечером я ужинала с Ситуэллами[135]. Эдит – старая дева. Я никогда об этом не задумывалась. Мне она казалась суровой, непреклонной и жуткой; с жесткими взглядами. Ничего подобного. Думаю, она немного суетливая, очень добрая, прекрасно воспитанная и немного напоминающая мне Эмфи Кейс[136]. Эдит уже тоже немолода, почти моя ровесница, робкая, вызывающая восхищение, легкая и бедная, и она скорее нравится мне, чем восхищает или пугает. И все же я очарована ее творчеством, а от меня такое редко услышишь; она умеет слушать, но не чистить ковры; есть в ней сатирическая жилка и некоторая красота. Как же приукрашивают известных личностей! Какими же невосприимчивыми становятся люди к своим взлетам и падениям! Но Эдит скромна; до 27 лет она жила в одиночестве возле парка и поэтому не описывала ничего, кроме видов и звуков; потом переехала в Лондон и теперь пытается привнести немного эмоций в свою поэзию – все это я подозревала и возлагаю на нее большие надежды. Затем она рассказала, как ей не терпелось писать для издательства и что это всегда было ее мечтой. Сложно представить более компромиссного и менее сурового человека, чем она, особенно с ее странной внешностью, насмешливой улыбкой старой девы, полузакрытыми глазами, длинными волосами, нежными руками с огромным кольцом, изящными ножками и парчовым платьем голубого и серебристого цветов. В ней нет ничего от протестанта, памфлетиста или новатора – она, скорее, кажется благовоспитанной викторианской старой девой. Так что мне надо освежить в памяти ее тексты. На ужине были Фрэнсис[137], Рэймонд [Мортимер], Уэйли[138] и маленький американский лягушонок по фамилии Таун[139], напившийся и ставший очень любвеобильным. Во всех трех Ситуэллах чувствуется породистость; мне нравятся их длинные носы и гротескные лица. Что касается дома, то Осберт в душе английский эсквайр-коллекционер, только собирающий бристольское стекло, старомодные тарелки и викторианские футляры с колибри, а не лисьи хвосты и оленьи рога. Все его комнаты завалены этим. Осберт мне тоже нравится. Но почему Ситуэллов считают смелыми и умными? Почему они стали посмешищами в мюзик-холлах и литературными поденщиками?

Говорили мало; после ужина все общались легко и непринужденно; Фрэнсис охал; Уэйли был мрачен и сдержан, а я – снисходительна к комплиментам. Завтра выйдет ЛПТ и тогда (тут вошел Л. и рассказал мне о Р. Макдональде[140] на собрании Лейбористской партии).

1 июня, понедельник.

Банковский выходной[141], и мы в Лондоне. Мне немного надоело писать о судьбе своих книг, но обе вышли в свет, а дела у «Миссис Дэллоуэй» идут на удивление хорошо. Продано уже 1070 экземпляров. Мнение Моргана я записала; Вита[142] в сомнениях; Дезмонд, с которым я часто вижусь из-за его книги, перечеркнул все имеющиеся похвалы, сказав, что Логан считает «Обыкновенного читателя» достаточно хорошим, но не более того. У Дезмонда есть аномальная способность вгонять людей в уныние. Странным образом он умудряется притуплять вкус к жизни; я люблю Дезмонда, но его уравновешенность, доброта и юмор, которые сами по себе божественны, каким-то образом лишают все блеска. Чувствую, это касается не только моей работы, но и жизни в целом. А вот миссис Харди[143] пишет, что Томас[144] «с превеликим удовольствием» читает «Обыкновенного читателя». Если не считать Логана, этого прожженного американца, то получается, что меня все хвалят. К тому же книгами интересуется и «Tauchnitz[145]».

Сейчас мы рассматриваем возможность нанять вдову по фамилии Смит, сестру Джонс[146]; это избавит нас от бедняжки Мерфи, но лучше не сентиментальничать по поводу нее, а нанять спокойную и волевую женщину-профессионала – именно такая позволит нам двигаться вперед. Ангус немного вялый – но не то чтобы мы, спешу заметить, на него жаловались, – а вот Мерфи темпераментная, неопрятная, неряшливая и раздражительная, когда дело касается бухгалтерии.

Неделю назад мы пережили грандиозное вторжение: к нам нагрянули Оттолин, Джулиан[147], Филипп[148] и Гаторн-Харди[149]. Оттолин была очень любезной, а из-за привычки и давности отношений я, вероятно, тоже испытываю к ней настоящую привязанность. Но как мне анализировать свои чувства? «Мне все нравятся», – сказала я на днях в доме 46. Дункан ответил, что ему тоже все нравятся и что люди каждый раз открываются с новой стороны. Это было за ужином, во время знакомства с мисс Уорнер[150], новой поэтессой «Chatto & Windus[151]», и действительно, у нее есть некоторые достоинства – думаю, вполне достаточные, чтобы я потратила на ее книгу 2,5 шиллинга. Сегодня солнечный, с переменной облачностью день, и, когда мы слушали, стоя в Гайд-парке, социалистов, этот хитрый еврей Леб[152], врывающийся в мою жизнь раз в 10 лет, тронул нас за плечи и сделал две фотографии, измерив расстояние черной лентой, которую ему дала жена. Обычно он велит держать один конец возле сердца, но это шутка. Он слонялся по Ковент-Гарден, фотографируя певцов, и пообедал в 14:30. Я спросила, профессионал ли он, и это задело его гордость; он признался, что проявляет к делу большой интерес и что у него большая коллекция.

Вчера приходил Том, куда более серьезный, не такой раскрасневшийся от эмоций и склонный слишком подробно, как по мне, описывать состояние кишечника Вивьен. Мы оба чуть не рассмеялись – то у нее странное ребро, то большая печень и т.д. Но куда важнее, что Том станет редактором нового ежеквартального журнала, который осенью запустит какая-то старая компания, и все его труды достанутся им – для нас это удар[153].

Он ни слова не сказал о моих книгах. Я же с огромным достоинством не стала расспрашивать. Люди часто не читают книги неделями. В любом случае я тоже ненавижу высказывать свое мнение.

5 июня, пятница.

Пишу, чтобы избавиться от сильной депрессии, оставшейся после Дезмонда. Почему так происходит? Хотя я только что придумала прекрасную метафору для него: он как волна, которая никогда не разбивается о берег, а качает тебя то в одну сторону, то в другую, и парус развевается на мачте, и солнце ударяет в голову, – все это результат ужина и разговоров до трех часов ночи с Элизабет Бибеско[154], с которой я вчера пила чай. Она толстая домохозяйка, причем отличная, бойкая, экономная, совершенно лишенная нервов, воображения или чувствительности. Но какая же хорошая хозяйка; как она ведет бухгалтерию; какая прекрасная деловая женщина; какой чудесной она была бы трактирщицей: поддерживала бы порядок, развлекала бы посетителей, отпускала бы свои довольно непринужденные шуточки и замечательно смотрелась бы за барной стойкой со сложенными на груди руками*, со всеми своими сверкающими фальшивыми бриллиантами, с маленькими поросячьими глазками, широкими пышными бедрами и круглыми щеками. Это еще одухотворенный портрет Бибеско; правда в том, что она лежит в постели, вся в зеленом крепдешине, с настоящими бриллиантами на пальцах, накрытая шелковым одеялом, и думает, что ведет великолепные разговоры с самыми интеллектуальными людьми Лондона (так оно и есть): с Дезмондом, Мортимером и беднягой Филиппом Ричи. И я была немного зла, что пожертвовала ради нее квинтетом Моцарта[155], от которого получила бы тонну чистого удовольствия вместо смешанных чувств на завтрак. Но в этом тоже есть своя прелесть. Там был старый Асквит[156] [конец записи] (*руки в боки)

А потом меня разозлила Нелли, но я справилась с этим, потратив £50 на очарование. И теперь думаю (как это трагично – размахивать кулаками после драки), что надо было сказать: «Если ты каждый день видишься с Лотти, почему у меня не должно быть друзей?». Только я не могу, а она ревнует, это правда. Но в следующий раз обязательно скажу… А поссорил нас визит миссис Мэйр[157]; «опять у нас званый ужин, опять люди». Были также Вита, Эдит Ситуэлл, Морган, Дэди и Китти Лиф[158]; старушка Вита подарила мне целый куст люпинов и казалась очень неотесанной и неуклюжей, в то время как Эдит напоминала римскую императрицу, такую суровую, властную и все же с юмором торговки рыбой, слишком строгую в отношении своей поэзии и готовую навязывать свое мнение, чрезвычайно довольную комплиментами Моргана (а вот Виту он ни разу не похвалил, и та сидела обиженная, скромная, молчаливая, словно школьница, которую отругали за оценки).

8 июня, понедельник.

Самый жаркий июнь на моей памяти. Не принимайте это всерьез – просто очень жарко. Вчера мы навестили Карин[159]. Еще там была Ирен[160] со своим Филом[161]. Я слишком сонная, чтобы описывать ее, так как встала без четверти шесть утра. Ирен немного располнела, у нее второй подбородок, выразительный нос и «гусиные лапки» вокруг глаз морского сине-зеленого цвета, а еще пристальный взгляд постаревшего человека. Все ее отличительные черты на месте: прямолинейность, откровенность, приверженность идеалам, любовь к приключениям, – но это уже не привлекает, как раньше. В действительности она стала банальной, закостенелой, суровой; голос у нее дерзкий, а черты лица грубые. Ко мне и к «Блумсбери» она отнеслась с настороженностью, зато боготворила Леонарда и считала, что он может быть очень полезен для Фила, и мы оба заподозрили последнего в намерении стать министром иностранных дел при следующем лейбористском правительстве. Мне больше всего понравилось, когда она говорила о греческих крестьянах, – возможно, эта ее сторона еще сохраняет некоторое очарование. Но она все говорит, говорит, говорит; энергично пробивает себе дорогу в какое бы то ни было будущее, хочет, как по мне, наладить связи, стать великой хозяйкой и знать нужных людей, но вместо этого испытывает ужас перед успехом и хочет сохранить Фила неиспорченным. Еще она, по-моему, мечтает оставаться владычицей мужских сердец и немного возмущена тем, что возраст ей этого не позволит и, собственно, уже не позволяет. Она, как обычно, заговорила о Дезмонде и призналась, что ей ужасно хочется «насолить Молли[162] – этому слишком положительному персонажу», а потом чуть было не вывела Л. из себя, спросив его, что он думает о характере каждого политика.

Да, она поизносилась: покрытие сошло, а под ним – холодность и заурядность. Нет нужды говорить, что на меня накатили первобытные эмоции, главным образом от звука ее голоса и вида ее рук, вероятно, напоминающих материнские, но в целом я чувствовала сильную вялость, неспособность поддержать разговор и потому дискомфорт. Я уже молчу про грязный Ист-Энд, шептавшую сиплым голосом женщину и ужасно ухабистый путь домой по раскаленной дороге. Такси не приехало, и нам пришлось две ночи подряд слушать, как добрый и чистый сердцем Фил, принципиальный, способный и атлетичный, допоздна читал Ирен вслух.

14 июня, воскресенье.

Постыдное признание: сейчас утро воскресенья, начало одиннадцатого, а я вместо романов и рецензий пишу дневник, и нет у меня никаких оправданий, кроме состояния рассудка. После написания двух книг просто невозможно сосредоточиться на следующей; к тому же есть еще письма, разговоры и рецензии, и все они распыляют мое внимание. Я не могу успокоиться, взять себя в руки и выключиться из жизни. Написала шесть коротких рассказов, неаккуратно выплеснула их на бумагу, зато довольно основательно, как мне кажется, продумала «На маяк». Обе книги пока пользуются успехом. В этом месяце продано больше экземпляров «Дэллоуэй», чем «Джейкоба» – за год. Думаю, мы дойдем до отметки в 2000 штук. «Обыкновенный читатель» на этой неделе тоже принес прибыль. Пожилые джентльмены пишут мне длинные восторженные письма.

Мощная, грузная, голубоглазая пятидесятилетняя женщина, миссис Картрайт[163] хочет стать преемницей Мерфи, а Мерфи хочет остаться. Как же люди стремятся работать! Какая огромная сила притяжения у очень небольших сумм денег! Но я не знаю, какое мы примем решение и чем будем руководствоваться. Здесь я с неослабевающим, поистине детским обожанием полагаюсь на Леонарда. Пока мы с Ангусом будем изворачиваться и колебаться, Л. спокойно и уверенно решит вопрос. Я доверяю ему как ребенок. Проснувшись сегодня утром, я была немного подавлена тем, что «Миссис Дэллоуэй» вчера никто не купил и что вечером к нам приходили Питер[164], Эйлин Пауэр[165], Нол[166] и Рэй[167]. Для нас это был тяжелый труд, а мне с моим ожерельем из стекляруса за фунт не сделали ни одного комплимента, а еще у меня болело горло и текло из носа, скорее всего из-за погоды, и можно сказать, что я прижалась к ядру своей жизни, суть которой заключается в абсолютном комфорте с Леонардом, и нашла столько радости и спокойствия, что утром я ожила и начала все с чистого листа, почувствовав себя совершенно неуязвимой. Думаю, огромный успех нашей жизни связан с тем, что наши сокровища спрятаны, или, вернее, счастье заключается в настолько простых вещах, что никто не может на него посягнуть. То есть, если человек с удовольствием ездит на автобусе в Ричмонд, сидит на лужайке, курит, вынимает из ящика письма, проветривает шубу из сурка, расчесывает Гризель, готовит мороженое, открывает письма, садится с кем-то после ужина бок о бок и говорит: «Братец, тебе хорошо?», – ну, что может помешать этому счастью? И ведь каждый день полон таких моментов. Если бы мы зависели от речей, денег или приглашений на вечеринки… Это, кстати, напомнило мне об отвратительной вечеринке, которая была на днях у Оттолин. Почему я все время разговаривала с Хелен Анреп[168]? Отчасти потому, что меня немного раздражает обилие молодых людей. Скажем прямо, светская львица из меня никакая. При всем моем тщеславии я становлюсь немного циничной, иначе почему мне так не нравится восхищение Тернеров[169], Китчинов[170] и Гаторнов-Харди? Женщины обычно более отзывчивы. Они создают особую атмосферу. Но гостеприимство Оттолин износилось до дыр. Гости сидели далеко друг от друга, и было ощущение звука тикающих часов, а Оттолин все твердила, что это полный провал, и не знала, как исправить ситуацию.

Теперь я должна ответить Джеральду Бренану[171] и прочесть «Гэндзи[172]», потому что завтра получу еще £20 от «Vogue». А я говорила, что Сивилла меня забыла? Из Сивиллы она опять превратилась в леди Коулфакс. Уже месяц никаких приглашений.

16 июня, вторник.

Это конец моей утренней изнурительной работы над «Гэндзи»; рецензия выходит из-под пера слишком вольготно и должна быть ужата. «Дэллоуэй», как и «Джейкоб», уперлась в какую-то невидимую стену общественности и почти не продается вот уже три дня. Однако друзья в восторге – искренне, я полагаю, – и готовы провозгласить меня успешным, заслуженным, триумфальным автором этой книги; Клайв, Мэри, Молли и Роджер последними вошли в ряды моих союзников. Думаю, мы продали 1240 экземпляров, так что волна распространилась дальше, чем от «Джейкоба», и, похоже, до сих пор есть рябь.

Сегодня вечером у Леонарда банкет, праздник братьев-апостолов, и, вероятно, их здесь будет даже слишком много. «Почему люди изобретают все эти способы самоистязания?» – это то, что он скажет в качестве председателя и спикера[173]. Старина Литтон, как мне напомнили, давно выпал из нашей жизни. Ни слова о моих книгах; никаких визитов после Пасхи. Мне кажется, что когда у него появляется новая любовь, а в данном случае это Ангус, то Литтон становится мрачным как туча; он чувствует себя нелепым, неловким, и ему не по душе компания старых циничных друзей вроде нас. По правде говоря, когда я слушаю рассказы Ангуса о муках, мольбах и отчаянии Литтона, меня немного тошнит. Он вызывает у молодых людей только жалость и смех, и в этом его обнажении есть что-то маразматическое, а любовные похождения и вовсе приводят его в общество наиболее равнодушных и неталантливых посредственностей; ничего, что стимулировало бы его разум или вдохновляло. Взять хотя бы бедного немощного Филиппа [Ричи], который точь-в-точь похож на итонского мальчишку в итонской куртке, – хочется дать ему монетку на мороженое.

«Вот его слова» – это напомнило мне, что я должна вернуться к «Дэвиду Копперфилду»[174]. Бывают случаи, когда все шедевры не более чем бренчание на расстроенном инструменте. Подходящее настроение для чтения – редкое и своеобразное удовольствие, такое же сильное, как и любое другое, но читать без него – это сущая пытка.

18 июня, четверг.

Нет, Литтону не нравится «Миссис Дэллоуэй», и, что странно, я люблю его еще сильнее за то, что он сказал, и совсем не расстроена. Он говорит, что между орнаментом (невероятно красивым) и сюжетом (довольно посредственным или незначительным) есть диссонанс. По его мнению, проблема во внутренних противоречиях самой Клариссы, которую он считает неприятной и ограниченной; я же то смеюсь над ней, то всецело защищаю, принимая, что любопытно, удар на себя. Итак, книга, на мой взгляд, не кажется целостной, хотя Литтон утверждает обратное и говорит, что в некоторых местах она чрезвычайно хорошо написана.

– Гениально – иначе и не скажешь – это слова Литтона!

– Кто знает, смогу ли я себя превзойти.

– Но это гениальнее, чем все предыдущее, – сказал он, – просто ты, видимо, еще не до конца овладела своим методом. Не надо ограничивать себя рамками, добавь безумия и фантастичности, как в “Тристраме Шенди[175]”.

– Но тогда я рискую упустить эмоции, – ответила я.

– Да, – согласился он, – тебе нужно отталкиваться от реальности. Бог его знает, как это лучше сделать.

Однако Литтон считает, что я в начале пути, а не в конце. Еще он сказал, что «Обыкновенный читатель» божественен, классика; а вот «Миссис Дэллоуэй», боюсь, бракованная вещь. Он сказал, что там все очень личное и, вероятно, устаревшее; думаю, есть в его словах доля правды. А ведь я помню ту ночь в Родмелле, когда я была готова бросить книгу из-за Клариссы, показавшейся мне в каком-то смысле бутафорией. Тогда я придумала ей воспоминания. Хотя, наверное, некоторое отвращение все равно сохранялось. И вот то же самое касалось моих чувств к Китти[176], хотя персонажи могут нравиться и не нравиться независимо того, как хорошо они проработаны, если только происходящее по сюжету не обесценивает их. Но меня это не задевает и не угнетает. Странно, что, когда Клайв и другие (их несколько) называют книгу шедевром, я не испытываю особого восторга, но, когда Литтон тыкает пальцем в недочеты, я вновь обретаю свой рабочий боевой настрой, что для меня вполне естественно. Я не считаю себя успешной. Мне больше нравится ощущение деятельности. Продажи упали до нуля на 3 дня, а сейчас потихоньку возобновляются. Я буду более чем довольна, если мы продадим 1500 штук. Пока их 1250.

* 20 июля. Продано примерно 1550 штук.

27 июня, суббота.

Очень холодный день после промозглого ветреного вечера накануне, когда на пикнике в саду Роджера были зажжены все китайские фонарики. Как же я не люблю себе подобных. Просто ненавижу. Обхожу стороной. Позволяю им разбиваться об меня, словно грязным каплям дождя. Я больше не могу найти в себе энергию, с помощью которой я бы могла подступиться к одной из тех безжизненных бледных оболочек, проплывающих мимо или, вернее, застрявших среди скал, чтобы заполнить ее собой, пропитать, взбудоражить и, наконец, оживить, воскресить в ней жизнь. Когда-то у меня был такой дар и страсть к этому делу, отчего вечеринки становились веселыми и заводными. А теперь я просыпаюсь рано утром и больше всего радуюсь дню, который проведу в одиночестве; дню, когда можно делать что хочешь: немного попечатать, безмятежно погрузиться в глубоководье собственных мыслей и поисследовать внутренний мир, а потом, вечером, наполнить его водами Свифта. Я собираюсь написать о «Стелле» и Свифте[177] для Ричмонда[178] в знак благодарности, после того как получу все гинеи от «Vogue». Первые плоды «Обыкновенного читателя» (книга, которая теперь высоко оценена) – просьба написать для «Atlantic Monthly[179]». Так что меня снова подталкивают к критике. Это отличная возможность зарабатывать большие деньги за изложение собственных взглядов на Стендаля[180] и Свифта.

Вчера у нас ужинал Джек[181], и мы считали, сколько уже лет не оставались наедине втроем в одной комнате. Он, Несса и я ждали ужина и нервничали. На этих встречах я волнуюсь сильнее, чем она. Ее очаровательная сердечность (странное слово) произвела на меня впечатление и напомнила о матери, когда та вела его под руку и смеялась. Несса была такая искренняя и такая спокойная, а потом, на довольно унылом сборище у Роджера[182], она стала веселой и задорной, целующей Крисси[183] и заигрывающей с миссис Анреп, такой беспечной, непринужденной и седовласой, но хватит об этом. По правде говоря, я слишком рассеяна, чтобы описывать Джека, хотя он того стоит. Разумеется, мы опять смеялись. Он говорил типично «уоллеровские» вещи – «есть два вида биографий, моя дорогая Джиния» – в своей былой самоуверенной нравоучительной и невероятно выразительной манере. Волосы у него медно-рыжие; второй подбородок стянут воротником; доверчивые карие глаза теперь немного замутнены; Джек упомянул, что оглох на одно ухо, и продолжил рассказ о том, как он каждый год лечится у швейцарца и как дарит коробку шоколадных конфет монахиням, которые содержат клинику и постоянно недоедают, а те его очень любят. Он заглядывает в окно и видит, как они передают коробку по кругу и берут по очереди. На обратном пути от Роджера он рассказывал нам – «мой дорогой Леонард, я настаиваю на том, чтобы заплатить за это такси», – как прошлым летом ловил мотыльков на сахар и поймал, наверное, штук сто пятьдесят, а его товарищ (по рыболовному клубу) оставляет электрический свет включенным, поэтому мотыльки слетаются и садятся на занавеску. Джек преувеличивает, просвещает, всех очень щедро хвалит. По словам Л., «он может быстро наскучить». Потом мы обсудили его автобиографию; о ней он говорил очень увлеченно, почти эмоционально. «Но можно ли говорить правду? О своих романах с женщинами, например? О родителях? О матери опять же? Она была способной женщиной – мы всей ей очень многим обязаны, – но суровой». Однажды она сказала Нессе странную вещь – что ненавидит девочек, особенно оставшихся без матери. «Она зашла слишком далеко; это был ужас всей ее жизни – потерять свое очарование. Она не хотела видеть в доме девчонок. Это бы стало трагедий. Она была очень эгоистичной женщиной»[184]. (Пишу я здесь, а все мысли о книге «На маяк» – на протяжении всего повествования должно слышаться море. Я хочу придумать другое слово для своих книг вместо «романа». Новый … Вирджинии Вулф. Новое что? Новая элегия?)

19 июля, воскресенье.

Взяв этот дневник сюда, в студию, я, как мне кажется, сделаю ему только хуже, ведь по утрам я занята другими делами: Свифтом или письмами. Итак, целая плеяда людей и вечеринок канули в небытие[185]: вечеринки и жалобы Оттолин; Гвен Равера была у нас вчера в пышном пыльном черном одеянии; Том немного перестраховался в вопросе с банком; Сивилла Коулфакс пьет чай и отнекивается от своего нежелания устраивать вечеринки, на одной из которых, кстати, Ольга Линн[186] в ярости прервала выступление, а Бальфуру[187] пришлось ее успокаивать; и Оттолин потеряла свою шаль; и сад был освящен как сцена, и Клайв с Мэри были видны во всех деталях; вернулась домой и сразу в постель; миссис Асквит, леди Оксфорд, назвала меня самой красивой женщиной в комнате, и тот же комплимент мне на следующий вечер (настолько насыщенной была неделя) сделал Джек Хатчинсон[188] у Дэди, где снова было много людей и выпивки; вернулась домой и сразу в постель; потом был ужин с молодым Эдди Сэквилл-Уэстом[189] (я получу его пианино) и Джулиан Моррелл, за которой заехал Филипп; потом вечеринка у Оттолин с Чингом[190], игравшим на пианино; новость о смерти Хью Андерсона[191] дошла до Ангуса; Мерфи уходит, миссис Картрайт приходит; а еще мои книги – о да, в «Calendar[192]» оскорбили «Миссис Дэллоуэй», что было немного неприятно, но затем на меня снова обрушился поток похвал, к тому же обе книги прекрасно продаются, а мои опасения были необоснованны; Мейнард принес нам брошюру под названием «Экономические последствия мистера Черчилля[193]», и мы за неделю напечатаем 10 000 экземпляров и будем продавать их за шиллинг.

В пятницу я отправилась на речную прогулку; мы ужинали в «Formosa»; Эдди играл в круглой гостиной, а Джордж Янг[194] плавал на плоскодонке. Ни минуты не колеблясь, я сложила эти факты вместе, ибо никогда не знаешь, какое из увядших воспоминаний оживит весь букет. Этим бесконечно жарким летом они сияли ярко и весело. Впервые за несколько недель я сижу у камина, но на мне тончайшее шелковое платье, а на улице сейчас сыро и ветрено, хотя через окно в крыше я вижу голубое небо. Счастливое лето, очень насыщенное и в каком-то смысле приглушенное необходимостью видеть так много людей. Я не пригласила ни одной души, но они слетаются сюда сами. Сегодня вечером Оттолин, во вторник Джек Хатчинсон, в среду Эдит Ситуэлл, в пятницу ужин с Рэймондом. У меня есть постоянные приглашения, но бывают и непредвиденные. После чая я убегаю, как будто меня преследуют. В будущем я хочу лучше с этим справляться. Но я не думаю ни о будущем, ни о прошлом, а просто наслаждаюсь моментом. Таков секрет счастья, но это понимаешь только в среднем возрасте.

20 июля, понедельник.