Тонкая зелёная линия

Очеретня очень медленно разжал сильные горячие ладони. Девчонка соскользнула по его спине, подол халата зацепился за кобуру и предательски обнажил крепкие бёдра. Медсестра, покраснев, как клубника, дёрнула халат и, пылая, спряталась за спину сторожихи.

– Извините, – Алёшка поправил гимнастёрку. – Простите. Произошла ошибка. Пожалуйста, – уже на пороге он обернулся, окинул взглядом небольшую палату, в которой была занята только одна койка. Восемь глаз неотрывно смотрели на него. – Вася… Васька! Рванули – быстро!

Очеретня кротко вздохнул, поднял сбитую фуражку, подошёл к сторожихе и Раечке. Старая стреляная воробьиха угрожающе подняла швабру. ПэЭн-Ша надел фуражку, тут же сдвинул на правую бровь, после чего по-кадровому, «из кулака» козырнул за плечо сторожихе.

– Долг, – он чуть щёлкнул каблуками. – Священный долг по защите рубежей Родины! – и с лёгкой улыбкой последовал за Алёшкой под еле слышный (или почудилось?) стон трёх женщин.

Обратная дорога была безрадостной. Позёвывавший Мыш уже не подгонял водилу, сержанта Чаркина, поэтому его любимый «охотничий» бронетранспортер № 7 уже не ревел на всю округу, а катил по просёлочной дороге, довольно урча, будто сытый кот, поймавший растяпу воробья. Алёша и Вася расположились за башней и смотрели на золотисто-синее вечернее небо, по которому какой-то капризный бог размазал недоеденную манную кашу кремовых облаков.

– Завтра будет жарко, – заметил Вася. – Циклон уходит. Знаешь, у нас в Одессе так же было – буксир бати выходил на ночь. Вода тёплая, гладкая, палуба гудит, дизель рычит, – он положил ладонь на дрожавшую броню. – Как по зеркалу. Облака сверху. Закачаешься! – он посмотрел на мрачного Алёшку. – Алёш. Лейтенант Алёша.

– А? Ну, что тебе?

– Найдём её. Всех поднимем, перевернём всё. Найдём. Мы же граница.

– Надо найти. Очень надо.

– Да не бойся ты, никуда она не делась. Могла опоздать на поезд, на следующем могла поехать. Это когда – завтра утром?

– Да, в четыре-пятнадцать, – Алёшке не хотелось даже думать лишнего.

А лишнее думалось со страшной силой. Край переселенцев, казаков, первопроходцев и оседлых зэков был невозможно прекрасен, но лишь до определённого человеческой совестью предела. О бичах Алёшка старался не думать, отгонял мысль, как мог, но мерзенький, суетливый тараканий страх медленно-медленно шуршал в сердце. Нет, ничего конкретного, но… Лучше о таком совсем не думать.

Да, в чужом краю время совсем другое. Мироощущение иное. Все чувства и мысли обострены – слышишь звуки, которые ни за что не уловил бы у себя дома, различаешь новые, непривычные, «не из детства» запахи, цвета, свет и тени; всеми сенсорными окончаниями пытаешься понять, что же за живое пространство вокруг тебя. И секунды тянутся иначе. Может, потому что вглядываешься в каждую мелочь, проживаешь её, непроизвольно стараешься прочувствовать. Как обычно расслабленная, плавно-грациозная кошка, очутившись на чужой территории, припадает на брюхо, готовая мгновенно бежать или сражаться, так и чувства любого чужака, открывающего для себя новую дорогу, новый край, новый мир, обострены до предела. А может, Алёшка выдумал это всё в горячке? Не знаю.

Он уже немного одичал, незаметно для самого себя стал поджарым и быстрым. Что там гандбольная секция в Техноложке… Как всякий мальчишка, дорвавшийся до больших игрушек (а все настоящие вояки, признаемся осторожно, продолжают играть в войнушку, достаточно посмотреть на сдержанных капитанов и бравых полковников), так вот, обазартившийся Алёшка гонял поваров и сапожников своего взвода в такие марш-броски, что таких худых кашеваров было не сыскать во всём Краснознамённом Дальневосточном округе. Что уж говорить о стрельбе – к своему собственному удивлению, извечный рыбак Алёшка выучился стрелять из любимого АКСа просто отменно – Гурьев научил всему – вплоть до пристрелки под разный глаз. Поэтому он гонял вверенный ему хозвзвод на стрельбище постоянно, благо патронов было завались – после «дела на Даманском» всё было серьёзно, границу боеприпасами кормили «с горкой».

– Что? – он вынырнул из потока тараканьих мыслей.

– Да я говорю, – Очеретня улёгся на спину, уютно положив голову на вещмешок, – девчонка в больничке просто м-м-м. Сладкая девочка. Ты видел ножки? Такая… – он пощёлкал пальцами, – кошечка. И краснеет. Ох ты ж грехи наши тяжкие, – и «Верный Муж» мечтательно заулыбался.

Алёшка поджал губы. Ему очень нравилась Наташа, жена Васьки. Ну. Не в том смысле, старик. Просто нравилась, да. Черноглазая, чуть пухленькая, но очень какая-то ртутно-быстрая, Наташа преданно любила неверного мужа, в душе досадовала безмерно, но разбивать семейные горшки не спешила, мудро полагая, что молодость скоротечна и достоинства генеральской дочери несомненны, и ещё она очень ясно знала, что брутально-холёный Вася ни за что не вернётся в состояние голодранца. Она держала мужа даже не за яйца, а за вкус к хорошей жизни. То есть гораздо крепче. Да и Васька. Васька был хорош – и в постели, и перед подружками, и так – посмотреть в любой миг.

– А? – Вася повернул голову. – Что говоришь?

– Ничего.

– Ну, Алёшка. Хорош киснуть. Давай так. Ты оставайся на вокзале, дождись утреннего поезда.

А если что, звони – перевернём всё до Хабаровска, найдём твою Зосю.

– Хорошо. Так и сделаем.

– Ну что, давай пять?

Алёшка ловко и цепко шлёпнул ладонью в ладонь Очеретни. Посмотрели в глаза друг другу. Мужское дело, мужские игры. Алёшка по-кошачьи легко спрыгнул на асфальт.

– Эй, лейтенант Филиппов! – Вася протянул «сидор». – На, держи. Тут сухпаёк. Гурьев сказал, если заночуем где. Ну, компрене? Держи. Я ему всё расскажу. А про медсестричку не скажу, – он засмеялся и бухнул каблуком в гулкую спину бронетранспортера.

Движок рявкнул, кашлянул бензиновым выхлопом в ночи. БТР прыгнул с места и помчался в часть. Алёшка помахал рукой. Все чувства внутри расслоились. Мысль о Зосе сверлящей нотой мотала нервы, а многомесячная привычка уже подбрасывала заботы о раскладках, нарядах, поставках, учёте, завтрашнем разводе, предстоящей неделе, о словах Чернышёва и даже о том, какую песню выбрать на конкурс строевой песни. И опять возвращались к жене. Терпеть, терпеть и ждать.

Он постучался в дверь вокзала. Долго стоял. Выкурил сигарету, привычно проверил остроту зрения по двойной звезде в Малой Медведице. Всё точно – яркая и совсем тусклая рядышком. Развернулся, ещё раз стукнул, дёрнул дверь посильнее. Ещё. Вдруг забухшая от сырости дверь чмокнула и распахнулась. Он вошёл внутрь вокзала, непривычно безлюдного, наполненного эхом встреч и пустотой расставаний. Шёл как по заброшенной церкви. Эхо шагов разносилось гулко, суетилось где-то в углах коридоров. Ни дежурного, ни сторожа. Может, где-то в каптёрке мужики мирно выпивали. Впрочем, ему было всё равно.

Алёшка прошёл в зал ожидания – геометрия рядов сидений подсвечивалась призрачными отблесками звёзд. Почему-то, совершенно механически, отсчитал до семи (семёрка с детства была его заветным числом), потом повернул направо, положил вещмешок на сиденье. Клякса боли раскорячилась поперёк грудины. Боль можно было только перетерпеть. Он лёг на спину, головой на вещмешок, из которого пахло свежим хлебом и копчёной колбасой. Но есть не хотелось. Дотерпеть до утра. Дождаться. Найти Зоську. Любимую… Спать. Да, ещё. Он снял фуражку и положил за вещмешок. Фуражку пограничника никто не возьмёт. А спал он чутко. Всё. Отрубился.

Они лежали на соседних рядах сидений в зале ожидания железнодорожного вокзала знаменитого Биробиджана. Они целый день искали друг друга, совершали обычные для людей поступки, шли своей дорогой, встречали разных людей, хороших и не очень. Весь день сокращали ту невидимую пружину, которая была незримо протянута меж их сердцами все восемь месяцев. И, оказавшись совсем рядом, в одном шаге, на пределе тихого шёпота, в поле единой судьбы, они совершенно не чувствовали это натяжение.

Ведь они были рядом.

На расстоянии счастья.

А они просто спали, как спят очень уставшие дети.

Глава 2

Фибролит

1

Безлунная ночь.

В плотный кисель морозного тумана опустили снежные усы горные великаны. Их каменные старческие рёбра изрезаны трещинами и провалами. По верхней границе тумана, по кромке обрыва, тянется еле заметная тропка, присыпанная крошевом полуденного камнепада.

Пустыня.

Стужа такая, что душа чувствует тепло звёзд.

По тропе мучительно медленно движутся живые существа. Впереди, судя по хриплому дыханию, плетётся мужчина. Он ведёт заморённого ишака, на спине которого скорчилась женщина с ребёнком на руках. Гимнастёрка мужчины покрылась изморозью. Он не может поднять изувеченную правую руку. Кровь сочится через бинт и намерзает на повязке чёрной сосулькой. Волосы мужчины отчётливо седы – то ли от страха, то ли от мороза. Он всё время озирается на женщину и новорождённого сына.

Женщина накинула вонючую кошму на голову и плечи и старается сберечь тепло для грудничка. Она на грани обморока, уже ничего не соображает от холода и держится только звериным инстинктом, по воле которого дышит в махровый купальный халат и согревает спящую у сердца жизнь. К счастью, судорога так скрутила изрезанные скалами почерневшие босые ноги, что она не падает с постоянно оступающегося ишака.

Сидит, словно околела.

Загнанное животное плачет на ходу. Из выпученных глаз стекают слёзы и смывают намёрзший иней с длинных ресниц. Ишак осторожно ступает старенькими копытцами, со стоном отсапывается и роняет хлопья пены с изодранных поводом губ. Подчиняясь неведомой силе, объединяющей божьих тварей, он даже не пытается скинуть ношу, лишь дрожит и покорно идёт вперёд за окровавленным поводырём.

В совершенной красоте ночи они – единственное недоразумение, досадная случайность, портящая безупречно торжественную тишину. Из-под ног высыпаются камешки, цокают по льду и улетают в пропасть столь глубокую, что эхо их падения не возвращается. Звуки хриплого дыхания отлетают от камней и растворяются бессильно-безвольно. Горы перестоят любого живого… Нечего даже пытаться спорить с горами.

Но живые хотят выжить.

В полукилометре впереди холодный туман сгущается и покрывает тропу и скалы убийственно скользкой плёночкой. В этих краях и опытному физкультурнику тяжело. Дехкане никогда не ходят через перевал по ночам. Не рассказывали о таком. Оставаться на высоте – верно замёрзнуть. Идти вперёд уже невозможно.

Мужчина останавливается. Прислушивается. У него собачий слух и кошачье зрение.

Туман поёт. Сквозь сизый морок просачивается, проползает, проникает невозможно прекрасная мелодия. Она не громче комара. Но в горах, на высоте, комары не водятся.

Аргентинское танго.

Дошли.

Если бы мужчина умел плакать, он бы заплакал. И не потому, что он стыдится слёз. Просто не может. Глаза как-то сами собой высохли. Насмотрелись за жизнь на смерть. Слёз не осталось. В груди всё время лопается какой-то пузырёк, тело всё больше немеет.

Он точно знает, что случится на этой малюсенькой площадке. Еще полчаса, и он оступится, нарочно разожмёт пальцы, сломанной марионеткой проскользит три шага влево и, свободно, по-птичьи раскинув руки, улетит в ущелье. А потом – к ошмёткам его тела прилетят такие же изодранные куски жены и сына. И всё закончится.

В таком исходе нет ничего постыдного. Умереть легче, чем жить. Дойти тяжелее, чем просто и незатейливо улететь в пропасть. Никто ничего не узнает. Никто не поймёт. Эта пытка закончится – и для него, и для них.

Нет, конечно, можно ещё упереться. Наклонить голову, напрячь отсутствующие силы и пойти вперёд, нащупывая стёсанными подошвами путь. Быть отчаянным легче. Не получится, зато попытается. И совесть не загрызёт.

Спасти всегда тяжелее всего. Сделать выбор. Кого выбрать – жену или сына? Сына донесёт… Может быть. Жену за руку он проведёт. Попытается. С ребёнком он её не удержит. Двоих – точно нет.

Всем замерзать.

Или?..

Он неловко тянется левой рукой к кобуре, выцарапывает револьвер, показавшийся невозможно тяжёлым. Один патрон.

В кого?

Тоже не выход.

Любя оружие, он старается засунуть револьвер в кобуру, машинально расправляет складку гимнастёрки и цепляет рукоятку кинжала. Его душа замирает. Он медленно вынимает дамаск из ножен и пытается уловить смутную догадку. Резная рукоятка, готовая для убийства звёздно-узорчатая сталь.

Наваждение рассеивается.

Мужчина медленно отпускает рукоятку кинжала, с громким змеиным шипением падающего в ножны.

Сердце грохочет, из последних сил разгоняя остывшую кровь. Он делает два шага назад:

– Вера. Верочка. Вера, ты меня слышишь? Быстро слезай. Вера.

Кошма шевелится. Он почти не видит её, но сердцем мог бы нарисовать чёрные брови, ресницы, лицо… Какое лицо? Да обычное лицо – скуластое, полные щеки, припухшие глаза. Совсем не красавица мать его сына.

– Вера, давай руку. Держись. Держи парня. Слезай. Просыпайся, ты!

Он обнимает Веру за плечи. Тащит на себя. Она встаёт на крошево камней и беззвучно рыдает, почувствовав его руку. Боль в обмороженных ступнях невыносима. Ребёнок, тёплый, её живой ребёнок испуганно вскрикивает, ворочается на руках и начинает вопить во весь голос.

Есть хочет.

– Держись, Вера. Секунду. Сейчас. Только держись.

Он укутывает её кошмой, разворачивается и опускает руку на жёсткую холку дрожащего ишака. Ну, метнись же ты, живое существо! Все жить хотят, всегда хотят жить! Это же главный инстинкт, главный смысл жизни – жить! Но животное стоит неподвижно. Ишак опускает голову к камням.

Звери знают, когда приходит их час служить человеку.

Человек пристраивается, чтобы ударить слева и одним плавным движением вонзает кинжал в грудь жертвы. Ишак кашляет, как-то неожиданно по-детски охает и заваливается на правый бок, уже не чувствуя, как поворачивается сталь в пробитом сердце. А человек вторым, уже скользящим, взмахом распарывает круглый живот. Человек действует безжалостно-спокойно. Ещё один удар. Ненужный кинжал звякает на камнях. Рука скользит внутрь, захватывает скользкие, горячие кишки и вытаскивает требуху из вздрагивающей туши животного.

– Вера! Вера! Сюда, быстро!

Жена стоит столбом. Он ощеривается.

– Ах ты ж! Вера!

Мужчина поднимается, хватает липкими пальцами женщину за плечо.

– Вера! Пожалуйста! Вера, очнись! Верочка, быстрее! Снимай.

Он тащит кошму к туше.

– Давай! Давай сюда. Шевелись, проснись ты!

Женщина осторожно засовывает завёрнутого в халат сына в горячее чрево. Мужчина проверяет, чтобы головка была свободна. Мальчик кричит изо всех сил.

– Садись. Садись, живо! Быстрее. Ноги!

Боясь упасть в обморок от боли, мужчина толкает жену к жертве, неловко отрывает кусок подола её любимого воскресного платья, усаживает Верочку на кошму и обматывает обрывком ткани её ножки.

– Вера, давай, быстро ноги засовывай внутрь. Так. Молодец. Теперь слушай внимательно. Верочка, дождись. Час. Один час. Больше не надо. Я вернусь. Приведу ребят. Держись, Вера. Не смей замерзать. Дождись.

Мужчина накрывает жену кошмой, будто палатку делает, потом выпрямляется и оглядывается. Тропы не видно.

Ему туда, вперёд и вниз, в морозную дымку.

Впереди, в полутора километрах, – жизнь. Там, на заставе, стоит Манёвренная группа. Сто клинков. Там показывают новый фильм, звуковую диковинку «Путёвка в жизнь». Его маленькая диковинка плачет сзади, из тёплой туши. Он ползёт по тропе на ощупь, где-то и на четвереньках. «Какое животное ходит вечером на трёх ногах?» Ох и ответил бы он греческой твари!

Он не имеет права погибнуть. Не для того он вместе с тринадцатью товарищами дал последний бой всей банде Утан-бека. Не для того он поклялся товарищам спасти жену и ребёнка.

Он вернётся, успеет, приведёт бойцов. Спасёт жену и грудного сына – Константина Константиновича Гурьева.

Это всё, что его мама рассказала Гурьеву о побеге через горы…

Капитан поднял глаза, словно проснулся, посмотрел на часы, потом на собравшихся офицеров:

– Старшина, шторы! Товарищи офицеры, все вопросы потом.

Весёлые голоса затихли. В темноте по-стариковски неприятно затрещал кинопроектор.

«Для служебного пользования».

У тебя, старик, есть допуск? Нет? Тогда сделаем паузу.

2

– Таки вы наша?

На этот простой вопрос Зося ещё толком не научилась отвечать. Рыжая девушка работала на полставки инженера в конструкторском бюро Биробиджанского завода сельхозмашин уже второй месяц. За это время её спросили подобным образом уже раз десять. Она решила ничего не отвечать, лишь улыбаться. Но Арону Самуиловичу Финкельштейну, начальнику Зосиной бригады, этого было достаточно. Он посмотрел в глаза Зосе и заулыбался доверчиво, как ребёнок:

– Зося Васильевна, скушайте курочку. Вот, Марта Семёновна сегодня сварила, а вы, я гляжу, не успели приготовить себе обед? Возьмите, не обижайте старика, я вас умоляю.

Зосе нравился Финкельштейн. Грузный, мощный, с руками кузнеца, он ей больше всего напоминал старого мельника Яна Белецкого, жившего в Тор-жевке за четыре дома от бабушки Антонины. Если бы поляку полысеть, оставшиеся волосы пустить «внутренним заёмом» по круглому черепу, сбрить бороду да надеть большие роговые очки, то получился бы из него вылитый Арон Самуилович. Только, конечно, ни Яну, ни Арону о том говорить не нужно.

– Зося Васильевна, – хлопотал пятидесятилетний древний старик. – Вы, пожалуйста, возьмите вот компоту. А ваш супруг, он из самого Ленинграда?