Вельяминовы. За горизонт. Книга третья

– В универмаге продают мороженое… – девочка испытующе посмотрела на мать. Двигатель заработал, Гертруда отозвалась:

– Я куплю, но ты съешь его, когда оно растает… – Магдалена отозвалась: «Хоть так». Форд свернул за угол театра. Итальянская спортивная машина, припаркованная на противоположной стороне улице, тоже ожила. Мигнув фарами, автомобиль направился вслед за фордом.

Адвоката Краузе, в общем не интересовало, куда направится предательница, бывшая Моллер. Женщина плотно устроилась на водительском сиденье неприметного форда. Широкие бедра обтягивала практичная, как выразились бы в магазине, юбка. Светловолосую голову она прикрывала фетровой осенней шляпкой. Моллер носила твидовый жакет цвета палых листьев, с янтарной брошкой на лацкане:

– Дешевка, – Фридрих зевнул, – наверняка, муж подарил, социал-демократ… – ему и Садовнику казалось забавным, что бывший враг рейха живет с Моллер, подвизавшейся в охране концлагеря:

– То есть нынешний враг, – поправил себя Фридрих, – у таких вещей нет срока давности… – Краузе предполагал, что Моллер поедет в большие магазины:

– Она крестьянка, – презрительно подумал Фридрих, – они словно сороки, падки на дешевые вещи. Она будет рыться в корзинах, куда наваливают бросовый товар… – Моллер, как сказал Садовник, была у них на крючке:

– Мы ждем только сигнала к началу акции… – партайгеноссе Манфред ощерил кривоватые зубы, – товарищ во Фленсбурге следит за предательницей и ее семьей…

В гимназии, куда ходили дети Моллер, преподавателем математики служил бывший подчиненный партайгеноссе Рауффа:

– Он работал в миланском гестапо по технической части. Он сделал вид, что не имел отношения к СС, что был просто инженером в вермахте… – бывших членов СС пока не допускали в школы и университеты:

– Но в Бонне их достаточно, – усмехнулся Фридрих, – в любом министерстве, не говоря о вотчине генерала Гелена, разведке… – именно ведомство Гелена содержало летучую группу, как сказал Феникс, под руководством Доктора, партайгеноссе Шумана:

– Более того, – Фридрих явственно услышал холодный голос с берлинским акцентом, – мне стало известно, что наш друг… – так они между собой называли Гелена, – возьмет на себя финансирование отряда, теперь базирующегося в Парагвае… – речь шла о наемниках партайгеноссе Барбье. Шуман поставлял разведке Западной Германии сведения о добыче урана в Конго:

– Заодно он налаживает канал переправки урана в надежное хранилище, для наших нужд… – машина Моллер замедляла ход, – а Барбье связан с рудниками, где вырабатывают редкие металлы… – как и предсказывал Фридрих, Моллер припарковалась на Менкебергштрассе, в окружении больших магазинов. Девчонка выскочила из машины первой:

– Она выросла, – улыбнулся Фридрих, – рукава пальто коротковаты… – он слушал задорное, переливающееся сопрано Магдалены Брунс из кресла в амфитеатре гамбургской оперы. Дневное представление не требовало смокинга, зал наполняли родители с детьми:

– У нее пока нет сольных партий, – подумал Фридрих, – но ей всего четырнадцать. У нее все впереди. Она останется круглой сиротой, ей потребуется поддержка, опека и забота… – Фридрих никуда не торопился:

– Когда она поступит в консерваторию, я с ней познакомлюсь. Четыре года… – он задумался, – мне будет едва за тридцать. Самое время жениться. Я католик, к женатым политикам всегда больше доверия. Взять хотя бы моего патрона, Штрайбля… – адвокат Штрайбль недавно стал депутатом баварского парламента… – взглянув на темные кудри Магдалены, Фридрих проехал мимо форда Брунсов. Сверившись с часами, он понял:

– Осталось время на чашку кофе, и надо отправляться на набережную… – Фридрих хотел посмотреть выставленную на продажу квартиру:

– Там живет арендатор, – он нахмурился, – какое-то знакомое имя. Майер, точно. Должно быть, однофамилец малышки… – машина Фридриха скрылась в субботней толчее автомобилей.

Высокие каблуки ее туфель черного лака цокали по паркету беленого дуба.

Фридрих с трудом помнил, как дышать. От нее пахло крепким табаком и горьким цитроном. Она собрала на затылке вороные волосы, заколов локоны серебряной филигранной шпилькой. Несколько прядей падало на худую спину, на торчащие под кашемиром облегающего свитера крылышки лопаток. Он мог издали пересчитать ее ребра. На груди серая шерсть почти не поднималась. Пышная юбка открывала костлявые ноги в блестящих, тоже черных чулках. Он сумел рассмотреть родинку в нежном месте, под коленкой. Щиколотки девушки, казалось, готовы были подломиться. Она носила детский размер обуви.

Фридрих подумал о дорогих куклах в витринах довоенных магазинов:

– Мама с папой повели меня на Менкебергштрассе осенью сорокового года. Мне исполнилось семь лет, я пошел в школу, стал членом младшей группы Гитлерюгенда. Гамбург тогда еще не бомбили… – мать надела лучшее платье, отец ради субботнего дня завязал галстук. Фридрих носил шорты и рубашку гитлерюгенда:

– Стояла теплая осень, совсем как сейчас. На Менкебергштрассе припарковали лимузин с водителем…

Маленький Фридрих, раскрыв рот, рассматривал блестящую машину. Высокий пожилой человек, в отличном костюме, с золотым значком нацистской партии, небрежно хлопнув дверью, проследовал в гастрономический отдел универмага. Отец шепотом сказал Фридриху:

– Граф Теодор фон Рабе, известный промышленник. Он первым национализировал свои заводы. Он личный друг маршала Геринга. Должно быть, он в городе по делам…

Нынешним членам движения, даже допущенным до секретов нового рейха, все равно не полагалось обсуждать такое, но Фридрих часто думал, что Феникс похож на отца:

– Пластические операции не меняют движения и повадки. Аристократизм в крови, такого не скроешь. Она тоже аристократка, графиня… – в игрушечном отделе магазина родители купили Фридриху набор моделей военных машин и настольную игру: «Евреи, вон из Германии»:

– Там я и увидел фарфоровых кукол. Она тоже больше напоминает статуэтку…

Девушка хорошо говорила по-немецки, со знакомым Фридриху французским прононсом. Обычно он терпеть не мог лягушачий акцент:

– Но не с ней… – бессильно понял адвокат Краузе, – я готов слушать ее целыми днями… – он не обратил внимания не юношу, открывшего ему дверь:

– Он работает в «Талии», ассистентом режиссера, – смутно вспомнил Фридрих, – он никто, юнец, ему на вид лет двадцать… – мальчишка носил американские джинсы и потертый свитер с кожаными заплатами на локтях. Он отпустил козлиную, как выражался Фридрих, темную бородку:

– Типичный дегенерат, – подытожил адвокат Краузе, – еще и еврей, кажется… – у парня тоже был французский акцент:

– Еврей, конечно, – Фридрих незаметно вытер ладонь носовым платком, – корчит из себя интеллектуала. Но она… Дате, с ним не живет, я вижу по ее лицу… – работая рассыльным в гамбургском пансионе, неподалеку от театра «Талия», Фридрих свободно проникал за кулисы. Отсмотрев много спектаклей, он узнал отстраненное выражение лица Дате, как представилась девушка:

– Она еще и певица, я видел афиши ее выступлений в Сан-Паули… – проезжая район, Фридрих невольно искал девчонок, которых он навещал десять лет назад, едва поступив в университет:

– Двадцать семь для проституток старость, они все спились или заразились сифилисом… – он передернулся, – хорошо, что движение вытащило меня из этой клоаки… – Фридрих предполагал, что он мог бы сейчас подвизаться охранником и вышибалой в ночном клубе:

– Или жарил бы сосиски на лотке, или водил такси. Дальше бы я не продвинулся, без гроша в кармане. Я должен благодарен Садовнику и лично Фениксу за то, что они заметили меня. Но больше всего солдату Зигфриду, спасшему меня в Берлине… – Фридрих не ожидал, что встретит героя, как он думал о Зигфриде:

– Должно быть, его убили русские, но я его никогда не забуду…

По квартире его водил мальчишка. Актриса, едва поздоровавшись с Фридрихом, вернулась в кресло-качалку на балкон. Закутавшись в мягкий плед, она затянула вокруг хрупкого горла кружевной шерстяной платок. Краем глаза Фридрих увидел, что она читает Цвейга, на немецком языке. Фридрих слышал имя дегенерата, врага рейха, бежавшего из страны:

– При фюрере его книги сжигали. Она много читает, видно, что она образованная девушка… – вдоль стен гостиной громоздились стопки подержанных книг. Комната одновременно служила репетиционным залом:

– Это ее инструменты, – понял Фридрих, – гитары, флейта, а такого я никогда не видел… – зашуршал шелк. Низкий, хрипловатый голос сказал:

– Сямисэн, японское… – она пощелкала пальцами, – можно сказать, пианино. Я люблю музыку моей родины, я наполовину японка… – Фридрих взглянул в припухшие, голубовато-серые глаза:

– Теперь понятно, почему она слегка раскосая. Но ей идет, она редкая красавица. Фюрер называл японцев арийцами востока… – он заметил на столе в гостиной фотографию в дорогой рамке. Адвокат Краузе сначала подумал, что ошибается. Фридрих откашлялся:

– Герр… герр Майер, вы знакомы с этой девушкой… – он указал на снимок, – я видел ее фото в газетах. Она тоже певица, как фрейлейн Дате… – на кухне засвистел чайник, мальчишка отозвался:

– Только оперная. Моя старшая сестра, Адель Майер-Авербах, звезда сцены… – Фридрих услышал легкий смешок, – фото летнее, мы на отдыхе… – семья расположилась в плетеных креслах на террасе. На коленях малышки лежал холеный черный кот.

По всем правилам, Фридриху сейчас полагалось покинуть квартиру и позвонить Садовнику:

– Надо проследить за мальчишкой, – сказал себе он, – может быть, малышка начала болтать, его сюда прислали британцы… – вместо этого, он зачем-то сказал:

– Я никогда не читал Цвейга, фрейлейн Дате… – она слегка повела бровью:

– Жаль, герр Краузе. Он замечательный писатель. Я хочу сделать моноспектакль по его рассказам… – длинные ресницы заколебались, девушка вздохнула:

– Вероятно, только в неповторимые минуты их жизни у людей бывают такие внезапные, как обвал, стремительные, как буря, взрывы страсти, когда все прожитые годы, все бремя нерастраченных сил сразу обрушиваются на человека… – собрав всю смелость, Фридрих осторожно коснулся прохладной руки:

– Я бы хотел, хотел… – он покраснел, – прийти на ваше выступление, фрейлейн Дате… – девушка пожала плечами:

– Кабаре начинается на следующей неделе, афиши висят в городе, билеты есть в кассах… – она повела рукой:

– Кофе готов, герр Краузе. Боюсь, потом мне и герру Майеру надо работать… – беспомощно пробормотав «Конечно, конечно», Фридрих пошел за ней на кухню.

Свежий ветер трепал отогнувшийся угол афиши. Хрупкая девушка в черном облегающем платье игриво поднимала бровь:

– Кабаре Дате, лучшая певица Парижа. Настоящий французский шансон, билеты в театральных кассах…

Высокий светловолосый юноша, в студенческого вида куртке, зажав под мышкой бумажный пакет из булочной, ловко щелкнул зажигалкой. Площадь у центрального вокзала пустовала, на больших часах стрелка едва миновала шесть утра. Из пакета упоительно пахло выпечкой и кофе. Он держал и картонный стаканчик, тоже с кофе.

Прислонившись к афишной тумбе, он курил, разглядывая окна захудалого пансиона, наискосок от восстановленного, сверкающего стеклянной крышей вокзала. Небо над Гамбургом было ясным. Вихрь гонял легкие, искрящиеся золотом облака. Хрипло кричали чайки. Большая птица, ринувшись к серому булыжнику, подхватила завалявшийся кусочек хлеба. Отогнув край пакета, Саша Гурвич бросил чайке кусочек круассана: «Держи».

Гамбург всегда напоминал ему о Ленинграде.

По соображениям безопасности, на Лубянке решили, что он не должен встречаться с посланцами из дома в Западном Берлине. Саша не собирался спорить с мнением начальства:

– Они правы, в городе все, как на ладони. В Москве не доверяют агентам Штази, любой из них может оказаться предателем, работающим на союзников… – ежемесячные визиты в Гамбург Саша объяснял Невесте встречами с дальней родней. Нежелание представлять им девушку тоже было оправданным:

– Они пожилые люди, милая, верующие католики, – пожимал плечами Скорпион, – я не могу привезти под их крышу девушку, не побывав с ней у алтаря. В конце концов, мы еще не помолвлены…

Он знал, что Невеста ожидает кольца на палец:

– Пусть ожидает, – Саша аккуратно выбросил окурок в урну, – ничего она не получит. Но надо держать ее при себе, много обещать, и ничего не давать… – жучки, установленные Сашей в квартире Невесты, поставляли отличные материалы. Девушка, правда, была аккуратна и не пользовалась личным телефоном в служебных целях:

– Она только щебечет с сокурсницами, – Саша задумался, – с Лондоном она связывается по безопасной линии. Но она приносит домой рабочие материалы, камеры все фотографируют… – зная о привычке Невесты располагаться с книгами и папками на продавленном диване в гостиной, он вмонтировал жучок в стоящий рядом торшер. Фотографии получались со сбитым ракурсом, но машинописный шрифт читался легко.

Саша знал, что Невеста изучает русский язык:

– То есть мне она о таком не говорит, – оторвавшись от тумбы, он зашагал к пансиону, – и даже учебники ко мне на квартиру не приносит, но я видел ее конспекты и тетрадки на фото…

На Лубянке считали, что девушку готовят к тайной миссии в Советском Союзе. Саша понятия не имел, что случилось с заключенным 880, но предполагал, что его светлости давно нет в живых:

– Однако Набережная об этом не знает. Они хотят выяснить его судьбу, посылают Невесту для агентурной работы… – Лубянка была готова позволить девушке пробыть какое-то время в СССР:

– Нам важно понять, на кого она выйдет, – сказал куратор Саши на последней встрече в сентябре, – наверняка, британцы держат здесь законсервированных агентов. Пусть приезжает, мы ее не выпустим из поля зрения. Но ты у нас… – он похлопал Сашу по плечу, – проведешь следующие полгода в другом университете, если можно так сказать… – он вручил Скорпиону шифровку, с новым заданием. Узнав о будущем студенческом обмене, Невеста погрустнела, но Саша ее утешил:

– Это всего один семестр. К февралю я вернусь в Берлин. Нельзя упускать такую возможность, стажировки в Колумбийском университете на дороге на валяются. И я буду тебе писать… – Лубянка позаботилась о пачке конвертов и даже цветных фотографиях:

– Наши резиденты в Нью-Йорке все сделают, – успокоил Сашу куратор, – сообщат ей твой адрес в студенческом общежитии и будут отвечать на ее письма… – считалось, что он едет в Нью-Йорк морем из-за экономии:

– Лучше бы я поехал в Ленинград, – Саша потянул на себя тяжелую дверь пансиона, – осенью там красиво. Михаил Иванович и тетя Наташа привезли бы Марту, мы бы навестили Петродворец, Пушкин, посидели бы в «Севере»… – вспомнив, как Марта щедро поливала мороженое сиропом, он улыбнулся:

– Я по ним соскучился… – миновав пустую стойку портье, Саша поднялся на второй этаж, – а пиявка, честно говоря, мне осточертела… – девушка не распространялась о недавних каникулах в Лондоне, но Саша понимал, что она тоже встречалась с кураторами:

– Наверняка, ее миссия не за горами. Ладно, правильно пишет товарищ Котов, надо потерпеть… – узнав о его отъезде, Невеста, разумеется, притащилась вслед за ним в Гамбург:

– Ее было никак не стряхнуть, но хотя бы на корабль она не собирается… – советский сухогруз шел вовсе не в Нью-Йорк. Дойдя до номера, Саша покрутил ключи:

– Конго. Это совсем другое задание, но мне надо получать боевой опыт. Схватка с капитализмом только началась… – замок двери щелкнул. В номере пахло табаком, выпитым вчера вином, духами Невесты. Она спала, уткнув растрепанную голову в подушку, натянув на плечи одеяло. Девушка пошевелилась, Саша весело сказал:

– Доброе утро, милая. Кофе и круассаны, в постель… – вытянув из пакета цветок, он присел на кровать. Она пробормотала сквозь дремоту:

– Спасибо тебе, милый… – Густи потянула его к себе, – кофе подождет. Иди ко мне, я соскучилась… – белая роза упала на потертый ковер, лепестки закружились над половицами.

Теплая вода приятно ласкала пальцы.

Маникюр в салоне красоты в универсальном магазине на Менкебергштрассе, стоил в два раза дешевле, чем в KaDeWe, на Курфюрстендам. Густи рассеянно листала немецкий кинематографический журнальчик:

– Репортаж со съемок «Бен-Гура»… – девушка зевнула, – фильм успел получить десяток Оскаров, а они только сейчас спохватились… – маникюрша тоже работала медленно. Густи недовольно поерзала:

– В Берлине они двигаются быстрее, американцы их приучили, а здесь все ползают, словно сонные мухи… – полуденный магазин был тихим. Густи взглянула на часики:

– Корабль Александра отправляется завтра. Жаль, что мне никак не проводить его до трапа… – визит в Гамбург был тайным. Коллеги по секретной службе понятия не имели, где на самом деле находится девушка. Для всех Густи на два дня уехала в Потсдам, к приятельнице по университету. У нее не попросили телефона знакомой, не поинтересовались именем соученицы:

– Мне доверяют, – успокоила себя Густи, – ничего страшного не случится. Меня никто не видел, никто не знает, что я встречаюсь с Александром. Теперь он и вовсе уезжает до конца зимы… – Густи вздохнула. Впереди лежала одинокая осень, с лекциями в университете, бесконечными семинарскими занятиями, заданиями по грамматике и наступающими после Рождества экзаменами:

– И это я не принимаю в расчет работу… – свободной рукой она отпила остывшего кофе, – даже в выходные, с пяти утра и до десяти вечера… – иногда Густи начинала раньше и засиживалась в неуютной, прокуренной квартире допоздна:

– Какая разница, где тосковать, – подумала она, – на работе топят, на кухне есть кофе и печенье… – в десять вечера она спускалась на пустынную Фридрихштрассе и шла к метро. В университет Густи ездила на велосипеде, как и ее соученики:

– Соученицы. Одни девицы, кто еще занимается языками, – усмехнулась она, – и почти все они из эмигрантских семей… – девушки думали, что Густи тоже происходит из России или Прибалтики. Она не разуверяла товарок:

– Мне просто хорошо даются языки… – она вытащила со стойки флакончик алого лака, – Александр тоже с ними отлично справляется, но русского он не знает…

Два раза в неделю вместо поездки на Фридрихштрассе, Густи отправлялась на София-Шарлотта-плац, где в окружении антикварных магазинов, на третьем этаже дома прошлого века, помещалась квартира Александра:

– У него всегда тепло, – Густи улыбнулась, – у него работает камин… – высокие потолки украшали хрустальные люстры, половицы поскрипывали под ногами. Просторная, бюргерская кровать тоже скрипела:

– Но у Александра четыре большие комнаты… – томно подумала Густи, – нас никто не слышит… – ей отчаянно хотелось навсегда переехать в уютные апартаменты, с кованым балконом, выходящим на засаженную молодыми деревьями площадь:

– Район бомбили, старые деревья пострадали, их выкорчевали… – приезжая к Александру по выходным, Густи проходила мимо играющих в песочнице детей:

– Наши малыши могли бы здесь бегать… – ей опять стало грустно, – но Александр не торопится с помолвкой. Он говорит, что любит меня… – Густи верила юноше, – надо только подождать… – о предложении Виллема она вспоминать не хотела:

– Он ожидал, что я брошу карьеру и учебу, засяду в шахтерской глуши, в компании женского царства дяди Эмиля. Я не собираюсь печь пироги, вязать и рожать маленьких наследников де ла Марков… – Густи подумала, что раньше она хотела стать Веспер Линд:

– Но если мой брак с Александром одобрят, если он пройдет проверку… – девушка не видела к этому препятствий, – я смогу продолжить работу. В СССР я не поеду, но никто не мешает мне заниматься аналитикой, как тетя Марта… – Густи оглянулась:

– Нет, пока Александр не вернулся… – юноша пошел в гастрономический отдел, покупать немецкие сувениры для будущих американских соучеников, – надо выпить кофе, и мне пора на вокзал… – вечером Густи ждали на Фридрихштрассе, на обычном рабочем месте, где она несколько часов проводила в наушниках, слушая и записывая разговоры русских на востоке Берлина:

– Я ничего не говорила Александру насчет Теодора-Генриха, – вспомнила Густи, – но зачем ему о таком знать… – автомеханик Рабе, кандидат в члены восточногерманского комсомола и будущий новобранец, исправно посылал открытки на адрес абонентского ящика на западе города:

– Тетя Марта волнуется, неизвестно, когда они теперь увидятся… – задачей кузена тоже было оказаться в СССР. На Рождество Густи ехала в Лондон: