Помоги проекту - поделись книгой:
– Дедушка, бабушка и весь поселок. Но как же вы, дядя Эмиль… – вытерев губы салфеткой, Гольдберг заметил:
– Я еврей, милый мой. Евреям такая награда не полагается… – он подвинул юноше банку джема:
– Лада варила с девчонками. Малина этим годом вышла отменная… – оставив Ладу и девочек раскладывать припасы для пикника, Виллем помог Густи спуститься в лощину:
– Здесь тоже малина растет, – вспомнил он, – как на развалинах охотничьего дома де ла Марков. Но я не слышал, чтобы ее отсюда приносили… – над верхней губой девушки блестели капельки пота, она вытерла лоб:
– Осень, кажется, будет теплой. Но с вашей африканской жарой, не сравнить… – пробормотав: «Это верно», Виллем отвел глаза от длинных ног в синих джинсах. Сняв кашемировый кардиган, Густи завязала его вокруг пояса брюк. Шелковая рубашка открывала начало белой шеи. Католический крестик заблестел на солнце. Виллем сглотнул:
– Розы здесь такие, как в замке. В Мон-Сен-Мартен их привезли мои предки, крестоносцы… – перед глазами встали пожелтевшие страницы изданного в прошлом веке тома. Книга была любимым чтением Маргариты:
– Когда она сидела в подвале, она не расставалась с изданием, – подумал Виллем, – там собрали местные поверья и легенды… – он откашлялся:
– Говорят, что сад заложил сам Арденнский Вепрь, только непонятно зачем… – колючка розы оцарапала ему палец. Он невольно отдернул руку. Солнце ударило в глаза. Словно сквозь туман, Виллем услышал уверенный мужской голос:
– Он странно говорит, но я вроде бы все понимаю… – издалека заржала лошадь:
– Откуда лошадь, – успел удивиться Виллем, – на фермах их осталось мало, везде завели тракторы… – по каменным ступеням прошелестели легкие шаги. Незнакомец сказал:
– Твое убежище, милая. Я велел высадить здесь розы из замка… – женщина, таким же странным говором, отозвалась:
– Но если меня найдут, Гийом… – лязгнул металл, он усмехнулся:
– Не найдут. Никто не сунется в логово Арденнского вепря, Роза.
На подоконнике грубого камня рассыпались бархатистые лепестки бордового цветка. Букет в серебряной вазе стоял у открытого, в мелких переплетах рам, окна. Мирно журчал родничок, над кустами жужжали пчелы. Спелая малина в глиняной чашке испачкала пухлые губы женщины:
– Словно кровь, – подумал Гийом де ла Марк, – ерунда, ничего не случится. Лето она проведет здесь, а осенью я что-то придумаю… – Арденнский Вепрь пока еще не знал, что.
Над выточенной из сосны колыбелью повесили балдахин цвета глубокого граната. Таким же было и ее платье, скроенное по новой итальянской моде. Прорези в расшитых золотом рукавах открывали белый лен нижней рубашки, отороченной кружевом. Вырез на груди обнажал нежную ложбинку. Она наклонилась над люлькой:
– Смотри, – зачарованно сказала женщина, – она улыбается. Ей всего две недели, а она улыбается. Гийом… – ее низкий голос надломился, – но как же это будет…
Арденнский Вепрь, сеньор де ла Марк, неожиданно ловко подхватил на руки девочку. Младенец не заплакал. Темные глазки заинтересованно рассматривали шитье на его камзоле. Из-под чепчика выбилась кудрявая, тоже темная прядка волос:
– Не поверишь, я только с ней… – де ла Марк покачал девочку, – впервые держу младенца… – жена родила ему четверых детей, но мальчиков забирали к отцу, когда они начинали ходить и говорить. Девочек он вообще видел только на торжественных обедах в замке:
– Где женщины сидят отдельно от мужчин. Хотя говорят, что в Италии накрывают общую трапезу для всех… – он весело сказал девочке:
– Твоя мама поет о мае, а на дворе июнь. Он и еще и жарким выдался. Только середина месяца, а малина поспела… – она сгрызла еще одну ягодку:
– Это еврейский язык, как ты его понимаешь… – он поцеловал девочку куда-то в чепчик:
– Твоя мама ни в грош не ставит мои способности, милая… – женщина покраснела, – я знаю испанский язык, слова очень похожи… – вытянув ручку из пеленок, девочка сморщила личико:
– Есть хочет, – он передал младенца матери, – а насчет того, как это будет, ни о чем не волнуйся. Семья в Аахене надежная, я нашел их через приятелей… – Арденнский Вепрь сделал вид, что нуждается в ссуде:
– Всегда могут случиться непредвиденные расходы, – смешливо сказал он Розе, – на старости лет я обзавелся… – он запнулся, женщина вздохнула:
– Любовницей и бастардом… – он буркнул в светлую, с едва заметной проседью, бороду:
– Язык у тебя словно бритва, Рейзеле… – женщина отозвалась:
– Ты еще и наш говор знаешь… – де ла Марк развел руками:
– Немецкий язык, только вы его коверкаете. Хотя французы утверждают, что мы тоже коверкаем их речь и произношение. В общем, я съездил в Аахен, договорился с месье Жаком, то есть Яаковом… – ростовщик Гольдберг согласился взять ребенка под свою крышу:
– У них с женой дети умерли, и даже внуков им не оставили… – заметил сеньор, – до осени пусть маленькая Роза поживет у них, а потом ты ее заберешь. Сама понимаешь… – он привлек женщину к себе, – не стоит держать девочку в лесу. Все считают, что это моя охотничья сторожка… – он обвел рукой стены, – акушерка получила от меня столько золота, что может год ничего не делать, но ничто не спасет от досужей болтовни кумушек. Учитывая, что жители Льежа меня не слишком любят, я не хочу рисковать тобой и девочкой…
Словно поняв, о чем говорит отец, девочка оторвалась от груди. Сладко запахло молоком, Арденнский Вепрь улыбнулся:
– В Аахене тебе найдут кормилицу, а осенью тебя заберет мама, милая… – он обнял стройные плечи женщины:
– Малышка будет жить в другом мире, обещаю. Скоро новый век, осталось каких-то пятнадцать лет. Я твердо намерен увидеть следующее столетие…
Резкий порыв ветра, заколебав балдахин, развеял по комнатке лепестки роз.
В марте Европу осенило солнечное затмение. Год начался дурным предзнаменованием. Говорили, что война, тянущаяся между Францией и Бургундией, вспыхнет с новой силой, что вернется Черная Смерть, что турки опять высадятся на юге Италии, где они несколько лет назад казнили восемь сотен христиан, отказавшихся принять ислам:
– Евреи отравят колодцы, осквернят святые дары, как сто лет назад в Брюсселе, – судачили на рынке в Льеже, – тогда они убрались из страны, но теперь вернулись…
Христианнейшие короли Испании, Фердинанд и Изабелла, издали указ об изгнании евреев из Испании. Во Францию и Нижние Земли хлынули беженцы. Льежская община, где едва насчитывалась сотня человек, приняла еще два десятка потерявших кров и состояние братьев. Отец Рейзеле, ювелир, отдал чердак их дома семье из Андалусии:
– Прошлым годом тоже стояло жаркое лето… – женщина сидела у окна сторожки, – под хупой Исаак сказал, что чувствует себя, словно в Испании… – над заросшими глухим лесом холмами повисли крупные звезды. Вспомнив покойного мужа, Рейзеле вздохнула:
– Даже трех месяцев мы вместе не прожили. В августе поставили хупу, а на Суккот в город привезли его тело… – проводив родителей и младшего брата в Амстердам, муж Рейзеле стал помогать тестю в делах:
– Папа говорил, что у него хорошие руки, что из него выйдет настоящий мастер… – мужа Рейзеле убили вовсе не потому, что он был еврей:
– Бандиты даже не знали, кто он такой. Он нарвался на шайку на лесной дороге… – тело нашли только через три дня:
– Монахи увидели, что он обрезан, поняли, что он еврей. Ближайший город был Льеж, они обратились к папе… – раввина в общине не было, отец Рейзеле представлял евреев перед властями:
– Перед епископом… – она покрутила кружевную оторочку рубашки, – перед сыном Гийома… – три года назад Арденнский Вепрь, избавившись от неугодного ему льежского епископа, посадил на кафедру своего старшего сына, Жана, выкрутив руки остатку капитула священников, не бежавших из Льежа, после разграбления города:
– Парню едва исполнилось двадцать, он еще не принял сан, а был только каноником, – усмехнулась Рейзеле, – однако Арденнский Вепрь всегда добивается того, чего он хочет. Он отправил письмо папе с прошением о назначении сына епископом, и он добился меня… – она невольно покраснела. Сеньор де ла Марк, навещавший сына, едва увидев Рейзеле, пообещал лично разобраться с бандитами:
– И разобрался, – женщина подперла рукой темноволосую голову, – на Хануку их казнили на площади перед собором, и тогда я поняла, что жду ребенка… – отец Рейзеле считал, что дочь носит плод законного брака:
– Папа обрадовался, что семя Исаака не пропало втуне… – она прислушалась к голосам ночных птиц, – я бы и не призналась, кто на самом деле отец малыша. Гийом не настаивал, он сказал, что ребенку лучше расти с его народом, то есть со мной и папой…
Слезы покатились по щекам женщины. В ночь после солнечного затмения на ступенях собора Святого Ламберта городские стражники нашли тело девочки, дочери бедной вдовы, пробавлявшейся торговлей вразнос:
– Стали шептаться, что евреи замучили ребенка, чтобы добавить его кровь в мацу. Мы тогда начали печь мацу, Песах отмечали в середине апреля… – будущего льежского епископа, сына сеньора де ла Марка, в городе не было. Толпа пришла с факелами к Еврейской улице, как ее называли в городе, где сидели ювелиры и ростовщики. Пройдясь по комнате, Рейзеле покачала пустую колыбель
– Папа велел мне бежать. Он сказал, что я обязана доносить малыша, обязана спастись. Мне больше некуда было бежать, только к Гийому… – Арденнский Вепрь сначала поселил ее в подвале своей цитадели, замка Юи. Рейзеле опасалась, что ее найдут, однако сеньор отмахнулся:
– Здесь такие катакомбы, что можно всю жизнь прятаться… – он нежно положил ладонь на ее живот, – но я не позволю, чтобы мой сын или дочка появились на свет в подземелье. Я что-нибудь придумаю, не беспокойся…
В начале мая, когда зацвели розы, Арденнский Вепрь тайно привез Рейзеле в свою ленную деревушку, Мон-Сен-Мартен:
– Я велел выстроить сторожку, – весело сказал Гийом, – охота в этих местах хороша, даже медведи еще попадаются. Место тихое, тебе будет уютно… – акушерку Арденнский Вепрь доставил из Брюсселя:
– На тебе не написано, что ты еврейка, – нехотя сказал он, – если дама и начнет болтать, все решат, что я завел любовницу… – речь о браке не заходила:
– Невозможно… – Рейзеле все смотрела на колыбель, – я не оставлю свой народ теперь, когда погиб мой отец. Осенью я уеду в Аахен, заберу маленькую Рейзеле у Гольдбергов. Мы обоснуемся где-нибудь в тихом месте. Гийом станет нас навещать, а там… – она вернулась к подоконнику, – там что-нибудь придумаем…
Вчера Арденнский Вепрь увез дочь в Аахен:
– Кормилица ждет в обозе, – сказал он Рейзеле, – она из местных, деревенских. Она не станет трепать языком, она получила достаточно золота. Здесь всего пара дней пути. Мне надо отправиться на проклятую охоту в Сен-Трон… – Вепрь пригласил в свои владения принца Максимилиана Габсбурга, – долг вассала привечать своего сеньора. Но потом я сразу приеду к тебе, моя милая… – Рейзеле потрогала стянутую повязкой грудь:
– Шалфей я выпила, – она всхлипнула, – к его возвращению молоко уйдет. Как она, моя девочка, без мамы… – посчитав на пальцах, Рейзеле успокоилась:
– Они доехали до Аахена вчерашним днем. Все хорошо, Гийом в Сен-Троне. Сюда никто не придет, меня не найдут… – звезды на небе гасли, женщина услышала далекое ржание лошадей:
– Это не может быть рассвет, – она приподнялась, – зарево на западе… – на вершине холма полыхали факелы. Бряцало оружие, до Рейзеле донесся грубый голос:
– Женщина в деревне призналась, что у него здесь сторожка, но больше ничего не сказала, даже под пыткой. Надо проверить, вдруг в доме сидят его сообщники. Он в Льеже, в тюрьме, но туда ехать времени нет…
Горящие стрелы посыпались в лощину. Деревянные ставни дома занялись ярким пламенем.
Букет Виллем привез из Льежа, отговорившись необходимостью побывать на приеме у епископа. В Мон-Сен-Мартене была всего одна цветочная лавка. Барон понимал, что даже несколько роз заставят поселок перешептываться:
– Густи встречали на станции словно особу королевской крови, – недовольно подумал Виллем, – ясно, что в поселке ждут наших с Маргаритой свадеб…
Хозяин кабачка, где он посидел с Жюлем, запоздало обмывая рождение у приятеля второго сына, подмигнул Виллему:
– Осень самое время жениться, господин барон. В старые времена наши деды летом выбирали девушку… – он рассмеялся, – летом каждый кустик ночевать пустит, а по осени надо идти под венец… – Жюль с хрустом разгрыз косточку от кролика:
– Вообще он прав. Я моей хозяйке тоже сделал предложение в сентябре. Зиму лучше проводить у теплого бока… – он подтолкнул Виллема в плечо, – компания выдает нам уголь, но жена греет лучше печки… – барон только что-то пробурчал:
– Надо не откладывать, – Виллем топтался в цветочном магазине, в Льеже, – через два дня она уезжает в Брюссель, а оттуда летит в Лондон… – Густи возилась с малышками, помогала Ладе по дому, но о своей жизни в Западном Берлине ничего не рассказывала:
– Все очень скучно, дядя Эмиль… – девушка закатила глаза, – я перевелась в Свободный Университет Берлина, на факультет иностранных языков. Я изучаю литовский и русский, а вечерами работаю…
Даже родне нельзя было говорить о безопасной квартире в заброшенном квартале, неподалеку от Чек-Пойнт-Чарли, где Густи занималась расшифровкой и анализом телефонных переговоров русских:
– Александр тоже ничего не знает. Он считает, что я переехала в Берлин по студенческому обмену… – Густи не рисковала приводить молодого человека в свою квартиру в Далеме, рядом с университетом:
– Апартаменты служебные, их наверняка снабдили жучками. Любая машина на улице может принадлежать отделу внутренней безопасности… – работникам ведомства Густи строго запрещалось поддерживать личные связи с местным населением:
– Тетя Марта и Набережная не доверяют западным берлинцам, – вздохнула Густи, – среди них много агентов Штази… – следить за Александром ей казалось недостойным:
– Я аналитик, а не сотрудник службы внешнего наблюдения, – напоминала себе девушка, – я знаю основные правила их работы, но не более того. Александр оскорбится, если что-то поймет, и правильно сделает… – она не справлялась на историческом факультете о присутствии герра Шпинне в списках студентов. Густи видела курсовые работы Александра, его студенческий пропуск:
– У него в квартире лежат альбомы с семейными снимками довоенных времен, он водил меня на кладбище, показывал могилу тетушки Лотты…
Альбомы аккуратно составили историки из штата Комитета. Подходящий надгробный камень выбрали ребята из Штази, работающие в Западном Берлине.
Густи не могла ничего говорить Александру о своей должности:
– Потом я во всем признаюсь, – утешала себя девушка, – он вырос в на западе города. Он привык к присутствию союзных войск, он поймет, что я выполняла долг перед страной… – нежелание приглашать к себе Александра Густи объясняла юноше неудобством перед хозяйкой квартиры, старой девой. Она не прятала ключи от апартаментов, и показала юноше вход в подъезд:
– Третий этаж, дверь направо, – весело сказала Густи, – хозяйка живет в квартире напротив. У нее очень острый слух, несмотря на года, я не могу громко включать радио… – к британским жучкам в квартире Густи добавились советские подслушивающие устройства. Квартиру герра Шпинне тоже оборудовали жучками и камерами. Помня об осторожности, Густи не упоминала при Александре ничего подозрительного:
– Но он не может быть агентом… – девушка наклонилась над миской с тестом, – он простой парень, берлинский студент. Надо подождать немного, и он сделает мне предложение… – по воскресеньям Густи с Александром ходили к мессе:
– Он набожный человек, – поняла девушка, – из-за нашей связи он не принимает причастие. Он захочет жениться, для него это важно. Поэтому он так заботится о последствиях… – румяные от жара духовки щеки еще покраснели, – он не то, что Иосиф. Тому было на меня наплевать…
Кузен ей не писал и не звонил, но из конвертов Шмуэля с ватиканскими марками, Густи понимала, что с Иосифом все в порядке:
– Он не женился, – девушка скривила губы, – такие, как он, никогда не женятся. Какая я была дура, что поверила ему… – она знала, что с Александром все будет по-другому. Девушка прислушалась к голосам из гостиной. Лада разучивала с двойняшками еврейскую песню:
– Шана това, шана това… – звенели детские голоса, Лада наигрывала на подержанном пианино:
– Скоро еврейский Новый Год, – вспомнила Густи, – дядя Эмиль смеялся, что яблок у них больше, чем достаточно… – деревья, высаженные Маргаритой первым послевоенным летом, клонились под тяжестью плодов. Густи пекла к чаю пирог по рецепту тети Марты:
– Сметаны здесь не достать, но со крем-фреш он тоже хорошо получается… – в саду Гольдбергов росли ароматные зимние кальвили. Лада делала сидр и сушила плоды:
– Джемы она тоже варит… – тоскливо подумала Густи, – я хочу, чтобы у меня так случилось с Александром. Мы оба сироты, у нас будет большая семья… – дверь передней стукнула, заворчал Гамен. Густи крикнула:
– Тиква, это ты… – девушка после школы вела занятия в рудничном клубе, – где у вас ванильная эссенция… – на нее повеяло прохладным ароматом лилий.
Виллем стоял на пороге кухни, неловко держа букет. Костюм на бароне топорщился, рукав пиджака запачкала пыль:
– У него руки грязные, – заметила Густи, – он в отпуске, но спускается в шахты наравне с другими инженерами. Уголь не отмоешь, как ни старайся… – ложка шлепнулась в тесто, Густи открыла рот. Кузен опустился на одно колено:
– Густи, – пробормотал он, – я давно хотел это сказать, и вот… В общем, я тебя люблю. Пожалуйста, окажи мне честь, стань моей женой.
Вечерами Эмиль работал у себя в кабинете. Включая радиолу от «К и К», он устанавливал рычажок громкости на самую низкую отметку:
– Зрение у меня подкачало, но слух отменный, – смеялся Гольдберг, – в доме всегда такой шум, что вечерами хочется покоя…
После девяти вечера двойняшки отправлялись в постели, обложившись куклами и детскими журналами. Рассказав девочкам сказку, Эмиль заглядывал в новую, устроенную в мае детскую. Мишель мирно сопела в колыбели, колебался кружевной балдахин, на ковре виднелось что-то темное. Гамен зевал, оскалив белые зубы, виляя пышным, закрученным в бублик хвостом:
– Еще один щеночек родился, – улыбался Гольдберг, – ты у нас тоже чадолюбивый отец…
Гамен перекочевал в детскую в день, когда Лада с девочкой вернулись домой из рудничной больницы. Поправив одеяльце на малышке, Гольдберг смотрел на полуоткрытую дверь, ведущую в комнату Лады. Горела лампа под зеленым абажуром, он слушал шелест страниц. Лада обычно читала по вечерам:
– Она помогает малышкам со школьными заданиями, учит английский язык… – он делал шаг в сторону комнаты, но останавливал себя:
Поделиться книгой: