Помоги проекту - поделись книгой:
— Я должна увидеть ее первой! — поспешно сказала она, а потом, улыбаясь Маршу, добавила: — И если она мне не понравится, я изрежу ее на кусочки!
Лицо Марша приняло такое странное выражение, какого я перед тем у него не замечал.
— Не могу ручаться за твой вкус, Марселина, но клянусь тебе, она великолепна! Я вовсе не желаю нахваливать свой талант — искусство само создает себя, и этой вещи суждено было появиться на свет. Потерпи еще немного!
Следующие несколько дней я непонятно отчего пребывал во власти разнообразных дурных предчувствий, как если бы завершение картины предвещало ужасную катастрофу, а вовсе не счастливую развязку всей истории. И Дэнис что-то долго не писал, зато мой нью-йоркский агент сообщил мне, что он выехал за город по каким-то таинственным делам. Я мучительно размышлял над тем, чем же все это кончится. Что за странное сочетание действующих лиц: Марш, Марселина, Дэнис и я! И как сложатся наши дальнейшие отношения? Когда все эти опасения начинали слишком тревожить меня, я пытался списать все на свое старческое слабоумие, но такое объяснение никогда не удовлетворяло меня полностью.
Катастрофа разразилась во вторник, 26 августа. Как обычно, я встал рано и позавтракал в одиночестве. Я чувствовал себя не очень хорошо из-за болей в позвоночнике, которые сильно беспокоили меня в последнее время. Когда они становились невыносимыми, мне приходилось прибегать к наркотикам. Внизу никого не было, кроме слуг, но я слышал, как у меня над головой Марселина ходит в своей комнате. Марш, который имел обыкновение работать допоздна, спал в мансарде рядом со студией, и редко вставал раньше полудня. К десяти часам боли настолько одолели меня, что я принял двойную дозу лекарства и прилег на софе в гостиной. Последнее, что я слышал, были шаги Марселины наверху. Вот уж, поистине, бедное создание! Должно быть, она прохаживалась перед большим зеркалом и любовалась собой. Это было похоже на нее. Она была воплощенным тщеславием и упивалась своей красотой и теми маленькими удовольствиями, какие ей мог предоставить Дэнис.
Судя по золотистому отсвету на окнах и длинным теням на лужайке, я проспал почти до вечера. Вокруг не было ни души, и повсюду царил какой-то неестественный покой. Однако откуда-то снаружи до меня доносилось слабое завывание — прерывистое, дикое и в то же время непостижимым образом знакомое. Я никогда не верил в предчувствия, но в тот момент мне сразу же стало ужасно не по себе. Сны, что терзали меня в эти предсумеречные часы, своей кромешной безысходностью превосходили кошмары всех предыдущих недель — они казались связанными с некой мрачной и ужасающей реальностью. Все вокруг меня дышало смертью. Позднее я решил, что во время этого навеянного наркотиками сна какие-то отдельные звуки все же доходили до моего одурманенного сознания. Боль, однако, отпустила, и я без труда поднялся на ноги.
Очень скоро я заподозрил неладное. Марш с Марселиной могли уехать кататься, но кто-то же должен был готовить ужин на кухне. Однако, если не считать этого отдаленного воя или плача, кругом стояла полная тишина, и сколько я ни дергал шнур старинного звонка, никто не отозвался на мой зов. Потом, случайно подняв глаза к потолку, я увидел в том месте, где располагалась комната Марселины, расплывающееся ярко-красное пятно.
В одно мгновение позабыв о своей больной спине, я устремился наверх, попутно готовя себя к самому худшему. Все мыслимые предположения пронеслись у меня в голове, пока я ломился в покосившуюся от сырости дверь безмолвной комнаты, но ужаснее всего было жуткое ощущение свершившегося злодейства и его фатальной неизбежности. Я вдруг понял, что с самого начала знал о сгущавшемся вокруг меня безымянном ужасе, равно как и о том, что под моей крышей утвердилось какое-то глубинное, вселенское зло, воплощением которого мог стать лишь ужас да льющаяся кровь.
Дверь наконец подалась, и я вошел в просторную комнату, пребывающую в вечном полумраке из-за нависших над окнами веток старых деревьев. На мгновение я застыл, не в силах пошевелиться и лишь содрогнувшись от слабого зловония, немедленно ударившего мне в нос. Затем, включив свет и оглядевшись, я увидел распростертый на желто-голубом ковре безымянный кошмар.
Существо лежало лицом вниз в огромной луже загустевшей темной крови, а посередине его обнаженной спины отпечатался кровавый след человеческой ступни. Кровь была повсюду — на стенах, на мебели, на полу. От этого зрелища колени мои подогнулись — я кое-как доковылял до стула и обессиленно рухнул на сидение. Несомненно, это был человек, хотя понять, кто именно, сначала было нелегко, ибо одежды на нем не было, а большая часть волос была частью содрана, а частью срезана с головы. По коже цвета слоновой кости я предположил, что, скорее всего, это была Марселина.
Кровавый отпечаток ноги на спине делал всю картину еще более ужасной. Я не осмеливался представить себе, что за жуткая трагедия разыгралась здесь, пока я спал внизу. Я поднял руку, чтобы вытереть пот со лба, и увидел, что мои пальцы слиплись от крови. Я чуть было не свалился в обморок, но тут же сообразил, что испачкался о ручку двери, которую неведомый убийца, уходя, захлопнул за собой. Похоже, он прихватил и свое оружие, так как в комнате не было ничего пригодного для убийства.
На полу я разглядел отпечатки ног, совпадавшие по форме со следом на теле — они вели к двери. Другой кровавый след объяснить было труднее — это была широкая непрерывная полоса, как будто здесь проползла большая змея. Сначала я решил, что убийца что-то тащил за собой, но потом заметил еще кое-что. Отпечатки ног кое-где накладывались на след, и мне пришлось признать, что он уже был здесь, когда убийца уходил. Но что за ползучая тварь могла находится в этой комнате вместе с жертвой, а потом убраться из нее раньше убийцы, едва тот сделал свое черное дело? Не успел я задать себе этот вопрос, мне почудился новый всплеск отдаленного завывания.
Очнувшись наконец от своего временного паралича, я встал и пошел по следам. Кто убийца, я не мог себе представить, равно как и не мог понять, куда подевались все слуги. Я смутно догадывался, что нужно подняться в мансарду к Маршу, но прежде чем эта мысль четко оформилась у меня в голове, я обнаружил, что кровавый след ведет именно туда. Неужели убийцей был Марш? Не сошел ли он с ума, когда чудовищное напряжение работы и запутанность отношений с Дэнисом и Марселиной заставили его внезапно утратить власть над собой?
Наверху, в коридоре, след стал едва заметным, а отпечатки ног и вовсе исчезли, слившись с темным ковром. Но все же я достаточно четко различал непонятную полосу, оставленную существом, которое двигалось первым. Она вела прямиком к закрытой двери студии, исчезая под ней примерно посередине. Очевидно, оно перебралось через порог, когда дверь была распахнута.
С замирающим сердцем я взялся за ручку — дверь оказалась незапертой. Я остановился на пороге, пытаясь в меркнущем свете дня разглядеть, какой новый кошмар поджидает меня. На полу без движения лежал какой-то человек. Я потянулся к выключателю. Но когда зажегся свет, мой взор оторвался от пола и от того, что на нем лежало — а это был бедняга Марш — и с недоумением обратился к живому существу, съежившемуся в проеме двери, что вела в спальню Марша. Взъерошенное, с диким взором, покрытое с ног до головы засохшей кровью, оно держало в руке мачете, которое обычно висело на стене среди прочих украшавших студию диковинок. Но даже в эту страшную минуту я узнал того, кто, как я думал, находился за тысячи миль отсюда. Это был мой сын Дэнис, или, скорее, безумный обломок того, кто когда-то им был.
Мое появление, по-видимому, вернуло несчастному остатки рассудка — или, по крайней мере, памяти. Он выпрямился и затряс головой, будто стараясь освободиться от какого-то наваждения. Я не мог вымолвить ни слова, только шевелил губами, пытаясь обрести дар речи. Мои глаза на минуту вернулись туда, куда вел кровавый след — к распростертому перед плотно занавешенным мольбертом телу. Оно, казалось, было оплетено какими-то темными и волокнистыми кольцами. Я невольно вздрогнул, и это движение, очевидно, подействовало на затуманенный мозг моего мальчика, потому что он принялся бормотать что-то хриплым шепотом. Вскоре я смог разобрать смысл его слов.
— Я должен был уничтожить ее… Она была дьяволом — средоточием и главной жрицей всего существующего на свете зла… Адское отродье… Марш знал это и пытался предостеречь меня. Старина Фрэнк — я не убивал его, хотя и намеревался. Но потом до меня дошло. Я спустился вниз и убил ее, а потом эти проклятые волосы…
Я внимал ему с безмолвным ужасом. Дэнис задохнулся, помолчал немного и продолжал.
— Ты ничего не знал… Ее письма ко мне стали какими-то странными, и я понял, что она влюбилась в Марша. А потом она и вовсе перестала писать. Марш же вообще никогда не упоминал о ней. Я почувствовал, что дело не чисто, и решил вернуться и разобраться во всем на месте. Тебе говорить не стал — они бы по одному твоему виду догадались обо всем, а я хотел застать их врасплох. Я приехал сегодня около полудня на такси и отослал всех слуг. Оставил только рабочих на плантации — до их хижин далеко и они ничего не услышали бы. Маккейбу велел купить мне кое-что в Кейп-Жирардо и отдыхать до завтрашнего утра. Неграм дал старую машину, и Мэри отвезла их на выходной в Бенд-Виллидж. Я сказал им, что мы все вместе собираемся на пикник, и их помощь нам не нужна, а на ночь они могут остаться у кузена дядюшки Сципио, который содержит пансион для негров.
Бормотание Дэниса становилось все бессвязнее, и мне пришлось изрядно напрягать слух, чтобы различить каждое слово. Вдалеке снова послышался дикий вопль, но сейчас мне было не до него.
— Я увидел, что ты спишь, и постарался не разбудить тебя. Вместо этого я потихоньку поднялся наверх, чтобы застать Марша с… этой женщиной.
Дэнис упорно избегал называть Марселину по имени. Глаза его расширились при новом взрыве далекого плача, раньше лишь будившего во мне смутные ассоциации, а теперь вдруг показавшегося страшно знакомым.
— Ее не было у себя комнате, и я пошел в студию. За закрытой дверью слышались голоса. Я не стал стучать, а просто ворвался туда и увидел, как она позирует для картины. Она была голая, но эти чертовы волосы закрывали ее всю до пят. Она бросала на Марша нежные взгляды. Мольберт стоял боком к двери, и я не видел картины. Они были потрясены моим появлением — от неожиданности Марш даже выронил кисть. Я был разъярен до последней крайности и тут же заявил, что он должен показать мне портрет, но он, напротив, с каждой минутой становился спокойнее. Он сказал, что картина не совсем закончена, вот будет готова через день-два, тогда я и увижу ее. Она ее тоже еще не видела. Но меня это не устраивало. Я шагнул вперед, но он набросил на картину бархатный покров, прежде чем я смог что-либо разглядеть. Он готов был драться, чтобы не пустить меня к ней, но эта… эта… Она подошла и встала рядом со мной. Сказала, что нам надо посмотреть. Когда я попытался сдернуть покрывало, Фрэнк вышел из себя и ударил меня. Я не остался в долгу, и он, видимо, потерял сознание. А потом я и сам чуть не отключился от вопля, который издала эта… это существо. Пока мы разбирались с Маршем, она откинула покрывало и посмотрела на картину. Я обернулся и увидел, как она выскочила из комнаты, словно помешанная.
Когда он дошел до этого места, безумие снова вспыхнуло в его глазах, и на мгновение мне померещилось, что он готов был наброситься на меня с мачете. Однако через пару-другую минут он немного успокоился.
— О Господи, что за кошмарная вещь! Не вздумай смотреть на нее! Лучше сразу же сожги ее вместе с покрывалом, а пепел выбрось в реку! Марш все знал и пытался предупредить меня. Он знал, что такое эта женщина — эта дикая кошка, эта горгона, ламия или чем бы там она ни была на самом деле. Он пытался вразумить меня с тех самых пор, как я встретил ее в его парижской студии, но это просто невозможно выразить словами. Я считал, что там, в Париже, все были несправедливы к ней. Я только пожимал плечами, когда они нашептывали про нее всякие ужасы, — она так загипнотизировала меня, что я не верил очевидному. Но эта картина открыла мне всю ее чудовищную подоплеку!
Боже мой, Фрэнк был настоящим художником! Эта вещь — величайшее произведение искусства, созданное человеком со времен Рембрандта! Сжечь ее — преступление, но гораздо более тяжким преступлением было бы сохранить ее. Но самым отвратительным грехом было бы позволить этой дьяволице существовать и дальше. Как только я увидел картину, я понял, кто она и какую роль играет в этом кошмаре, дошедшем до нас со времен Ктулху и Властителей Древности[11] — кошмара, с которым было почти покончено, когда затонула Атлантида, но который продолжали пестовать тайные традиции, аллегорические легенды и темные обряды. Ведь она — эта тварь — была настоящая. Это вовсе не обман. Обман был бы милосерднее. Она была древней чудовищной тенью, о которой не смели говорить напрямую философы и люди науки и которая лишь отчасти воплощена в «Некрономиконе» и в статуях на острове Пасхи.
Она думала, мы не сможем распознать ее — фальшивое обличье заморочит нас, заставит ради него поступиться своими бессмертными душами. У нее были основания так полагать — меня-то бы она в конце концов заполучила. Это был вопрос времени. Но Фрэнк, старина Фрэнк, оказался ей не по зубам.
Тогда я понял, что должен уничтожить ее — ее и все, что с ней связано. Человек не может существовать бок о бок с этим. Я рассказываю тебе далеко не все, и ты никогда не узнаешь самого худшего, если сожжешь картину не глядя. Я отправился к ней в комнату с мачете, которое снял вот с этой стены, а Фрэнка оставил лежать на полу. Он все еще был без сознания, но дышал, и я возблагодарил небо, что не убил его.
Я застал ее перед зеркалом — она укладывала свои ненавистные волосы. Едва завидев меня, она принялась бесноваться, как дикий зверь, изливая свою ненависть к Маршу. То, что она была влюблена в него — а я знал, что это так — лишь ухудшало дело. Минуту я не мог пошевелиться — она едва было не загипнотизировала меня. Потом я вспомнил картину, и наваждение рассеялось. Она поняла это по моим глазам, да к тому же заметила у меня мачете. В жизни не видел такого свирепого взгляда, как тогда у нее. Она метнулась ко мне, выпустив когти, как леопард, но я оказался проворнее. Один взмах мачете — и все было кончено.
Тут Дэнис опять замолчал, и я увидел, как стекавший у него со лба пот оставляет светлые дорожки на его перепачканном кровью лице. Однако через мгновение он хриплым голосом продолжил.
— Я сказал, что все было кончено, но — Господи! — все только начиналось. Я чувствовал себя так, словно сразился с полчищами Сатаны, и, торжествуя, поставил ногу на спину того, что изничтожил.
Я мог бы и раньше догадаться. Все это было в старых легендах. Эти отвратительные волосы жили собственной жизнью, которую не могло оборвать убийство носившей их твари. Я знал, что их нужно сжечь, и принялся изо всех сил рубить мачете. Боже, это была адская работа! Они были твердые, как железная проволока, но я все же справился. Огромный черный жгут омерзительно корчился и извивался у меня в руках.
Как раз в тот момент, когда я отрезал или, уж не помню, выдернул последнюю прядь, я услышал это жуткое завывание позади дома. Да ты знаешь — оно не прекращается ни на секунду и лишь временами звучит потише. Не пойму, что это такое, но, должно быть, оно как-то связано с этой дьявольщиной. Что-то очень знакомое, но я никак не могу сообразить. Когда я услышал его в первый раз, у меня сдали нервы, и я в ужасе выронил отрезанные волосы. Но мне довелось испугаться еще больше, потому что в следующий момент эта треклятая коса бросилась на меня и принялась злобно хлестать по лицу одним концом, свернувшимся в некое уродливое подобие головы. Я ударил мачете, и она отступила. Отдышавшись, я увидел, что это чудовище выползает из комнаты, извиваясь, как огромная черная змея. Некоторое время я не был способен даже пошевелить пальцами, но когда оно скрылось из виду, я сумел взять себя в руки и побрел следом. Я шел по широкому кровавому следу, ведущему наверх. В конце концов я очутился здесь, — и будь я проклят, если не видел, как оно набросилась на несчастного, полубессознательного Марша, как до этого кидалось на меня! Оно шипело, словно обезумевшая гремучая змея, а потом обвилось вокруг него плотными кольцами. Он только-только начал приходить в себя, эта гнусная змееподобная тварь добралась до него, прежде чем он успел встать на ноги. Я знал, что в ней заключена вся ненависть той женщины, но у меня не хватало сил оттащить ее. Я старался как мог, но тщетно. От мачете не было проку — я не мог воспользоваться им, иначе изрубил бы Фрэнка на куски. Я видел, как эти чудовищные локоны сжимались вокруг бедного Фрэнка, как его душили у меня на глазах — и все это время откуда-то с полей позади дома доносился этот жуткий вой.
Вот и все. Я набросил на картину покрывало и надеюсь, что его никогда не поднимут. Эту штуку нужно сжечь. Я не смог отодрать чудовищные кольца от мертвого бедняги Фрэнка — они въелись в его тело, словно щелок, и судя по всему, утратили способность двигаться. Этот змееподобный жгут волос, кажется, испытывает некую порочную привязанность к человеку, которого убил — он намертво прижимается к нему, и так застывает навечно. Тебе придется сжечь беднягу Фрэнка вместе с ним, но ради Бога, не забудь проследить, чтобы он сгорел без остатка. Он и его картина должны погибнуть ради сохранения нашего мира.
Может быть, Дэнис сказал бы больше, но в этот момент нас прервал новый всплеск отдаленного плача. И тут мы оба догадались, что это было такое, потому что переменившийся наконец ветер донес до нас разборчивые обрывки фраз. Мы могли бы и сами догадаться, ибо часто слышали подобные причитания. Это голосила в своей хижине, венчая ужасы кошмарной трагедии, древняя зулусская ведьма Софонизба, преклонявшаяся перед Марселиной. Мы расслышали кое-что из ее воплей, и нам стало ясно, что эта колдунья-дикарка была связана некими тайными узами с наследницей древнего ужаса, которая только что была уничтожена руками моего сына. Некоторые из ее причитаний свидетельствовали о ее принадлежности к дьявольским культам.
—
На этом вопли не стихли, но это было все, что мне удалось расслышать. По выражению лица Дэниса я понял, что они напомнили ему о чем-то ужасном. Его стиснувшая мачете рука не сулила ничего хорошего. Я понимал, что он в отчаянии, и попытался обезоружить его, пока он не натворил новых бед.
Но было слишком поздно. Старик с больной спиной не на многое способен. Последовала страшная борьба, и я до сих пор не знаю, в какой именно момент он покончил с собой. Не уверен также и в том, что он не пытался убить и меня. Последние его слова были о необходимости уничтожить все, что связано с Марселиной кровно или через брак.
— До сих пор не могу понять, почему я в тот же миг не сошел с ума. Передо мной лежало тело моего мальчика — единственного существа, которым я дорожил на этом свете, а в десяти футах от него, перед занавешенным мольбертом, распростерлось тело его лучшего друга, обвитое кольцами безымянного ужаса. Внизу валялся оскальпированный труп этого чудовища в облике женщины, о которой я теперь готов был поверить чему угодно. Я был слишком потрясен, чтобы размышлять над правдоподобностью всей этой истории о волосах, а если бы у меня и оставались какие-либо сомнения, то заунывных причитаний, доносившихся из хижины тетушки Софи, с лихвой хватило бы, чтобы рассеять их без следа.
Будь я благоразумнее, я поступил бы так, как велел бедный Дэнис — сжег бы картину и волосы, обвивавшие тело Марша, немедленно и не любопытствуя, но я был слишком потрясен, чтобы проявлять благоразумие. Кажется, я долго бормотал какие-то глупости над трупом сына, а потом вдруг вспомнил, что ночь проходит, а к утру должны были вернуться слуги. Ясно, что объяснить происшествие будет очень сложно, и я понял, что мне нужно как можно скорее скрыть все следы и придумать какую-нибудь более или менее правдоподобную историю.
Жгут обвившихся вокруг Марша волос был чудовищен. Когда я, сняв со стены саблю, дотронулся до него, мне показалось, что он еще крепче прильнул к мертвецу. Я не осмелился взяться за него руками, и чем дольше смотрел, тем более ужасным он мне казался. Одна вещь — не буду говорить, что именно, заставила меня содрогнуться. Теперь мне до некоторой степени было понятно, почему Марселина постоянно умащивала волосы всевозможными диковинными маслами.
Наконец я решил похоронить все три тела в подвале, засыпав их негашеной известью, которая, как я знал, имелась у нас в амбаре. Да, это была поистине адская ночь! Я выкопал могилу моему мальчику, подальше от двух других: я не хотел, чтобы он лежал поблизости от тела этой женщины или ее волос. Я ужасно жалел о том, что не мог сорвать их с тела Марша. Перетаскивать всех троих вниз было страшно тяжело. Женщину и облепленного волосами беднягу Марша я завернул в одеяла. Потом мне пришлось притащить из амбара две тяжеленные бочки извести. Должно быть, сам Господь дал мне силы для этой жуткой работы, ибо вскоре я уже засыпал землей все три могилы.
Часть извести я развел для побелки, а затем взял стремянку и привел в порядок потолок в том месте, куда просочилась кровь. Я сжег почти все мелкие вещи из комнаты Марселины, а потом отчистил от крови стены, пол и мебель. Я также вымыл студию в мансарде и стер следы, ведущие туда. И все это время я слышал доносящиеся издалека вопли старой Софи. Должно быть, сам дьявол вселился в нее, раз ее голос был слышен на таком расстоянии и звучал так долго. Однако негры на плантации в ту ночь спали спокойным сном и не проявляли к ним никакого любопытства, ибо ей и до того случалось вопить до самого утра. Я запер дверь в студию, а ключ унес к себе. Потом сжег в камине свою перепачканную кровью одежду. К рассвету дом приобрел вполне приличный вид, и посторонний взгляд не смог бы заметить в нем ничего необычного. В тот момент я не осмелился прикоснуться к занавешенному мольберту, но собирался заняться им попозже.
На следующий день вернулись слуги, и я сказал им, что вся молодежь уехала в Сент-Луис. На плантациях, казалось, никто ничего не видел и не слышал, а вопли старой Софонизбы с рассветом утихли. С тех пор она молчала, как сфинкс, и ни словом не обмолвилась о том, что было у нее на уме в ту роковую ночь.
Позднее я известил всех, кого только мог, что Дэнис, Марш и Марселина вернулись в Париж. Одна надежная контора начала пересылать мне оттуда письма — письма, которые я писал своей рукой, подделывая почерк всех троих. Потребовалось много хитрости и изворотливости, чтобы объяснить причину неожиданного отъезда трех молодых людей знакомым, и я подозреваю, что люди втайне догадывались о том, что я от них что-то скрываю. Во время войны я получил поддельные извещения о гибели Дэниса и Марша, а немного позднее объявил, что Марселина ушла в монастырь. К счастью, Марш был сиротой, а его эксцентричный образ жизни отдалил его от и без того очень дальних родственников в Луизиане. Наверное, для меня было бы гораздо лучше сжечь картину, продать плантацию и оставить попытки уладить дела с моим измученным, полуживым мозгом. Сами видите, до чего довела меня моя глупость. Сначала были неурожаи, потом увольнялись один за другим работники, и в конце концов в доме остался только я — придурковатый отшельник и предмет многочисленных местных сплетен. Никто теперь не появляется здесь после наступления темноты, да и в другое время тоже, если этого можно избежать. Вот почему я догадался, что вы не из местных.
Почему я не уезжаю отсюда? Я не могу открыть вам все. Есть вещи, которые выходят за рамки человеческого разума. Возможно, я бы и уехал, если бы не взглянул на картину. Мне следовало поступить так, как говорил бедный Дэнис. Когда неделю спустя я поднялся в запертую студию, я и в самом деле собирался сжечь картину, не глядя, но потом не удержался и сорвал покрывало с мольберта. Это изменило все.
Нет никакого смысла рассказывать вам, что я увидел. Вы и сами можете взглянуть на то, что от нее осталось после того, как время и сырость сделали свое дело. Не думаю, что это причинит вам какой-нибудь вред. Другое дело я. Я слишком многое знаю.
Дэнис был прав — это величайший, хотя и незавершенный, триумф человеческого искусства со времен Рембрандта. Я сразу понял это. Бедняга Марш оправдал свою декадентскую философию. Он был в живописи тем же, чем Бодлер в поэзии. Марселина же оказалась своего рода толчком, который высвободил сокрытый в нем гений.
Картина ошеломила, оглушила меня еще до того, как я осознал, что находится перед моими глазами. Знаете, это лишь отчасти портрет. Марш очень точно выразился, когда намекнул, что рисует не Марселину, а скорее то, что проглядывает через нее.
Конечно, в определенном смысле она была ключом ко всей картине, но ее фигура была лишь частью обширной композиции. Совершенно обнаженная, если не считать этой чудовищной массы окутывавших ее волос, она полусидела-полулежала на неком подобии дивана или скамьи, украшенном узорами, не известными ни одной живописной традиции. В одной руке она держала кубок, из которого изливалась жидкость, чей цвет я до сих пор не могу определить — просто не знаю, откуда Марш взял такие краски.
Возлежавшая на диване фигура располагалась на переднем плане сцены, необычнее которой я в жизни не видывал. Сначала я подумал, что все изображенное на заднем плане было лишь чудовищным результатом мозговой деятельности этой женщины, но со временем стал допускать и то, что, напротив, именно она являлась зловещим образом или галлюцинацией, вызванной этой картиной.
Не могу сказать с определенностью, где находится это место, и с какой точки — изнутри или снаружи — изображены эти ужасные адские своды. Не знаю я и того, действительно ли они высечены из камня, или это просто болезненно разросшиеся древовидные разветвления. Вся геометрия этого места представляет собой безумное смешение острых и тупых углов.
Боже мой! А эти кошмарные формы, что колышутся вокруг нее в вечном отвратительном сумраке! Эти богомерзкие твари, во главе с ней справляющие адский шабаш! Эти черные косматые существа, полулюди-полукозлы, эта мерзкая тварь с головой крокодила, тремя ногами и щупальцами на спине, и, наконец, эти плосконосые сатиры, застывшие в танце, который уже жрецы Египта называли отвратительным!
Но на картине был не Египет — это было
Я стоял и дрожал перед этим первоисточником ужаса до тех пор, пока не заметил, что Марселина наблюдает за мною с холста своими бездонными, широко раскрытыми глазами. Это был не обман чувств — Маршу действительно удалось воплотить в своей симфонии линии и цвета часть ее страшной жизненной силы. Она жила на холсте — она смотрела и ненавидела, как если бы это не ее тело покоилось в подвале под слоем негашеной извести.
И тогда я познал последний ужас и понял, что обречен навеки оставаться ее стражем и узником одновременно. Она была тем существом, которое положило начало первым глухим легендам о Медузе и прочих горгонах, и теперь это существо завладело моим потрясенным сознанием и обратило его в камень. С тех пор я знаю, что никогда не смогу убежать от этих вьющихся змеиных прядей — как тех, что живут на картине, так и тех, что лежат под слоем извести рядом с винными бочками. Слишком поздно вспомнил я рассказы о нетленности волос умерших даже спустя столетия после погребения.
С тех пор моя жизнь представляет из себя один сплошной ужас и порабощение. В доме навечно затаился страх перед тем, что обитает в подвале. Не прошло и месяца, как слуги стали шептаться между собой о большой черной змее, которая с наступлением темноты принимается ползать возле винных бочек, и о том, что след ее неизменно ведет к противоположной стене, что расположена в шести футах оттуда. Наконец мне пришлось переместить все припасы в другую часть подвала, потому что чернокожих никоим образом нельзя было заставить приблизиться к тому месту, где видели змею.
Затем о черной змее начали поговаривать полевые рабочие. Каждую полночь она якобы навещала хижину старой Софонизбы. Один из рабочих показал мне ее след, а вскоре я обнаружил, что и сама тетушка Софи постоянно наведывается в подвал особняка и часами бормочет что-то, склонившись над тем самым местом, куда не осмеливался подойти ни один другой негр. Господи, я был просто рад, когда эта старая ведьма умерла! Нисколько не сомневаюсь в том, что в Африке она была жрицей какого-то древнего дьявольского культа. К моменту смерти ей должно было быть почти сто пятьдесят лет.
Иногда мне слышится, как ночами что-то крадучись движется по дому. Порою на лестнице, в том самом месте, где расшатаны доски, раздается странный шум, и запор в моей комнате звякает, как будто на дверь кто-то давит с другой стороны. Разумеется, я всегда держу дверь на замке. И еще — иногда по утрам мне чудится слабый запах плесени в коридорах и еле видимый липкий след в пыли на полу. Я знаю, что должен охранять волосы на картине. Если что-нибудь случится с ними, то существа, засевшие в этом доме, отомстят неизбежно и ужасно. Я даже не осмеливаюсь умереть, ибо жизнь и смерть — одно и то же для человека, оказавшегося в плену того, что вышло из Р’лайха. Ужасная кара ожидает меня за небрежение своими обязанностями. Локон Медузы схватил меня, и уже никогда не отпустит. Если вы, молодой человек, дорожите своей бессмертной душой, то никогда не связывайтесь с обретающим на Земле тайным всепоглощающим ужасом.
Когда старик закончил свой рассказ, маленькая лампа уже давно угасла, а большая почти догорела. Я понял, что до рассвета недалеко, а тишина снаружи свидетельствовала о том, что гроза прошла. Эта необычная история так заворожила меня, что я избегал глядеть на дверь, боясь увидеть, как снаружи на нее и в самом деле давит нечто, не имеющее названия. Трудно было разобрать, какое чувство владело мной в тот момент — абсолютный ужас, недоверие, причудливое любопытство или же все три вместе взятые. Я лишился дара речи и принужден был ждать, когда мой странный хозяин сам развеет овладевшее мною наваждение.
— Хотите увидеть это?
Голос его был очень тих и нерешителен, но по нему было видно, что он предельно серьезен. Любопытство взяло верх над остальными одолевавшими меня чувствами, и я молча кивнул. Он встал, зажег свечу и, держа ее высоко перед собой, открыл дверь.
— Пойдемте наверх.
Я страшился вступить в эти пахнущие плесенью коридоры, но колдовская атмосфера дома, казалось, подавила мою. Половицы надсадно скрипели у нас под ногами. Однажды я вздрогнул — в пыли у подножия лестницы мне померещилась еле заметная тонкая полоска, похожая на след от веревки.
В мансарду вела скрипучая расшатанная лестница, где не хватало нескольких ступенек. Честно говоря, я был рад необходимости внимательно смотреть под ноги — это был хороший предлог не смотреть по сторонам. В коридоре, густо затянутом паутиной, царила кромешная тьма, и лежала толстым слоем пыль, в которой четко отпечатался след, ведущий к двери в его дальнем конце. Заметив остатки сгнившего ковра, я невольно подумал о множестве ног, прошедших по нему за то долгое время, что он здесь лежал. И еще я подумал о существе, у которого не было ног.
Старик привел меня прямо к той двери, куда был проложен путь в пыли, и на секунду замешкался с заржавевшим замком. Теперь, зная, что картина так близко, я действительно испугался, но уже не осмеливался отступить. В следующий миг мы оказались в пустой студии.
Свеча давала очень слабое освещение, но все же позволяла разглядеть основные детали. Я заметил низкий наклонный потолок, огромное мансардное окно, старинные трофеи на стенах и, конечно же, большой занавешенный мольберт в центре комнаты. Де Русси зашел за него, раздвинул пыльные покровы и молча поманил меня. Мне потребовалось собрать все свое мужество, чтобы приблизиться к картине, особенно после того, как я увидел, что глаза его расширились и замерцали в неверном свете пламени свечи, едва он взглянул на открытый холст. Но любопытство вновь побороло мои опасения — я обошел мольберт, и, встав рядом с де Русси, увидел наконец эту проклятую вещь.
Я не упал в обморок — хотя никто из читателей, вероятно, не сможет даже представить себе, каких усилий мне это стоило. Правда, я вскрикнул, но тут же замолчал, заметив выражение испуга на лице старика. Как я и ожидал, холст выцвел, заплесневел и покоробился от сырости и неухоженности, но все же мне удалось различить ужасные проявления потустороннего космического зла, таившиеся в отвратительном содержании и извращенной геометрии открывшейся моему взору безымянной сцены.
Там было все, о чем говорил старик: и сводчатый ад с колоннами, и смесь Черной мессы с шабашем. Что еще могло появиться, если бы картина была полностью завершена, было выше моего разумения. Разложение лишь усилило ее мерзкую символику и болезненные откровения, так как больше всего пострадали от времени именно те части картины, которые в природе — или в этом внекосмическом мире, что гнусно пародировал природу — были подвержены гниению и распаду.
Но вершиной ужаса, конечно же, была Марселина. Когда я увидел ее расплывшееся, выцветшее тело, у меня возникло странное ощущение неких таинственных, непостижимых разумом смертного уз, связывавших фигуру на полотне с ужасными останками, покоящимися в подвале. Может быть, известь сохранила труп вместо того, чтобы уничтожить его? Но даже если и так, то могла ли она сохранить эти злобные черные глаза, с издевкой вперившиеся в меня из глубин этой нарисованной преисподней?
Было в этом существе и еще кое-что, чего я не мог не заметить — то, что де Русси не сумел выразить словами, но что, возможно, имело непосредственное отношение к желанию Дэниса убить всех своих родственников, а также тех, кто когда-либо жил с ней под одной крышей. Знал ли об этом Марш или же его гений изобразил это бессознательно, я не мог сказать. Во всяком случае ни Дэнис, ни его отец ничего такого не замечали до тех пор, пока не увидели картину.
Более всего омерзительны были струящиеся черные волосы — они почти полностью покрывали гниющее на холсте тело,
Богомерзкое создание притягивало меня к себе, как магнит. Я был беспомощен и более не сомневался в истинности мифа о взгляде горгоны, обращавшем все живое в камень. Потом мне показалось, будто в картине что-то переменилось. Черты лица женщины заметно изменились — гниющий подбородок опустился, и толстые безобразные губы обнажили ряд заостренных желтых клыков. Зрачки жестоких глаз расширились, а сами глаза, казалось, готовы были вылезти из орбит.
Разум окончательно покинул меня, и вряд ли соображая, что делаю, я выхватил свой автоматический пистолет и всадил в жуткое полотно двенадцать стальных пуль. Холст тут же рассыпался на куски и вместе с рассохшимся мольбертом с грохотом повалился на пыльный пол. Но не успел рассеяться этот кошмар, передо мной тут же предстал другой, на этот раз в облике самого де Русси — его безумные вопли были почти столь же ужасны, как рассыпавшаяся в прах картина.
— Боже мой, что вы наделали!
С этими словами сумасшедший старик схватил меня за руку и потянул прочь из комнаты, а затем вниз по шаткой лестнице. Посреди всей этой суматохи он уронил свечу, но, к счастью, уже близилось утро, и слабый серый свет просачивался сквозь запыленные окна. Я постоянно оступался, но мой провожатый ни разу и ни на секунду не замедлил шага.
— Спасайтесь! — выкрикивал он. — Бегите отсюда изо всех сил! Вы сами не знаете, что натворили! Я не все рассказал вам! Я был ее слугой —
Пошевеливайтесь, приятель! Ради Бога, выбирайтесь отсюда пока есть время. У вас машина — надеюсь, вы возьмете меня с собой в Кейп-Жирардо. Она доберется до меня где угодно, но пусть сначала побегает как следует. Прочь отсюда — быстро!
Когда мы добрались до нижнего этажа, я расслышал какой-то странный глухой стук в задней части дома. За ним последовал скрип закрывавшейся двери. Де Русси стука не слышал, но и второго звука было достаточно, чтобы из груди у него исторгся самый жуткий вопль, какой только способно издать человеческое горло.
—
В это время я отчаянно боролся со ржавым запором и покосившимися петлями огромной входной двери. Теперь, когда я отчетливо слышал медленную тяжелую поступь, приближавшуюся из неведомых задних комнат проклятого дома, я пребывал почти в таком же неистовстве, что и мой хозяин. От ночного дождя дубовые доски разбухли, тяжелая дверь заела и поддавалась еще хуже, чем в тот момент, когда я входил в дом накануне вечером.
Под ногою приближавшегося к нам существа громко скрипнула доска, и этот звук, по-видимому, оборвал последнюю нить рассудка несчастного старика. Взревев, как бешеный бык, он бросил меня на произвол судьбы и метнулся направо — в открытую дверь комнаты, которая, как я сообразил, была гостиной. Секунду спустя, когда мне наконец удалось открыть дверь и выбраться наружу, я услыхал звон разбитого стекла и понял, что старик выпрыгнул в окно. Соскочив с покосившегося крыльца и намереваясь пуститься по длинной заросшей аллее, я уловил за спиной глухой стук размеренных безжизненных шагов. Они, впрочем, не последовали за мной, а медленно направились в дверь оплетенной паутиной гостиной.
В пасмурном свете хмурого ноябрьского утра я мчался, не разбирая дороги, по заброшенной аллее: сквозь заросли шиповника и репейника, мимо умирающих лип под причудливыми кронами дубовой поросли. Оглянулся я всего лишь дважды. Первый раз — когда мне в ноздри ударил резкий запах дыма. Я сразу подумал о свече, которую де Русси уронил в мансарде. К тому времени я находился рядом с проходящей по возвышенности дорогой, откуда хорошо просматривалась крыша далекого дома, встающая над окружавшими его деревьями; как я и ожидал, густые клубы дыма валили из окон мансарды и, свиваясь в огромные черные колонны, уходили в свинцовое небо. Я возблагодарил силы творения за то, что древнее проклятье будет очищено огнем и стерто с земли.
Но оглянувшись во второй раз, я заметил две вещи, из-за которых чувство облегчения мгновенно оставило меня. Более того, я испытал величайшее потрясение, от которого мне не оправиться до конца моих дней. Я сказал, что находился на возвышенности, откуда моему взору открывалась большая часть плантации — не только дом с примыкавшей к ней рощей, но также кусок заброшенной, частично затопленной равнины возле реки и несколько поворотов захваченной дикими растениями дороги, которую я столь поспешно пересек. В обоих этих местах я увидел — или это мне только померещилось? — такое, чего не пожелал бы увидеть никому и никогда.
Оглянуться меня заставил донесшийся издалека слабый крик. Обратив взор назад, я уловил какое-то движение на унылой серой равнине позади дома. На таком расстоянии человеческие фигуры представлялись совсем крохотными, и все же я разглядел, что их было две — преследователь и преследуемый. Мне даже показалось, что я видел, как фигуру в темной одежде настигла и схватила двигавшаяся позади — лысая и голая пародия на женщину — настигла, схватила и поволокла к пылающему дому!
Но я не смог дождаться исхода этой борьбы, потому что в следующее мгновение мое внимание было привлечено неким новым явлением. На заброшенной дороге, в том месте, где я был несколько минут тому назад, шевелились трава и кусты. Нет, никакой ветер не мог бы раскачивать их так —
Я не смог больше выносить этого ужаса и неистово рванулся к воротам, не обращая внимания на порванную одежду и кровоточившие царапины на руках и лице. Одним махом я прыгнул в стоявшую под деревом машину и принялся лихорадочно орудовать ключом зажигания. Машина была заляпана грязью, сиденья промокли насквозь, но мотор, к счастью, не пострадал, и я легко завел ее. У меня не было времени на размышления, и я понесся в том направлении, куда была развернута машина. На уме было лишь одно — поскорее убраться из этой ужасной обители кошмаров и злых демонов, убраться так далеко, насколько хватит бензина.
Через три-четыре мили меня остановил местный фермер, сметливый, добродушный и рассудительный мужчина средних лет. Обрадовавшись живому существу, я притормозил и принялся как ни в чем не бывало расспрашивать его о дороге в Кейп-Жирардо, хотя и понимал, что выгляжу, должно быть, достаточно странно. Человек охотно объяснил, как мне лучше добраться до города, поинтересовался, откуда я еду в такой ранний час и в таком незавидном состоянии. Решив, что мне лучше держать язык за зубами, я ответил, что ночью попал под дождь и нашел приют на ближайшей ферме, а потом, разыскивая свою машину, заблудился в кустарнике.
— На ферме, говорите? На какой бы это ферме? В ту сторону ничего нет аж до дома Джима Ферриса, что за Баркерз-Крик, а это будет миль двадцать по дороге, если не больше.
Я вздрогнул и задумался над этой новой загадкой. Потом спросил своего собеседника, не замечал ли он большого разрушенного дома, старые ворота которого выходят на дорогу недалеко отсюда.
— Вот чудно, что вы, приезжий, помянули его! Верно, бывали здесь когда-нибудь раньше. Этого дома теперь нет. Сгорел лет пять или шесть тому назад. Ну и странные же истории о нем ходили!
Я невольно поежился.
— Дом этот назывался Риверсайд — имение старика де Русси. Лет пятнадцать-двадцать тому назад там творились диковинные вещи. Сын старика женился за границей на одной девчонке. Люди говорили, что уж больно она была чудная. Очень уж им не нравилась ее внешность. Потом молодые вдруг уехали, а еще потом старик сказал, что его сына убили на войне. Да только негры-то шептались совсем про другое. Прошел слух, будто старикан сам влюбился в ту девчонку, да и прихлопнул ее вместе с сыном. А то, что на том месте видят иногда черную змею, так это точно. Вот и думай об этом, что хочешь! Потом, лет пять-шесть тому назад, старик исчез, а дом сгорел. Говорят, он сгорел вместе со стариком. Утром это было, а накануне гроза была — страх да и только! Многие тогда слыхали жуткий вопль на полях за домом. И кричали-то голосом старого де Русси. Когда пришли посмотреть — дом уже весь занялся. Глазом моргнуть не успели, как он сгорел — там ведь все было сухое как хворост, хоть в дождь, хоть без дождя. Никто больше старика не видал, но время от времени, говорят, призрак той черной змеи шастает по округе. А вы-то что обо всем этом думаете? Похоже, место вам знакомое. Вы что же, когда-нибудь слыхали про де Русси? Как по-вашему, что там было неладно с этой девчонкой, на которой женился молодой Дэнис? От нее все так и шарахались. Никто ее не мог выносить, а почему — непонятно.
Я пытался привести в порядок свои мысли, но мне это плохо удавалось. Так, значит, дом сгорел много лет тому назад? Но где же тогда я провел эту ночь? И откуда я знаю обо всей этой истории, да еще так подробно? Ломая себе голову надо всем этим, я вдруг увидел на рукаве своего пиджака волос — короткий седой волос старика де Русси. В конце концов я уехал, так ничего и не сказав фермеру, но намекнув, что сплетня, которую он мне поведал, не имеет под собой никакой основы, и что пересказывать ее — несправедливо по отношению к бедному старому плантатору, который так много страдал в своей жизни. Я дал ему понять, что узнал об этой истории из абсолютно достоверных источников и что если кого и следует винить за случившееся в Риверсайде несчастье, так это иностранку Марселину. Она не годилась для жизни в Миссури, сказал я, и лучше бы Дэнис вообще не женился на ней.
Поделиться книгой: