Рысюхин, ты что, пил?

— Тридцатое мая, если вас это так интересует, а что?

— Блин. Да уж, тот ещё день рождения получается.

— Кхм… Да… Поздравляю, стало быть. Ладно, для начала — несколько вопросов для протокола, как положено…

Допрашивали меня часа полтора. Коротко уточнили наш маршрут, куда, откуда и зачем мы ехали. Услышав про схватку с крысюками спросили, в какой управе мы это зарегистрировали, на что я честно ответил, что понятия не имею о самой необходимости какой-либо регистрации. Жандармы только кивнули и поставили какую-то отметку в своих бумагах. Очень подробно спрашивали про всё, что касалось хозяина взорвавшейся установки и разговоров с ним — пытались заставить вспомнить всё дословно, но тут увы — часть воспоминаний отсутствовала вообще, например, почти вся дорога от Мезович до хутора, часть была подёрнута туманом, а где-то я вообще не мог сказать, забыл я что-то или не знал никогда — например, представлял ли нам пан Адам кого-то из работников по имени или называл ли имя либо какие-то приметы человека, продавшего ему те самые «особые» травы.

У меня от всего этого голова разболелась так, что начались рвотные позывы, после чего доктор выгнал всех троих жандармов (да, был ещё третий, не представленный мне, который сидел в сторонке и вёл протокол) и со словами «поспите полчасика, станет легче» активировал какой-то амулет.

Очнулся я к обеду. Больничная еда оказалась в чём-то странной, но довольно таки приличной. Странным был суп — щи, но с пшеном, никогда раньше такого не пробовал. А приличным — кусок отварного мяса на второе, с гарниром из отварных же овощей — картошки, морковки и столовых бураков. Есть последние кусками, без соли — то ещё удовольствие, но голод оказался таким, что проглотил и не заметил. Вот компот из сухофруктов был никаким — ни странным, ни «приличным», для последнего ему не хватало сладости и насыщенности. После обеда доктор безапелляционным тоном объявил тихий час, но согласился кратко описать мне моё состояние.

— С одной стороны — типичная, классическая, можно сказать, и обыденная для нашего учреждения сочетанная ударно-компрессионная травма, отягощённая термическим воздействием. Кх-м… Если простым, бытовым языком… Результат близкого взрыва, как есть: контузия мозга и внутренних органов, ушибы, включая ушиб правой почки, трещина в правой лопаточной кости, переломы костей: левой ключицы и левого же плеча, щепка в правом лёгком, ожоги и так, по мелочи. В общем, всё обычно, ничего интересного и ничего серьёзного, если лечить как положено — с эликсирами и амулетами, недели на две работы. Но вот повреждения тонких тел… Тут всё было сурово. Если честно, мы хоть и считаемся специалистами в данной области, но действуем самым примитивным образом: залить силой и ждать, пока само заживёт. Это как если сломанную кость просто зафиксировать и ждать, пока срастётся. Это простейший перелом, ну, скажем, малой лучевой кости будет как бы не месяц срастаться, а потом ещё полгода на восстановление функций. Нет, кое-где так и лечатся, в глухих районах, где нет нормальной медицины, особенно беднота тамошняя и всякие полудикие племена. Мы же такое за два-три дня устраняем. Вот, а с душевными травмами, если не в переносно-лирическом ключе смотреть, а в отношении реальных повреждений тонких тел — увы, мы те самые «полудикие племена», включая докторов наук и академиков. Так что я рад и приятно удивлён, что вы, во-первых, очнулись и во-вторых, в ясном сознании. А дыры в памяти — они будут, это неизбежно, надо смириться и пытаться восстановить их сведениями со стороны.

Доктор встал, отряхивая брюки от невидимых крошек и направился было к двери, но остановился и, повернувшись ко мне в пол оборота, добавил:

— Ах, да! Господам жандармам по каким-то причинам хотелось поскорее с вами поговорить, поэтому лечили интенсивно, по армейским стандартам. Поскольку инициатива их, то переплаты сверх страховки, если таковые будут — за их счёт, за это не волнуйтесь. С почкой, ногой и рукой всё в порядке, сегодня к вечеру снимем фиксирующие конструкты, сможете вставать и ходить, но аккуратно и в меру. Ключицу завтра ещё посмотрю, подумаю. Лёгкое зарастили, но пару недель может быть некоторая одышка, полезно делать дыхательную гимнастику, но опять же — без рекордов и превозмоганий, чтобы не порвать всё обратно. С тонкими телами — надо понаблюдать хотя бы дня три, оценить состояние и прогресс, без этого никаких прогнозов относительно них, а в частности, что касается Дара, давать не могу. Вот теперь всё, спите, вам это необходимо.

Можно будет вставать, значит, можно докупить какой-то еды, а то обед проскочил как-то слишком легко и быстро. Стоп, нужны же деньги!

— Доктор! Ещё минуточку!

— Ну, что ещё, молодой человек?

— А мои документы и личные вещи, не знаете, где и что с ними?

— У старшего санитара узнаете. Насколько я знаю, с вами привезли небольшой тючок, подписанный «вещи, найденные на теле». Всё остальное узнавайте у господ жандармов. А теперь — спать, лучше по-хорошему, а то амулетом усыплю!

Что интересно — никаких плоских шуточек, сомнительных острот и прочих ужимок не было даже близко. Вот и думай, перед кем он так кривлялся — передо мной или перед жандармами?

Глава 13

После тихого часа ко мне опять пришли «Кот и Пёс» и снова начали пытать насчёт обстоятельств взрыва и того, что ему сопутствовало. Особое внимание уделили тому, почему я стоял отдельно он старших. Пришлось отвечать, старательно следя за тем, чтобы не сболтнуть лишнего.

— Понимаете, дело касается родовых секретов, хотелось бы ограничить круг посвящённых. Можно ли попросить, чтобы ваш помощник не записывал всё подряд, а внёс только то, что будет минимально необходимо?

— Думаю, что да, это возможно.

— Хорошо. У меня способность, полученная ещё в четырнадцать лет, относящаяся к распознанию ядов. Я натренировал её достаточно, чтобы не только чуять, ядовито или нет, но и определять знакомые яды, такие, как древесный спирт или синильная кислота, а также их примерное количество. Так что меня и привезли туда, чтобы я определил пригодность продукта к использованию, не дадут ли новые добавки какую-нибудь ядовитую примесь. Иначе я мог прямо из Бобруйска домой на поезде поехать (если бы батя расщедрился на оплату билета — добавил я про себя). Соответственно, и пошёл я сразу к узлу розлива, чтобы приступить к работе, как только пойдёт продукт.

— Хм, это снимает ряд вопросов. Но вы же понимаете — мы ничего не можем брать на веру, и поэтому должны будем проверить ваши слова. Разумеется, без посягательства на тайны рода, но убедиться в наличии самой способности мы должны. Если хотите, можем закрыть эту тему отдельной клятвой о неразглашении.

— Да, согласен, по всем пунктам.

— Отлично. Вернёмся к этому вопросу завтра. А пока постарайтесь, пожалуйста, вспомнить, что именно сказал…

И всё снова-заново. Ещё через два часа, не то устав спрашивать по пятому разу одно и то же, не то решив сменить тактику, Мурлыкин, наконец, заявил прямо:

— На месте происшествия обнаружены следы прямого вмешательства, либо божественного, либо потустороннего, и речь не просто об изнанке. Вы что-то можете сказать по этому поводу?

— Пожалуй, да. Думаю, это след Рысюхи.

— Простите, кого?

— Рысюхи, нашей Хранительницы. Зовут её так. Мы не боковая или ещё какая ветвь иного семейства, живущего под лапой Рыси. Мы самостоятельный род, и Рысь выделила нам свою хранительницу. Ну, или нас ей, для тренировки божественных навыков.

— Ещё раз простите, это не отражено в вашем личном деле, поэтому мы…

— Ничего страшного. Мы не делаем из этого секрета, более того, как вы и сами понимаете — заинтересованы в том, чтобы о нашей богине и о её имени узнало как можно большее количество людей.

— Да, разумеется. Так что там с вмешательством?

— Пока я был без сознания, Хранительница приходила ко мне. Сказала, что вынуждена была вмешаться лично, чтобы спасти меня, вернуть душу в тело. Она же сообщила мне о гибели отца и о том, что принимает меня в качестве главы рода. Может, это следы её вмешательства?

— Возможно, возможно… Хотя эксперты говорят, что там есть растительный компонент… Если всё так, то наши переживания о потустороннем вмешательстве напрасны, что только радует.

Помучив меня ещё полчаса уточнением каких-то частностей, жандармы попросили ознакомиться с протоколом и подписать его. Чтение заняло ещё полчаса, никто меня не торопил, более того, оба следователя ушли в буфет, оставив присматривать за мной своего писаря. Замечаний не нашлось, подписал каждый лист и был свободен. Благо, что с пером и чернильницей возиться не пришлось — бланки оказались специально зачарованы на однократное срабатывание, почти как наши этикетки, так что достаточно было прикоснуться к выделенной зоне родовым перстнем. По бумаге пробегала серебристая волна, и она словно бы покрывалась тонкой прозрачной плёнкой, не позволяющей что-либо исправить в написанном. Как сказал мне сержант (тот самый писарь) эффект видимой плёнки пропадает дня через три, но невозможность внести правки сохраняется: просто меняется структура бумаги и чернила скатываются с неё. Не будь такого полезного зачарования — даже не знаю, как бы я выкручивался с «приклеенной» к кровати половиной конечностей! Сержант буркнул под нос, что, мол, «есть варианты», но от подробностей воздержался.

Когда Мурлыкин с сопровождающим пришли за своим подчинённым (и протоколами) я решил, что теперь моя очередь задавать вопросы:

— Скажите пожалуйста, а что с нашими вещами? Рысак, коляска, походное снаряжение, включая холодильный шкаф, оружие, в конце концов! Ну, и личные вещи с документами и деньгами. И, — я сглотнул комок в горле, — что с папой? В смысле, где его… тело?

Василий Васильевич вздохнул и ответил:

— Начну с последнего. Поскольку мы не знали, когда вы очнётесь и очнётесь ли вообще, тело после проведения всех экспертиз и истечения срока безопасного хранения было кремировано вчера в городском крематории города Осиповичи в присутствии матери вашего отца — вашей бабушки. Часть вещей, в частности — документы, она забрала с собой. Конь, пролётка и все вещи, которые были найдены в ней и на теле вашего отца, за вычетом забранных родственницей, находятся в Минске, в жандармерии. Конь и пролётка в конюшне, вещи опечатаны и помещены на склад. Сможете забрать их, как только выпишетесь из госпиталя, по первому требованию.

Через четверть часа после ухода жандармов пришли два санитара и сняли с меня шины. После отключения питающих макров устройства просто опали мягкими тряпочками, которые были упакованы в небольшие сумочки. На ставший дежурным вопрос о личных вещах посоветовали идти сразу к кастеляну нашего крыла, рассказав, где его искать и что говорить.

Ещё через час неспешных ковыляний по коридорам я снова сидел в своей палате, как оказалось — офицерской, потому и отдельной. Только на столе лежали пряники, половина буханки хлеба, кусок порезанной тонкими ломтиками колбасы и стояли две бутылки лимонада, точнее, одна из них была уже из-под оного. Я же чистил ствол своего револьвера, который тоже был «найден на теле», точнее — в набедренной кобуре и возвращён вместе с прочим имуществом под роспись в журнале о том, что я получил «пакет с личными вещами» и, отдельно, что «пломба Е. И. В. К. Ж. за нумером Мог-31–216» в момент передачи не была повреждена. В кошельке шуршали и звенели оставшиеся тридцать два рубля восемнадцать копеек, во внутреннем кармане лежали три макра, в руках был верный револьвер — и я подумал, что новая жизнь начинается не самым худшим образом. Можно жить. И не просто можно — а нужно!

Утром вечерний заряд оптимизма был изрядно растрачен, но окончательно не утерян.

Сначала санитары, пришедшие с уборкой, разбудили в шесть утра. Да, дома я вставал и раньше, но здесь и сейчас не было никаких сил и желания шевелиться.

Затем меня обругали за то, что я хранил продукты в палате — оказывается, их надо было отнести в специальную буфетную и поместить в защищённый от вредителей шкаф, подписав, чьё это. Откуда бы ещё знать про такие порядки, если до этого в больнице никогда не лежал? Дежурный врач, убедившись, что за ознакомление с правилами внутреннего распорядка я не расписывался, и вообще только вчера очнулся, слегка снизил напор, но пообещал напоследок:

— Если придут тараканы — ловить будете лично! Всех до единого!

Потом меня опять обругали — за найденный под подушкой револьвер. Ну, как «найденный»? Выпавший на ногу очередному санитару, который пришёл постель перестилать. Оказывается — тоже не положено. Надо сдать в сейф в приёмном отделении и потом получить при выписке. Кстати, оказалось, что санитары здесь — из числа нестроевых, то есть лиц, поступивших на службу в армию, но негодных по здоровью к службе в боевых подразделениях или те, кому какие-либо принципы или обеты запрещают брать в руки оружие. Одному из таких, кстати, револьвером по ноге и досталось. Я уж было ждал повторения истории в Бобруйском зверинце и прикидывал, что вряд ли убегу, но он оказался вполне вменяемым (за исключением заскока насчёт оружия) человеком, и рассказал мне довольно много по принятым в госпитале обычаям. В конце даже угостил его пряниками (из второго, не найденного утром пакета).

Так что пришедшего утром с обходом палатного врача я встретил вопросом о том, где можно ознакомиться с теми самыми Правилами и куда сдать оружие. Он удивился, но объяснил. А после нескольких манипуляций, сопровождаемых вопросами вида: «А так болит? А так? А если я сделаю вот так?» распорядился снять фиксатор с ключицы, но запретил давать на неё сильные нагрузки ещё две недели.

После тихого часа пришли жандармы со словами, что у них всё готово для проверки наличия у меня родовой способности. В другой ситуации саму идею проведения такой проверки можно было бы счесть грубым оскорблением и поводом для дуэли, но сейчас она была процессуально обоснована — вот какие выражения выучил! Ну, и моё согласие было получено.

В комнате, куда мы все зашли, стояли на пронумерованных от руки листах пищей бумаги четыре стакана с жидкостью разной степени белёсости. Кроме жандармов были ещё знакомый писарь и двое, представленные мне как понятые. Мурлыкин успокоил меня, что они уже под клятвой, требующей не раскрывать детали того, что увидят и услышат сегодня в этой комнате.

После проведения ритуальных действий с внесением в протокол данных о том, кто, когда и зачем собрались, мне предложили подойти к образцам и по очереди дать описание содержимого стаканов.

— Первый стакан — самогонка. Обыкновенная сельская самогонка, не худший вариант, древесного спирта немного, в условно-безопасных пределах. В том смысле, что вряд ли кто-то выпьет столько чтобы за раз отравиться или зрение потерять. Но часто такое пить — так себе затея. Сивуха, а также синильная кислота и её соли, присутствуют в заметном количестве, головы отсекли рановато, а хвосты — наоборот. Но, опять же, выпить столько, чтобы это стало основной причиной отравления вряд ли удастся.

Я мог бы рассказать и подробнее, указав содержание в граммах, но решил лишнего не показывать.

— Ах, да, винного спирта здесь… В пересчёте на «градусы»… где-то тридцать шесть — тридцать восемь. Как для сельской местности — так даже и неплохо, не худший вариант. Но в семейной корчме такое продавать бы не стал.

— Стакан номер два. — Я чуть было не отбросил в сторону, как когда-то. Себя и стакан в руках удержал, но Василий Васильевич заметил, как меня передёрнуло.

— Что-то случилось, Юрий Викентьевич?

— Отрава. Тут, в стакане — самый настоящий яд, от насекомых. Он такими белёсыми кристаллами, вонючими, продаётся для фермеров. Хлорофос называется. Его сюда кто-то добавил. Не слишком много, но стакана хватит, чтобы голова закружилась и нарушилась координация. В остальном — как первый стакан, только разбавленный где-то до тридцати градусов.

Пока я говорил, среди жандармов наметилось оживление. Результат их явно заинтересовал по каким-то их соображениям. Я подождал минут пять, пока шебуршание не закончилось, но поутихло. За это время успел прополоскать рот от фантомного привкуса принесённой с собой минеральной водой местного, кстати, разлива.

— Я могу продолжать?

— Да, конечно, простите великодушно. Просто благодаря вам в парочке дел появились новые варианты.

— Третий стакан. Хм. Это что, шутка какая-то, или подменили образец⁈

— Что именно вы имеете в виду?

— Тут вообще не спиртной напиток. Это похоже… Да нет, не похоже, это и есть молоко, сильно разведённое водой!

— Да, всё правильно. Это небольшая контрольная… В общем, тестовая проба. Продолжайте, пожалуйста.

Странные люди. Кого и на что они этим проверяют⁈

— Четвёртый стакан. Фууу, гадость! Эта дрянь даже хуже той, что с хлорофосом! Похоже на то, что какой-то жадный дурак собрал то, что нормальные люди выливают, то есть головы (иначе говорят «первач») и хвосты и смешал их вместе. Количество сивухи такое, что можно клопов морить, а древесного спирта… Со стакана, если повезёт — не ослепнешь, с бутылки гарантированно умрёшь. Жуть и кошмар, короче говоря. Но и винного спирта немало, где-то градусов сорок пять крепость этой отравы.

Снова оживление и шушуканье. Минут через десять меня позвали подписать протокол, а потом, когда все, кроме двух следователей, вышли из комнаты вместе с образцами, младший вдруг сказал:

— Господин Рысюхин, у нас есть в отношении вас некое подозрение и связанное с ним взаимовыгодное предложение.

Глава 14

— Вы в чём-то меня обвиняете⁈ — я был разом и удивлён, и возмущён, и, что уж тут скрывать — напуган.

— Нет-нет, простите моего младшего коллегу, он не совсем точно выразился. Не столько «подозрение», сколько «предположение». Ни в коем случае не пытаясь нарушить вашу конфедициальность в части родовой способности, тем не менее, мы имеем основание предполагать, что вы получаете от неё намного больше данных, чем сказали нам.

— Да, спасибо, Василий Васильевич, именно это я и имел в виду. Мы опираемся на ваше точное определение крепости напитков, и не только. Нет-нет, ничего не говорите, не надо. У нас есть просьба: можете ли вы сделать более детальный анализ образцов, который будет оформлен отдельным протоколом? Это поможет нам в расследовании одного дела, где уже насчитывается более двух десятков тяжело пострадавших.

— И благодаря вашему анализу мы уже получили несколько новых мыслей, но, чтобы оформить эти шаги процессуально — нужен документ. Если хотите — сделаем анализ анонимным, точнее, за подписью эксперта-криминалиста, закрыв подробности экспертизы грифом ограничения доступа.

— И как раз с этим связано наше предложение. Мы предлагаем вам поступить на службу в качестве внештатного! — Евгений Миронович поднял вверх указательный палец, подчёркивая данное слово, — внештатного сотрудника экспертно-криминалистического отдела. Нам это даст возможность официально ввести ваши показания в дело, вам — некий статус, выслугу лет, в том числе и по статской службе, а также пусть и небольшое, но жалование. И личную номерную печать эксперта-криминалиста, которой вы сможете заверять данные анализов без раскрытия своей личности.

Мурлыкин подключился, демонстрируя полную открытость:

— Конечно, это наложит на вас некоторые ограничения и может стать источником беспокойства. В частности, вам будет нужно оповещать об отлучке с постоянного места жительства более, чем на сутки — просто чтобы было известно, где вас искать в случае необходимости. Ну, и вероятность проводить срочные анализы, уведомление о чём может прийти в любое время суток.

Минский жандарм, видя мои колебания, бросил на чашу весов очень увесистую гирю:

— Если вызовов или иных поводов для связи будет много, то мы будем ходатайствовать об установке в вашем доме в Смолевичах телефонного аппарата.

Это был бы очень, очень весомый вклад в репутацию мою и рода в целом: на нашей улице личного телефонного номера не было ни у кого. Из всей не титулованной шляхты гордых, а иногда даже очень гордых, обладателей такового было ровно трое, плюс служебный телефон дома у Сурепкиных, установленный от Леспромхоза. Правда, после появления за границей, а потом и у нас в столицах такой вещи, как мобилет престиж домашнего телефона начал было падать, но как начал, так тут же и прекратил. «Общество» пришло к мнению, что эта «дорогая игрушка» — она где-то там, а свой телефонный номер — он здесь, на земле. Разные лиги, если спортивным языком говорить. Хотя скорее всего номер будет тоже служебный, но об этом можно не распространяться…

Я поймал себя на том, что размышляю о плюсах и минусах своего телефона так, будто его установка дело уже решённое. Ну надо же, а⁈

— Не хотелось бы раскрывать секреты рода и своей способности просто так, но для дела… Тем более, что я рассказывать-то ничего и не буду… Ладно, давайте ещё раз посмотрю эту вашу отраву и запишу, что смогу. А насчёт предложения — можно, я ещё немного подумаю? Хотя бы до выписки?

— Подумать — это всегда нужно и можно, но не слишком долго. Просто хотя бы из-за того, что нам в том и другом случае по-разному протоколы экспертизы оформлять придётся. Что до отравы, то она не наша, но смысл я понял. Вам эти образцы подойдут, или нужны новые?

— Подойдут, я же в ходе проверки их не расходую.

— А штатные наши эксперты порой ещё как расходуют, — внезапно развеселился Евгений. — Коньяка контрабандного так до трёх литров может уйти на…

— Кхм! — многозначительно прокашлялся Мурлыкин.

Вот интересно: он минскому коллеге не начальник никоим образом: служат в разных отделениях и в разных губерниях, более того — Подпёсок приставлен к нему надзирающим, а как сумел задавить авторитетом! Ушлый дядька, с таким надо осторожно и внимательно. Хотя Мироновичу ни его опыт, которого всяко больше, чем у меня, ни подготовка, ни служебные инструкции не помогли.

Следующие десять минут я потратил на то, чтобы записать на два листочка расшифрованный мною состав двух стаканов. Понятно было, что написанное мною являлось не более, чем черновиком будущего протокола, хотя бы потому, что я не знал названия некоторых веществ, которые мой родовой Дар определял как яды. Приходилось описывать их, как выразился тот же Мурлыкин, «органолептические свойства» (запомнить бы выражение) и воздействие на организм. Заодно записал последствия для человека, если он выпьет стакан той и другой гадости. Ощущения при этом пережил те ещё, но старался не показать виду, в том числе и для того, чтоб не давать лишней информации о действии моей способности.

Честно говоря, не понимаю всей секретности вокруг неё. Нет, сам факт наличия, если о нём никто не будет знать, может спасти от попытки отравления, например. Но если всё будут знать, что я чую яды, то и травить не будут? Ага, и сунут ножик под ребро вместо этого. Ладно, раз не понимаю, то действую, как папа учил: делаю, как старшие сказали, пока сам не пойму, что к чему и почему именно так.

Оставив жандармов расшифровывать и пересчитывать в какие-то свои нормативные показатели написанные мною «граммы на стакан», я отправился в буфет: фантомный мерзкий вкус образцов минеральная вода смыть не могла, нужно было что-то с не менее ярким, но более приятным букетом.

На вечернем обходе врач сказал, что физическое здоровье моё хотя ещё и не пришло в полную норму, но уже позволяет выписываться, а вот за последствиями повреждения «тонких тел» он считает нужным пронаблюдать ещё хотя бы дня три.

На мой вопрос о том, кто будет оплачивать моё пребывание в госпитале, если жандармы уже получили всё, что хотели, Александр Семёнович сперва отмахнулся, потом разъяснил, что проведёт это своей властью заведующего отделением как расходы на научную работу, которую заведение должно проводить наряду с лечением пострадавших. Он пытался растолковать мне суть своей работы в целом и роль в ней «моего случая», но быстро прервался, увидев, что я во всём этом понимаю только отдельные слова, в основном — предлоги. Потом, правда, смутился и, упомянув об относительной скудности ассигнований на научную деятельность, спросил, как я отнесусь к переезду в другую палату, рассчитанную на трёх постояльцев?

— Вы не подумайте дурного, юноша, конечно же, с учётом всех сословных приличий! Палата для младшего офицерского состава, в основном попадает молодёжь лет около двадцати пяти, в званиях от прапорщика до подпоручика, повредивших себе каналы. И вам веселее будет, и страховщики не станут бушевать, тем более, что обоснование имеется, и более, чем веское.

А пищевое довольствие, по словам доктора, во всём отделении одинаковое, более-менее. Тем более что мне, несмотря на отдельную палату старшего офицерского состава, куда поместили по требованию жандармов исходя из интересов следствия, их нормы снабжения в любом случае не положены были. Ну, а я что? Я согласился, благо что переселяться прямо сейчас не требовалось, отложили это дело на утро, приурочив к грядущей замене постельного белья.

Кстати, доктор наконец-то представился полностью, немного смутившись от того, что не сделал это ранее. Он оказался по фамилии Лозицким, а его покровителем — Лоза. Вот уж не подумал бы, совсем не похож! Глядя на меня Александр Семёнович грустно усмехнулся:

— Если хотите сказать, что мне бы больше подошёл какой-нибудь дуб или иное широкое дерево, то вы такой не то, что не первый, а даже и не сотый, пожалуй. Но если хирург — а я по первой и основной специальности именно он и есть — будет эдакой «хрупкой былинкой», то как он сможет выстоять по многу часов кряду над операционным столом? Вот то-то и оно…

В новой палате моими соседями оказались два приятеля — прапорщики из Борисова, стихийники — водник и воздушник, из местного гарнизона. Вот вообще не представляю, зачем нужен гарнизон в тыловом городе? Но спрашивать не буду — ещё обидятся, чего доброго. Оба лежали с одинаковыми повреждениями каналов, обоих звали Семёнами, только один был Семён Михайлович, а второй — Семён Потапович. Фамилия Михаловича оказалась Прощукин, Потаповича — Подлещиков. Вот интересно — это судьба их свела, или в кадровой службе попался кто-то с таким чувством юмора? Как бы то ни было, молодые офицеры явно сдружились и, как выяснилось вскоре, привыкли к шуточкам окружающих насчёт «братьев». Оба они удивились моему возрасту и тому, что статский лечится в военном госпитале. Про интерес жандармерии я им рассказывать не стал, знал, что некоторые в обществе, включая также и офицеров, имели предубеждения против данной службы, ориентируясь исключительность на деятельность Пятого отделения, занимающегося надзором за неблагонадёжными лицами. И, надо признать, дуболомов там действительно хватало.

Так вот, я немного нагнал таинственности, сказав, что пострадал от взрыва, при котором использовалась ранее неизвестная алхимическая смесь, и тем самым стал почти своим. Ещё больше сблизились после того, как я рассказал свой конфуз с выпавшим из-под подушки револьвером. Молодые офицеры сперва отсмеялись от души, потом заинтересовались собственно оружием. Пришлось детально описывать и его внешний вид, и особенности устройства, и работу механизма. Окончательно лёд разрушился после того, как я описал ход и результат его практического применения по изнаночным тварям. Мы долго обсуждали результативность стрельбы из обоих стволов и способы прицеливания в бою, а также эффект воздействия пуль на тварей, в зависимости от их ранга, мощности заряда, калибра и веса пули, а также её конструкции.

Мы так увлеклись разговором, что почти не обратили внимания на завтрак, зато по нескольку раз вскакивали, собираясь «сбегать принести» то оружие, то пулелейку, то свои оружейные макры, но тут же спохватывались и садились обратно на свои стулья. Прервал нас дежурный врач, который разогнал прапорщиков — на процедуры, а меня — на обследование. Два часа меня крутили, вертели, чем-то светили, чем-то окуривали. «Встаньте здесь», «поднимите руки», «опустите руки», «дышите», «не дышите», «глубоко дышите». При этом участники представления и зрители обменивались мнениями и обсуждали меня на своём, на медицинском, совершенно не смущаясь моим присутствием. Для меня, который половину слов не разбирал вообще, а большую часть разобранных не понимал, это звучало примерно так:

— Коллега, вы это видите?

— Да, обычная «бурлякула».

— Но ведь при этом «хлым мурдыщится»!

— Да ну! А ведь и правда — «хлым». Хмм…