Помоги проекту - поделись книгой:
«В положенный час они начали потрясать тирсами в вакхической пляске, призывая в один голос "Иакха"-Бромия[102], Зевсова сына. И вся гора стала двигаться в вакхическом ликовании, все звери; не было предмета, который бы не закружился в беге. Мы бегством спаслись; а то вакханки разорвали бы нас. Они же, безоружные, бросились на скот, жевавший траву. И вот одна стала производить ручную расправу над вымистой коровой, мычавшей под ее руками; другие рвали на части и разносили телок; вот взлетело на воздух ребро, вот упало на землю раздвоенное копыто; а само животное висело на ели, обливаясь и истекая кровью. Свирепые быки, бравшие раньше на рога всякого, кто их дразнил, теперь валились на землю под тысячами девичьих рук, и покровы их мяса разносились быстрее, чем ты мог бы сомкнуть свои царские очи…»
Потом опьяненные вином и кровью женщины понеслись в селения, лежавшие у подножия Киферона[103]. «Ворвавшись туда, точно враги, они стали разносить и опрокидывать все, что им попадало в руки». Они похищали детей (правда, не причиняя им вреда). А мужчинам, которые пытались смирить их силой оружия, вакханки наносили раны своими тирсами. В конце концов обезумевшие женщины увидели фиванского царя Пенфея, приняли его за льва и, предводительствуемые матерью Пенфея и ее сестрами, разорвали на части:
«Мать первая, точно жрица, начала кровавое дело и бросилась на него. Он сорвал митру с головы, чтобы она, несчастная Агава, узнала его и не совершила убийства; он коснулся рукой ее щеки и сказал: "Мать моя, ведь я сын твой, Пенфей, которого ты родила в доме Эхиона; сжалься надо мною, мать моя, за мои грехи не убивай твоего сына!" Но она, испуская пену изо рта и вращая своими блуждающими глазами, одержимая Вакхом, не была в своем уме, и его мольбы были напрасны; схватив своими руками его левую руку, она уперлась ногой в грудь несчастного и вырвала ему руку с плечом – не своей силой, нет, сам бог проник своей мощью ее руки. То же сделала с другой стороны Ино[104], разрывая тело своей жертвы; к ней присоединились Автоноя[105] и вся толпа вакханок. Дикий гул стоял над долиной; слышались и стоны царя, пока он дышал, и ликования вакханок; одна уносила руку, другая ногу вместе с сандалией; они сдирали мясо с ребер, обнажая кости, и разносили обагренными руками тело Пенфея.
Теперь части разорванного тела лежат в различных местах, одни – под мрачными скалами, другие – в густой листве леса, и не легко собрать их; бедную же его голову сама мать, своими руками сорвавшая ее, наткнула на острие тирса и, воображая, что это голова горного льва, несет ее прямо через Киферон, оставив сестер в хороводах менад[106]»{89}.
На греческом острове Тенедос Дионис носил прозвище Антропоррест – «человекорастерзыватель». Римский писатель рубежа II–III веков н. э. Клавдий Элиан писал в своем сочинении «О природе животных»: «Тенедосцы держат стельную корову для Диониса Антропорреста, "Человекорастерзывателя", и когда ей приходит пора телиться, они заботятся о ней, как о женщине-роженице. Но новорожденного детеныша они приносят в жертву после того, как привяжут котурны к его ногам. В человека же, который поражает его топором, народ бросает камни, и тот бежит прочь, пока не достигнет моря»{90}. Историки считают, что теленок стал заменой человеческой жертвы, которую приносили в далеком прошлом.
Согласно Павсанию, жители города Потнии, неподалеку от Фив, однажды, принося жертву богу, «под влиянием опьянения пришли в такое неистовство, что убили жреца Диониса; убившие тотчас же были поражены моровой язвой, и вместе с тем из Дельф[107] к ним пришло веление бога приносить Дионису ежегодно цветущего мальчика; немного лет спустя, по их словам, вместо мальчика бог разрешил приносить им как жертву козу»{91}. После этого местный Дионис получил прозвище Эгобол – «козлопоражающий».
Римский писатель Фирмик Матерн[108] описал празднество, которое раз в два года совершалось на Крите в честь Диониса, – на этом празднестве критяне растерзывали живого быка.
Бык и козел – традиционные символы Диониса – заменили человека в культе этого бога. А человек в свое время заменил самого бога – ведь именно смерть божества разыгрывалась в дионисийских мистериях. Не случайно вакханки растерзали Пенфея, приняв его за льва, – ведь и Дионису случалось превращаться в этого зверя. А одну из ипостасей Диониса, Загрея (сына Зевса Критского и богини плодородия Персефоны), растерзали титаны.
И Орфей, и Пенфей не были случайными жертвами – они пострадали за свое нежелание преклониться перед Дионисом. Жители Потний тоже приносили человеческие жертвы не в порядке обычного ритуала, а в качестве компенсации за убийство жреца. Это достаточно типичная для Греции ситуация: календарные и повсеместные человеческие жертвоприношения совершались достаточно редко. Более приняты были жертвоприношения разовые или локальные, очень часто в виде наказания за нечестие или иные преступления против нравственности (не обязательно свои собственные). И даже если они по требованию бога носили регулярный характер, обычно это касалось только конкретной местности или города. Правда, такие случаи в одной лишь мифологии исчисляются десятками.
Мифографы пишут, что однажды[109] сын критского царя Миноса Андрогей стал победителем на Панафинейских играх[110], чем вызвал зависть афинского царя Эгея. Эгей решил погубить юношу и предложил ему принять участие в охоте на Марафонского быка. У быка была богатая биография. Его послал Миносу Посейдон для принесения в жертву, но бык остался жив и имел связь с женой Миноса, Пасифаей, которая родила от него печально известного Минотавра. Потом Посейдон наслал на быка безумие, и он опустошал Крит, пока Геракл не смирил его и не доставил царю Эврисфею в Микены. После этого бык помчался в Аттику и стал бесчинствовать на Марафонской равнине в окрестностях Афин. Бык, конечно, представлял немалую опасность, чем и воспользовался злокозненный Эгей, пославший на смерть бедного Андрогея. Впрочем, по другой версии, Эгей убил юношу, не прибегая к помощи быка. Но так или иначе, Андрогей погиб из-за козней афинского царя, и Минос, узнав о смерти сына, пошел войной на Афины.
Минос имел лучший в мире флот; он высадился в Аттике и осадил город, но взять его не смог. Тогда царь Крита обратился к Зевсу с просьбой отомстить убийце сына. Зевс внял мольбе, и в Афинах начались голод и болезни, что, впрочем, и без божественного вмешательства естественно в условиях осады. Тогда афиняне запросили оракула и выяснили, что им надлежит принести человеческую жертву. Обряд почему-то совершили на могиле киклопа[111] Гереста. Не вполне понятно, откуда в Афинах взялся киклоп, но об этом сообщает один из самых значимых источников по древнегреческой мифологии – «Мифологическая библиотека» Аполлодора[112]. Выбор пал на четырех девушек сразу. Ими стали дочери спартанца Гиакинта: Антеида, Эглеида, Литея и Ортея. Но боги, судя по всему, сочли жертву недостаточной – ведь Гиакинт не был уроженцем Афин, он переселился в Аттику из Лакедемона[113]. А греческие боги любили, чтобы для них жертвовали самым дорогим; предпочтительной жертвой всегда считались царские дети, и уж во всяком случае не дети недавнего переселенца.
Афиняне вновь вопросили оракула, и бог ответил им, что наказание на них должен наложить сам Минос. Смирившийся перед божественной волей Эгей отправил к Миносу посольство и получил приказ регулярно посылать на Крит семь юношей и семь девушек на съедение Минотавру{92}. Это, безусловно, была не простая дань: если стоять на точке зрения мифа и признать реальность Минотавра, то прокормить его наверняка могли и чем-нибудь другим, поэтому регулярная гибель 14 афинян могла носить только ритуальный характер. Если же обратиться к исторической науке, то, как мы уже говорили, человеческие жертвы на Крите известны. Их приносили и Крону, и Дионису – хотя в данном случае речь скорее могла идти о жертвоприношении отцу Миноса, Зевсу, который прибыл на Крит в образе быка с юной Европой на спине, или же Посейдону, который послал на Крит Марафонского быка. В Кносском дворце сохранились фрески, на которых изображены люди, играющие с быками. И вполне возможно, что юношей и девушек, привезенных из Афин, действительно заставляли участвовать в тавромахии и погибать – на арене или в лабиринте – под копытами и рогами разъяренного животного.
Греческая история (и мифология) знает немало жертвоприношений, связанных с военными действиями. «Мифологическая библиотека» рассказывает о войне между Афинами и близлежащим Элевсином, которая разгорелась в правление одного из древнейших афинских царей, Эрехтея (прадеда Эгея). Элевсинцам помогало большое войско фракийцев, и дело для афинян оборачивалось далеко не самым лучшим образом. Эрехтей вопросил бога о том, как ему все-таки одержать победу, и оракул предложил царю принести в жертву одну из своих дочерей. Выбор пал на младшую дочь, после чего остальные дочери царя закололись сами, потому что у них существовал договор умереть вместе. После такой представительной жертвы боги повернулись к афинянам, и победа над Элевсином была одержана.
Подобным же образом перед Походом Семерых против Фив[114] знаменитый предсказатель Тиресий предупредил фиванцев, что они победят, если Менекей, сын знатного фиванца Креонта, принесет себя в жертву Аресу. У Аполлодора сказано: «Услышав это предсказание, сын Креонта Менекей заколол себя перед городскими воротами»{93}. Жертва не оказалась напрасной: война была кровопролитной, но в конце концов Фивы одержали победу.
Примерно в те же годы случилась война между Микенами и Афинами. Причиной ее стало то, что микенский царь Эврисфей после смерти Геракла потребовал, чтобы детей героя передали ему. Требование это было безосновательным, и Гераклиды укрылись в Афинах, прибегнув к покровительству правившего там Тесея. Павсаний пишет:
«Тесей не выдал их, несмотря на требование Эврисфея. Говорят, что афинянам было предсказано, что кто-либо из детей Геракла должен добровольно умереть, так как иначе они не могут одержать победы. Тогда Макария, дочь Деяниры и Геракла, заколов себя, дала афинянам возможность победить на войне»{94}.
Благодарные жители Аттики назвали именем Макарии источник на Марафонской равнине. Он оказался гораздо более долговечным, чем сама девушка: через полторы тысячи лет Павсаний описывал его как действующий.
Случалось, что жертвоприношение, которого требовали боги, не удавалось, потому что в дело вмешивался смертный герой. Если жертва была спасена силой оружия, то боги в большинстве случаев не обижались и даже могли наградить воспротивившихся их воле смертных. Об этом рассказывает, например, миф о Персее и Андромеде. Мифографы сообщают, что Кассиопея, жена царя эфиопов[115] Кефея, стала хвалиться своей красотой, утверждая, что превосходит самих морских богинь Нереид[116]. Нереиды обиделись и пожаловались Посейдону, а тот в отместку наслал на Эфиопию ужасное чудовище. В русскоязычной литературе оно иногда именуется китом – во всяком случае, именно Китом называют посвященное ему созвездие. Однако видовая принадлежность животного остается под вопросом[117]. Судя по всему, оно было достаточно приспособлено к жизни на суше, поскольку, по сообщению Филострата Старшего, «истребляло на земле стада и людей»{95}.
Во всяком случае, вышедший из моря зверь настолько напугал эфиопов, что им пришлось обратиться к оракулу Амона[118]. Тот объявил, что единственный способ избавиться от чудовища – принести ему в жертву дочь Кассиопеи и Кефея Андромеду. Девушку приковали к скале, но, по счастью, мимо пролетал на волшебных сандалиях Персей, только что расправившийся с горгоной Медузой и имевший при себе ее голову, от взгляда которой все живое обращалось в камень. По некоторым данным, Персей достал из сумки знаменитую голову и тем превратил «кита» в скалу у берегов Эфиопии. По сообщению же Овидия, который подробно описал эту историю в «Метаморфозах», герой не стал использовать голову и обошелся своими силами, поразив зверя мечом. Так или иначе, жертвоприношение не состоялось, и вместо него сыграли свадьбу. Правда, эта история в конечном итоге стоила жизни немалому количеству людей, но их гибель не имела отношения к ритуалу и культу. Явившийся на свадьбу бывший жених Андромеды Финей устроил потасовку, в результате чего многие погибли. Сам же Финей и те из его соратников, которых Персей не успел убить собственноручно, были обращены в камень головой горгоны.
Ни Посейдон, ни Нереиды не имели к Персею претензий за то, что он избавил город от напасти. Более того, все участники данной истории получили от богов по персональному созвездию: и Кассиопея, и Кефей (Цефей), и Андромеда, и Персей, и даже «кит»…
Кстати, очень похожая история с неудавшимся жертвоприношением произошла в Трое за несколько десятилетий до Троянской войны. Царь Лаомедонт пригласил богов Посейдона и Аполлона построить стены вокруг своего города. Боги исправно выполнили работу: окружили Трою действительно замечательными стенами, после чего потребовали от Лаомедонта обещанную плату. Однако прижимистый царь не только не рассчитался с божественными строителями, но с позором изгнал их, обещая заковать Аполлона в оковы и продать на чужбину и угрожая «уши обоим отрезать»{96}. Боги справедливо обиделись, и Аполлон наслал на город чуму, а верный традиции Посейдон напустил на жителей очередное чудовище, пожиравшее жителей.
В конце концов, чтобы избавить город от напасти, Лаомедонту пришлось принести в жертву собственную дочь Гесиону. Девушку приковали к скале, но в это время мимо проплывал Геракл, направлявшийся на черноморское побережье Малой Азии, в страну амазонок, за поясом царицы Ипполиты. Герой готов был сразиться с чудовищем, но потребовал для себя нетрадиционной награды. Он вовсе не хотел жениться на Гесионе и попросил отдать ему замечательных коней, которых Лаомедонт в свое время получил от Зевса в качестве выкупа за своего сына Ганимеда. Лаомедонт пообещал коней, и девушка была спасена. Но, обманув богов, Лаомедонт тем более не побоялся обмануть простого смертного: получив дочь, он отказался отдать Гераклу коней. Герой ушел ни с чем, но зло затаил и через некоторое время вернулся к стенам Трои. Он без особого труда взял город, Лаомедонта убил, на трон посадил его сына Приама, а Гесиону отдал в наложницы своему соратнику Теламону. Так история с неудавшимся жертвоприношением повторилась под стенами Трои.
С окрестностями Трои, точнее, с проливом, на берегу которого она стоит и который древние называли Геллеспонтом, связана история еще одного жертвоприношения. Впрочем, началась она достаточно далеко от этих мест, в Беотии – одном из регионов центральной Греции. Здесь правил царь Афамант, брат печально известного Сизифа. Первой женой царя стала богиня облаков Нефела, от которой он имел сына Фрикса и дочь Геллу. Но потом супруги разошлись, и царь женился на Ино – дочери Кадма, основателя Фив. Она, хотя и приходилась теткой богу Дионису, была простой смертной. Ино возненавидела пасынка и падчерицу и замыслила погубить их, причем весьма сложным образом. Для начала злокозненная фиванка решила добиться принесения Фрикса в жертву Зевсу. Она убедила женщин Беотии тайно от мужей поджарить семенную пшеницу. В стране начался голод, и Афамант послал гонцов за советом к дельфийскому оракулу, но предусмотрительная Ино перехватила гонцов и убедила их сказать, что оракул требует крови Фрикса. Афамант под давлением сограждан был вынужден подчиниться. Впрочем, сначала все как будто обошлось: когда мальчика уже подводили к алтарю, его мать послала на выручку сыну златорунного барана. Баран подхватил Фрикса и его сестру и помчал их по воздуху в далекую Колхиду[119]. На этом история с жертвоприношением благополучно и бескровно завершилась, но злоключения детей не окончились. Пролетая над проливом, отделяющим Малую Азию от Европы, Гелла упала в воду и утонула, тем самым дав ему имя Геллеспонт[120] – «море Геллы». Впрочем, некоторые мифографы утверждают, что ее спас Посейдон. А Фрикс благополучно прилетел в Колхиду и женился на дочери местного царя Эета. В результате пострадал только несчастный баран: вместо того чтобы отблагодарить животное, жители Колхиды принесли его в жертву Зевсу.
Отец детей, Афамант, тоже едва не окончил жизнь на жертвеннике. После долгих скитаний и злоключений он оказался в Ахее[121], и, когда местные жители по повелению оракула затеяли, как пишет Геродот, «очищение своей страны», они решили заколоть бывшего царя Беотии в качестве искупительной жертвы. На счастье Афаманта, как раз в это время в Ахее оказался его внук – сын Фрикса Китиссор. Он не стал поминать былые обиды своего отца и спас злополучного деда. Но, видимо, греческие боги не всегда спокойно относились к тому, что у них отнимают предназначенные им жертвы. На этот раз боги обиделись, и их гнев пал на потомков Китиссора. Отныне всем старшим в роду было воспрещено вступать в пританей – так греки называли здание суда и государственного совета. А тех, которые все же имели несчастье каким-то образом в нем оказаться, приносили в жертву в святилище Зевса Лафистия (на горе Лафистион). Не вполне понятно, что же так влекло бедных потомков Китиссора в злополучный пританей, но, судя по сообщению Геродота, они постоянно в него попадали, после чего подлежали казни. Историк пишет: «…много осужденных в жертву богу в страхе убегали на чужбину. Если они через некоторое время возвращались и были пойманы, то их вводили в пританей как бы в торжественной процессии и, покрыв с ног до головы венками, приносили в жертву»{97}.
Одним из самых знаменитых жертвоприношений стало заклание Ифигении перед отплытием ахейцев под стены Трои. Оно замечательно прежде всего тем, что в последний момент Артемида, которой предназначалась жертва, спасла девушку, заменив ее ланью. Эта история наметила грядущую гуманизацию греческих культов. Если же рассматривать ее в мировом масштабе, то она перекликается с аналогичным событием, ставшим краеугольным камнем трех великих религий, – жертвоприношением Авраама (в процессе которого, как известно, Бог заменил Исаака овном). Кроме того, именно жертвоприношение Ифигении во многом определило ход грядущих событий античной мифологии (или истории?). Не будь его, ахейские корабли не доплыли бы до Трои, не началась бы знаменитая война, не было бы ссоры Ахилла с Агамемноном, легшей в основу «Илиады», не скитался бы по морям Одиссей, а настойчивые женихи не осаждали бы верную Пенелопу. Не будь его, не прогремело бы на весь мир убийство Клитемнестрой своего мужа Агамемнона, богини мщения эвмениды не преследовали бы его сына Ореста, и мир не узнал бы великих трагедий Эсхила, Софокла и Еврипида. Эней не бежал бы из горящего Илиона и не основал бы в Италии колонию, ставшую праматерью Рима… Короче, жертвоприношение Ифигении стоит того, чтобы познакомиться с ним поближе.
После долгих сборов ахейцы наконец вывели свои корабли из гавани города Авлида, но их поход на Трою не продлился слишком долго. Сначала греки по ошибке вместо «высокотвердынной Трои» разгромили владения своего союзника Телефа в Мизии[122]. А когда путаница разъяснилась и устыженные ахейцы, принеся извинения, вновь сели на свои «чернобокие суда», разразилась буря, которая пригнала неудачливых вояк обратно в авлидскую гавань. Здесь выяснилось, что дороги на Трою не знает никто, кроме того самого Телефа, с которым только что вышла такая неприятная история. А когда ахейцы всеми правдами и неправдами уговорили Телефа участвовать в походе, случилась очередная заминка: не стало попутного ветра. Обратились к прорицателю Калханту, и тот объявил, что ветер отменила богиня Артемида. По одной версии, она разгневалась на предводителя войска Агамемнона за то, что он убил ее священную лань, по другой – за то, что он, подстрелив оленя, похвастался, что даже сама Артемида не сделала бы это так ловко. Кроме того, выяснилось, что давным-давно дед Ифигении Атрей дал обет принести в жертву Артемиде лучшую овцу, которая родится в его стадах. Но случилось непредвиденное: у одной из овец родился золотой ягненок. Отдавать такого замечательного ягненка Атрею было жалко, и он задушил его и спрятал в ларец. Богиня мстить не стала, но обиду затаила. И теперь она устами Калханта возгласила, что ветра не будет, пока греки не принесут ей в жертву дочь Агамемнона Ифигению.
Ифигения со своей матерью Клитемнестрой, сестрами и маленьким братом Орестом в это время мирно жила в Микенах. Для того чтобы заманить дочь в Авлиду, Агамемнону пришлось пойти на хитрость. Он отправил в Микены гонца, который сообщил, что отец просватал Ифигению за Ахилла и ей надлежит явиться в стан ахейцев, чтобы вступить в блестящий брак с сыном любимца богов Пелея и богини Фетиды. Клитемнестра с Ифигенией немедленно прибыли в Авлиду. Одним из первых, кого они здесь встретили, оказался Ахилл. Клитемнестра заговорила с ним как с будущим зятем и, к своему удивлению, выяснила, что Пелид[123] вовсе не собирается ни на ком жениться. К чести героя, он не знал, что Агамемнон воспользовался его именем, чтобы заманить девушку на жертвенник. Возмущенный Ахилл объявил, что не допустит убийства, невольной причиной которого является он сам. Категорически воспротивилась и мать девушки. Еврипид в трагедии «Ифигения в Авлиде» влагает в уста Клитемнестры яростное обличение человеческих жертвоприношений:
Впрочем, Ифигении не нужны были заступники – узнав, как обстоит дело, она решила исполнить волю богини:
Еврипид подробно описывает подготовку к жертвоприношению:
Еврипид описывает, как испуганные очевидцы отвели глаза от жертвенника, а когда вновь подняли их – Ифигении уже не было:
Жрец объявил ахейцам, что «благородный дар… охотницей божественной отринут», что Ифигения «среди богов удел днесь обрела» и что «молва о чуде меж греками, конечно, не умрет»{98}.
Версии о том, что Ифигения стала божеством, придерживался и создатель поэмы «Перечень женщин»[126]. Он писал, что Артемида превратила девушку в богиню Гекату – одну из самых могущественных и почитаемых богинь греческого пантеона:
Впрочем, большинство мифографов считает, что Ифигения после своего чудесного избавления некоторое время продолжала вести вполне земную жизнь. Спася девушку, Артемида перенесла ее в далекую Тавриду (нынешний Крым), где у богини было святилище, и сделала своей жрицей. О том, как дальше сложилась судьба Ифигении, тоже повествуют многие античные авторы. Тем более что судьба эта была не из легких: едва спасшись от жреческого ножа, Ифигения должна была сама участвовать в человеческих жертвоприношениях, которыми старались умилостивить богиню благочестивые тавры. Делала она это, судя по всему, настолько добросовестно, что со временем затмила саму Артемиду и местные жители стали почитать ее в качестве одной из ипостасей богини. Геродот, побывавший в Причерноморье семью веками позже, писал:
«У тавров существуют такие обычаи: они приносят в жертву Деве потерпевших крушение мореходов и всех эллинов, кого захватят в открытом море, следующим образом. Сначала они поражают обреченных дубиной по голове. Затем тело жертвы, по словам одних, сбрасывают с утеса в море, ибо святилище стоит на крутом утесе, голову же прибивают к столбу. Другие, соглашаясь, впрочем, относительно головы, утверждают, что тело тавры не сбрасывают со скалы, а предают земле. Богиня, которой они приносят жертвы, по их собственным словам, это – дочь Агамемнона Ифигения. С захваченными в плен врагами тавры поступают так: отрубленные головы пленников относят в дом, а затем, воткнув их на длинный шест, выставляют высоко над домом, обычно над дымоходом. Эти висящие над домом головы являются, по их словам, стражами всего дома»{100}.
Даже в IV веке н. э. Аммиан Марцеллин, офицер римской армии и историк, рассказывает о почти таком же ритуале у тавров – с той лишь разницей, что в его времена отрубленные головы выставляли на стенах святилищ. Сообщения античных авторов подтверждаются и находками археологов…
Еврипид, поведавший о чудесном спасении дочери Агамемнона в трагедии «Ифигения в Авлиде», посвятил ее деятельности на новом месте жительства еще одну трагедию – «Ифигения в Тавриде». Он описал святилище богини, в котором по приказу царя Фоанта в жертву Артемиде приносили всех появившихся в этих краях греков. Ифигения говорит:
Еврипид описывает алтарь, испачканный кровью, «по его зубцам развешены остатки вооружения приносимых в жертву эллинов». Сюда прислужницы Ифигении несут необходимые для жертвоприношения «сосуды с медом, маслом, молоком, белые ткани и ножи». Впрочем, сама Ифигения, хотя и называет свою богиню «дивной», хотя и служит ей, как этого требует обычай, но сама такой практики не одобряет. Она говорит:
Трагедия Еврипида заканчивается отменой человеческих жертвоприношений. Ифигения с ее неожиданно появившимся братом Орестом, которого она должна вести на заклание, бегут обратно в Грецию. Афина, тоже совершенно неожиданно объявившаяся во владениях Артемиды, рекомендует беглецам перенести статую кровожадной богини из Тавриды в Грецию и там учредить культ хотя и кровавый, но в смягченном варианте. Теперь жрецу надлежало лишь слегка касаться мечом шеи жертвы и пускать кровь «для вида, сердце теша богинино»{101}.
Не вполне понятно, почему процедуру жертвоприношения Артемиде установила Афина и что по этому поводу думала сама богиня-охотница. Но, судя по всему, она не слишком возражала. Смягченный вариант ее культа прижился, по крайней мере в спартанском государстве, где и существовал много веков. Со временем надрезы на шее жертвы отменили. Но поскольку богиня все-таки жаждала крови, то спартанцы учредили обычай бичевать на алтаре Артемиды юношей-эфебов[130].
Павсаний пишет:
«Место, называемое Лимнеоном, является храмом Артемиды Ортии[131]. Тут находится ее деревянное изображение, которое, говорят, некогда Орест и Ифигения похитили из Тавриды. По рассказам лакедемонян, оно было перенесено в их город Орестом, который тут и царствовал. (…) После этого им было сообщено божье слово – орошать жертвенник человеческой кровью. Прежде приносили в жертву того, на которого указывал жребий, но Ликург[132] заменил это бичеванием эфебов… (…) При этом присутствовала жрица, держа в руках деревянное изображение. Будучи маленьким по величине, это изображение было очень легким, но если бывает, что бичующие бьют эфеба слабо, щадя или его красоту или его высокое положение, тогда для жрицы это деревянное изображение становится тяжелым и она с трудом может его держать; она начинает тогда обвинять бичующих и говорит, что из-за них она чувствует тяжесть»{102}.
Юные спартанцы считали делом чести выдержать истязание без единого стона; они состязались друг с другом, кто выдержит больше ударов, и некоторые из них умирали на алтаре. Впрочем, это уже было делом добровольным – Артемида не требовала смертей и соглашалась ограничиться кровью. Да и юноши шли на смерть не столько во имя богини, сколько ради славы, которую они за это обретали. Плутарх сообщает:
«Мальчиков в Спарте пороли бичом на алтаре Артемиды Орфии в течение целого дня, и они нередко погибали под ударами. Мальчики гордо и весело соревновались, кто из них дольше и достойнее перенесет побои; победившего славили, и он становился знаменитым. Это соревнование называли "диамастигосис", и происходило оно каждый год»{103}.
Приносили человеческие жертвы Артемиде и соседи спартанцев, жители города Патры на северо-западе Пелопоннеса. Но у них эта практика полностью прекратилась вскоре после Троянской войны. Согласно Павсанию, дело обстояло так. Когда ионяне[133] заселили эти места, они построили в честь Артемиды храм и учредили ежегодный праздник и ночное бдение, посвященные богине. Жрицей должна была быть невинная девушка – до тех пор, пока она не выходила замуж, ведь и сама Артемида была богиней девственной. Однажды обязанности жрицы возложили на изумительной красоты девушку по имени Комето. В нее был влюблен юноша Меланипп, «превосходивший своих сверстников красотою лица и другими качествами». Меланипп пытался просватать Комето, но не встретил поддержки ни у своих родителей, ни у отца Комето. Тогда, как пишет Павсаний, «в печальном романе Меланиппа подтвердилось то, что подтверждалось много раз и в других случаях, а именно: что любви свойственно нарушать законы людские и попирать почтение к богам». Но Комето и Меланипп не просто «нарушили законы» и «попрали почтение» – они сделали храм «своим брачным чертогом». Учитывая декларативную девственность Артемиды, это нанесло ей особое оскорбление. Павсаний пишет:
«…Гнев Артемиды обрушился на людей: земля перестала приносить плоды, их поразили необычные болезни со смертными случаями, более частыми, чем прежде. Когда при этих бедствиях они прибегли к помощи божественного откровения в Дельфах, то Пифия открыла преступление Меланиппа и Комето; и веление бога было – их самих принести в жертву Артемиде и затем каждый год приносить богине в жертву девушку и юношу, которые были самыми красивыми. Из-за этого жертвоприношения река у храма Артемиды Трикларии[134] получила название Амелиха (Немилостивая), а раньше у нее не было никакого названия. Достойна сожаления судьба юношей и девушек, которые гибли как жертвы богине из-за Меланиппа и Комето, сами не повинные ни в чем, достойны сожаления и их родственники…»
Жители Патр, обескураженные происходящим, обратились за советом в Дельфы, и оракул пообещал, что жертвоприношения можно будет прекратить после того, как в их землю прибудет «иноземный царь, везя с собой иноземное божество». Таковой царь не замедлил явиться – это был один из героев Троянской войны, Эврипил.
Когда после взятия Трои греки делили добычу, Эврипилу в числе прочего достался замечательный ларец с изображением Диониса. Открыв ларец, Эврипил увидел божественный лик и сошел с ума. Впрочем, Дельфийский оракул не поскупился на предсказание и для него: чтобы исцелиться, царю было велено водрузить свой ларец и поселиться в том месте, где он встретит людей, приносящих «чуждые эллинам жертвы». У Эврипила, несмотря на безумие, хватило ума последовать этому совету, и он стал скитаться по миру. Однажды ветер пригнал его корабли к побережью Пелопоннеса, и Эврипил увидел людей, ведущих юношу и девушку на заклание к храму Артемиды. Нельзя сказать, чтобы эта жертва была такой уж «чуждой эллинам», тем более что ветеран Троянской войны Эврипил не мог не знать о судьбах Ифигении, Поликсены и троянских юношей, зарезанных на похоронах Патрокла. Тем не менее он водрузил на берегу свой ларец, а местные жители, увидев обещанных им царя и кумир, поняли, что жертвоприношения на этом можно прекратить. Прекратилось и безумие Эврипила, и все кончилось хорошо. Девушка и юноша спаслись, и даже реке жители Патр дали новое название: теперь она стала называться Мелиха, что значит «милостивая». А служение новому богу было бескровным и радостным, Павсаний описывает его следующим образом:
«Бог, который находится в ларце, именуется Эсимнетом (Владыкой); тех, которые служат специально ему, всего девять человек, их выбирает народ по их достоинству из числа всех граждан; столько же выбирается и женщин. В праздничную ночь один только раз выносит наружу жрец этот ларец. Это особенность и торжественный акт специально этой ночи. Кроме того, часть молодых людей, детей местных жителей, украсив свои головы венками из колосьев, спускается к реке Мелихе: некогда так украшались те, кого вели на жертву Артемиде. В наше же время они складывают свои венки из колосьев у статуи богини и, омывшись в реке, вновь возлагают на себя венки, но уже из плюща, и так идут к храму Эсимнета. Так установлено у них совершать это торжественное служение»{104}.
Кое-где времена, непосредственно последовавшие за Троянской войной, действительно ознаменовались смягчением или отменой кровавых культов. Но далеко не все ветераны этой войны оказались гуманистами. В свое время для Агамемнона и Ифигении все началось с отсутствия попутного ветра, который обидчивая Артемида не хотела послать ахейским кораблям. Позднее проблемы с ветром повторились, но теперь уже у брата Агамемнона, Менелая, некоторое время после окончания войны обретавшегося в Египте. Геродот пишет:
«Менелай, несмотря на то что египтяне сделали ему много добра, отплатил им за это бесчестным поступком. Противные ветры задерживали его отплытие, и так как это промедление тянулось долго, то Менелай задумал нечестивое дело. Он схватил двух египетских мальчиков и принес в жертву, чтобы умилостивить [ветры]. Когда это злодеяние обнаружилось, то возмущенные египтяне погнались за ним, и он бежал с кораблями в Ливию. Куда он затем направился дальше, египтяне не могли мне сказать. Однако они утверждали, что знают об этом частично, правда, по слухам, а частью могут ручаться за достоверность, так как события происходили в их стране»{105}.
Кровавый след человеческих жертвоприношений еще долго тянулся за ахейцами после того, как они отбыли из разрушенной Трои. Павсаний рассказывает следующую историю. Когда Одиссей и его спутники блуждали по Средиземному морю, их занесло в сицилийский город Темесу. «…Здесь один из его спутников, напившись пьяным, изнасиловал девушку и за такое беззаконие был побит местными жителями камнями. Одиссей, не обратив никакого внимания на его гибель, поплыл дальше, демон же побитого камнями человека все время предавал смерти без сожаления и старого и малого как в Темесе, так и за ее пределами, так что они совсем уже были готовы бежать из Италии и покинуть Темесу, но им не позволила сделать этого Пифия, а велела умилостивить Героя[135], выделить для него священный участок и выстроить храм и каждый год приносить ему в жертву в качестве жены самую красивую из девушек Темесы. Когда они выполнили приказание бога, то в дальнейшем демон уже не наводил на них страха».
Сам Павсаний жил на полторы тысячи лет позднее Одиссея и его спутников и признается, что передает эту историю «по слухам». Но ему довелось видеть «копию с древней картины», на которой был изображен означенный демон – «страшного черного цвета и видом во всех отношениях ужасный; на нем в качестве одежды была накинута волчья шкура. Надпись на картине давала ему имя Ликаса».
Исходя из того, что пишет Павсаний, жители Темесы приносили кровавые жертвы демону в течение примерно семи веков. И только в V веке до н. э. к ним пришло спасение в лице знаменитого кулачного бойца Евфима. Демон, хотя он и требовал себе жертв, которые могут понадобиться только духу, оказался существом не только зловредным, но и вполне материальным, и для победы над ним требовалась грубая физическая сила. Однако Евфим недаром был победителем на 74-й, 76-й и 77-й Олимпиадах. Павсаний пишет:
«Когда же Евфим, придя в Темесу как раз в то время, как совершался этот обряд в честь демона, узнал, что у них делается, он пожелал войти в храм и там посмотреть на девушку. Когда он ее увидал, сначала его охватила жалость к ней, а затем появилась у него к ней любовь. Девушка поклялась ему, что, если он спасет ее, она станет его женою; тогда Евфим, снарядившись, стал ожидать нападения демона. В этой битве он его победил, и так как он выгнал его из этой страны, то Герой исчез, погрузившись в море. Евфим блестяще справил свою свадьбу, а местные жители навсегда получили свободу от этого демона»{106}.
Еще один обычай жертвоприношения девушек был связан с именем ахейского воина Аякса Оилида, предводителя локров[136]. Во время разгрома Трои Аякс изнасиловал дочь Приама, вещую Кассандру. Сам по себе этот поступок укладывался в «право войны» и особого порицания не вызывал, но Аякс умудрился совершить его прямо возле статуи Афины Паллады, и богиня, носившая прозвище Парфенос – «девственница», обиделась. В результате сам Аякс, гонимый гневом Афины, погиб в море по пути домой, а его соплеменникам была ниспослана эпидемия, для борьбы с которой пришлось просить совета у дельфийского оракула. Оракул возгласил, что во искупление греха своего невоздержанного царя локры должны в течение тысячи лет регулярно отсылать в восстановленную Трою двух девушек для службы в храме Афины. Причем, несмотря на то что Афина не требовала возлагать девушек на алтарь, этот обычай оказался весьма кровавым. Когда корабль с новоявленными храмовыми служительницами подходил к берегам Троады, локры по традиции встречали девушек градом камней и преследовали их до самого святилища. Если несчастные оставались в живых, они должны были выполнять в храме грязную работу и не смели выходить наружу до наступления ночи. После смерти тела девушек сжигали, прах выбрасывали в море, а локры присылали новых жертв.
Не вполне понятно, почему Афина, выступавшая в Троянской войне на стороне ахейцев (и, соответственно, локров), вступилась за честь девушки-троянки в ущерб девушкам-гречанкам. Видимо, оскорбление, нанесенное ей как богине и девственнице, оказалось сильнее политических пристрастий. Обычай этот действительно просуществовал почти тысячу лет. В середине IV века до н. э. Эней Тактик[137] писал о нем как о современном ему обряде. В 345 году до н. э. локры решили, что срок их повинности истек, и девушек отправлять в Илион перестали, но боги послали знамения, из которых вытекало, что срок исчислен неверно. Посольства возобновились, но условия смягчили: теперь девушки должны были служить богине в течение года.
Интересно, что Афина, хотя и славилась как богиня мудрости и ремесел, человеческие жертвоприношения принимала, причем не только условные, как описано выше, но и самые непосредственные. На Кипре, в городе Саламине (не путать с одноименным островом), находилось объединенное святилище Афины, ее любимца героя Диомеда и Аглавры (в одном из вариантов – Агравлы), которую иногда считали ипостасью Афины. В этом святилище по крайней мере до конца IV века до н. э. существовал обычай человеческих жертвоприношений. В осеннем месяце афродизионе эфебы трижды прогоняли человека вокруг алтаря, после чего жрец убивал его ударом копья, и труп сжигали.
Мифографы сохранили еще немало упоминаний о знаменитых человеческих жертвоприношениях. О некоторые из них напоминают географические названия, долгое время бытовавшие у эллинов. Так, Павсаний приводит следующую историю:
«Когда Калидон[138] был еще обитаем, то в числе других жрецов бога (Диониса. –
Бог внял мольбе своего жреца, но принял весьма странные меры: вместо того, чтобы внушить девушке любовь к бедному Коресу, Дионис внушил калидонцам массовое безумие, и они «тотчас стали сходить с ума, как бывает при опьянении, и в безумии они умирали». А те из них, кто не успел обезуметь и умереть, в панике запросили оракула в Додоне, где жрецы давали прорицания по «воркованию голубей и шелесту священного дуба». Жрецы прислушались к воркованию и сообщили, что напасть не прекратится, пока Корес не принесет Дионису в жертву или саму Каллирою, или добровольца, который решится за нее умереть. Поскольку никто не захотел умирать за несговорчивую девушку, калидонцам ничего другого не оставалось делать, как повести к алтарю ее саму. Павсаний пишет:
«Когда все уже было готово для жертвы, согласно веленью из Додоны, когда ее вели к алтарю подобно жертвенному животному и Корес стоял, готовый совершить эту жертву, то он под влиянием чувства любви, а не гнева, сам убил себя за Каллирою, тем на деле доказав свою самую искреннюю любовь, какая нам только известна среди людей. Когда Каллироя увидела мертвым Кореса, чувства девушки переменились; ее охватило чувство жалости к Коресу и стыд за то, что она сделала с ним; она умертвила себя, бросившись в источник, который протекал в Калидоне недалеко от залива и который потом в ее память люди назвали ручьем Каллирои»{107}.
Римлянин Юлий Гигин[139] в своей «Астрономии» сообщает о том, как получили название море и гавань неподалеку от Трои, возле города Элеунта, а заодно и небольшое созвездие, которое и мы по сей день зовем Чашей: «Когда там царствовал некий Демофонт, ту землю охватило неожиданное бедствие, и удивительная смертность распространилась среди жителей. Демофонт, опечаленный таким состоянием дел, послал, рассказывают, вопросить оракул Аполлона о том, как избавиться от бедствия. Пифия ответила, что следует ежегодно приносить в жертву богам Пенатам[140] одну деву знатного рода. Демофонт убивал дочерей всех прочих граждан, на кого падал жребий, исключая при этом из жеребьевки своих, и так продолжалось до тех пор, пока один гражданин весьма знатного рода не ожесточился душой на Демофонта. Он сказал, что отказывается решать судьбу своей дочери жребием, если туда не будут включены царские дочери. Этим он возбудил царский гнев, и царь предал смерти его дочь, не бросая жребий. Мастусий, – так звали отца той девы, – в ту же минуту притворился, что он, ревнитель отечества, не ропщет на случившееся, ведь его дочь могла погибнуть через какое-то время по жребию. Спустя несколько дней он заставил царя забыть об их ссоре. И вот, когда отец несчастной девы сделался едва ли не самым близким наперсником царя, он объявил, что хочет торжественно совершить ежегодное жертвоприношение, и пригласил царя и его дочерей участвовать в церемонии. Царь, ничего не подозревая, послал дочерей вперед, сам же он, обремененный государственными заботами, намеревался прибыть позднее. Все случилось так, как и рассчитывал Мастусий. Он убил царских дочерей, смешал их кровь с вином и, когда прибыл царь, угостил его этим питьем. Когда царь, пожелав видеть дочерей, узнал, что с ними случилось, он приказал бросить Мастусия вместе с чашей в море. Вот почему то море, в память о нем, стали называть Мастусийским, а гавань и доныне зовется Чашей. По воле древних астрономов она обрела зримый образ среди созвездий…»{108}
Существуют свидетельства (правда, не бесспорные) о человеческих жертвоприношениях в Пилосе. «Пилос песчаный», подробно описанный у Гомера, был вотчиной мудрого царя Нестора, который в «Илиаде» зовется «великая слава ахейцев»{109}. Нестор отличался долголетием, его правление началось за много лет до войны и продолжалось по крайней мере 10 лет после ее завершения (именно в это время к нему в гости приехал сын Одиссея Телемах). Происходило все это на рубеже XIII–XII веков до н. э. А век спустя пилосский дворец Нестора сгорел в огне страшного пожара, которым было ознаменовано нашествие дорийцев. Но то, что было несчастьем для пилосцев, стало неоценимой удачей для археологов: пожар сохранил в архивах дворца сотни табличек с самыми разнообразными записями. В наше время пожары не способствуют сохранности архивов, но древние греки делали текущие учетные записи на табличках из сырой глины. Обжигать их никому не приходило в голову, и со временем эти таблички рассыпались, или размокали, или еще каким-то образом уничтожались. Но пожар превратил хрупкую глину в бессмертную керамику, и мы знаем сегодня, как жил Пилос в последние свои годы и даже дни. О последних днях, а быть может, и часах дворца, когда его жители, отчаявшись, готовы были к последнему средству – человеческим жертвоприношениям, повествует одна из найденных здесь табличек.
Табличка эта, довольно крупная, была исписана с обеих сторон в страшной спешке. Здесь есть прочерченные строки, которые так и не были заполнены, кое-где писец стирал написанное, начинал писать на обороте, потом возвращался обратно. Содержание таблички не вполне ясно, но исследователи склоняются к мысли, что речь шла о каком-то религиозном обряде, вероятно о жертвоприношениях целому ряду богов. В первом параграфе текста говорится: «Владычице – один золотой сосуд, одна женщина». Дальше перечисляются еще четыре божества, каждому из которых причитается по одному сосуду, а двум из них – еще и по женщине. Подобная информация содержится и в завершающей части текста, причем в двух случаях речь идет о богах мужского рода, которым, соответственно, предлагаются мужчины. Всего в табличке названы 14 богов, которым было пожертвовано 13 золотых сосудов и 10 людей – восемь женщин и двое мужчин. Указаны и местности, в которых должны были совершиться эти жертвоприношения. Одна из них входила в округ Пилосского дворца, две другие связаны с культами Посейдона и Зевса, четвертая сегодня не локализуется.
Поскольку в других табличках, найденных здесь же, идет речь об организации охраны побережья и о сборе металла с целью его переработки, напрашивается мысль о том, что записи эти делались в дни непосредственной военной угрозы. Чешский историк и филолог А. Бартонек в книге «Златообильные Микены» пишет: «…все это так или иначе указывает на то, что Пилосу угрожала какая-то смертельная опасность; вопрос стоял о самом его существовании, и у писца уже не было времени переписывать или хотя бы исправлять текст таблички. Если при этом вспомнить, что все найденные таблички датируются последними месяцами существования Пилосского дворца, то естественно напрашивается мысль, что по крайней мере некоторые из них были составлены в самые последние дни перед катастрофой»{110}.
Неизвестно, были ли принесены упомянутые в табличках жертвы. Во всяком случае, если и были, то боги их не приняли: Пилос, как и другие города-государства ахейцев, пал под ударами наступавших с севера дорийцев. Дорийцы несли с собой навыки получения и обработки железа. Бронзовый век подошел к концу, наступил век железный. Победители смешались с побежденными, образовав античную греческую цивилизацию, продолжившую традиции цивилизации крито-микенской. Сохранились в Элладе и человеческие жертвоприношения, хотя год от года этим обычаям следовали все реже, заменяя их жертвоприношениями животных или отменяя совсем.
Одним из обычаев, которые продержались в Афинах и в крупных торговых портах Ионии[141] с древности и вплоть до VI, а где-то и до V века до н. э., было принесение в жертву так называемого фармака. Фармак – нечто вроде «козла отпущения», на эту роль назначали преступника, приговоренного к смертной казни, или кого-то из людей, принадлежавших к низам общества. В случае эпидемии, голода или других напастей фармака объявляли ответственным за все грехи горожан и приносили в жертву богам. Чаще всего его побивали камнями, но этому предшествовал определенный ритуал. В некоторых местах фармака предварительно кормили смоквами, ячменными лепешками и сыром, а потом розгами прогоняли через весь город и, нанеся ему семь ударов прутьями по половым органам, убивали, а пепел сжигали и развеивали над морем. Где-то фармака оставляли в живых, но камнями прогоняли из города. В Афинах избирали двух фармаков, мужчину и женщину. Их украшали венками из фиговых ветвей и после ритуального обхода города изгоняли прочь.
Существовал такой обычай и на острове Левкада[142], но ко времени, о котором сохранились письменные свидетельства, гуманность восторжествовала и, хотя в качестве фармака выступал преступник, левкадцы всячески старались сохранить ему жизнь. Страбон[143] описывает это так: «У левкадцев существовал унаследованный от отцов обычай на ежегодном празднике жертвоприношения Аполлону сбрасывать со сторожевого поста на скале одного из обвиненных преступников для отвращения гнева богов; к жертве привязывали всякого рода перья и птиц, чтобы парением облегчить прыжок, а внизу множество людей в маленьких рыбачьих лодках, расположенных кругом, подхватывали жертву; когда преступник приходил в себя, его, по возможности невредимым, переправляли за пределы своей страны»{111}.
Во второй половине VIII века до н. э., в то время, когда Греция, возрождавшаяся после периода «темных веков»[144], испытывала культурный подъем, когда создавались поэмы Гомера и Гесиода, когда в Спарте уже царили законы Ликурга, а Афинам меньше века оставалось до просвещенного законодательства Солона[145], между Спартой и близлежащей Мессенией разразилась война. Павсаний пишет, что царь Мессении традиционно запросил совета у Дельфийского оракула. Ответ гласил:
Всем девушкам из царского рода Эпитидов пришлось тянуть жребий, и он выпал дочери некого Ликиска. Однако провидец Эпебол отверг кандидатуру девушки на том основании, что она была не родной, а приемной дочерью и не имела кровного родства с Эпитидами. Пока вопрос обсуждался, Ликиск на всякий случай забрал дочь и эмигрировал во враждебную Спарту. Тогда другой житель Мессении, Аристодем, принадлежавший к тому же роду, уже без всякого жребия, добровольно предложил свою дочь в жертву. Но к жертвоприношению снова явились препятствия: жених девушки объявил, что он имеет больше прав на невесту, чем ее отец. Когда же это не помогло, он объявил, что девушка уже ждет от него ребенка. Тогда Аристодем, разгневанный поведением дочери, убил ее, но вскрытие показало, что девушка была невинна. Однако ее смерть не удовлетворила прорицателя Эпебола. Он заявил: «Нет никакой выгоды от того, что дочь Аристодема убита; она убита отцом, а не принесена в жертву тем богам, для которых Пифия приказала это сделать». Он потребовал новой жертвы. Сначала разгневанные жители хотели убить жениха девушки, хотя он и не удовлетворял требованиям Пифии, но потом царь Мессении Эвфай убедил своих подданных, «что раз девушка умерла, этим исполнено божье слово, и что то, что совершил Аристодем, для них совершенно достаточно. На эти слова все бывшие из рода Эпитидов заявили, что он говорит верно: каждый из них старался избавиться от страха за своих дочерей. И вот они, послушавшись убеждений царя, закрывают собрание и обращаются после этого к жертвоприношениям и празднеству»{112}.
В каком-то смысле убийство девушки действительно помогло жителям Мессении в войне против Спарты: спартанцы, услышав о предсказании и о том, что жертва была принесена, побоялись продолжать военные действия, и на Пелопоннесе на пять лет воцарился мир. Но потом война вновь началась и положение Мессении стало критическим. Кроме того, боги послали мессенцам целый ряд знамений: медная статуя Артемиды выпустила из рук щит; бараны, назначенные в жертву Зевсу, сами кинулись на жертвенник и разбились об него; мессенские собаки изменили отечеству – «собравшись все в одно место, в течение всей ночи выли и в конце концов все ушли к лакедемонскому лагерю». Аристодему, который к этому времени стал правителем страны, во сне явилась дочь в черной одежде, «показывая свою грудь и чрево, рассеченные мечом… Тогда Аристодем, подумав о себе и своих делах, что он напрасно сделался убийцей дочери, и видя, что у родины не осталось никакой надежды на спасение, убил сам себя на могиле дочери»{113}.
В V веке до н. э. человеческие жертвоприношения уже казались просвещенным грекам варварским обычаем. Гуманные афиняне даже беспричинное убийство раба поставили вне закона. Уже были написаны и поставлены трагедии Еврипида, в которых автор устами Клитемнестры и Ифигении осудил обычай человеческих жертвоприношений и уверил, что боги не могут требовать от людей таких жертв, что это «грубый вкус перенесли туземцы на богиню»{114}. Но у жрецов и прорицателей, случалось, была своя точка зрения на этот вопрос.
Плутарх описывает, как в самом начале V века до н. э., во время греко-персидских войн, перед морской битвой при Саламине[146], афинский стратег Фемистокл приносил жертвы богам. К нему подвели трех персидских пленников, «очень красивых собою, роскошно одетых и украшенных золотом». Как говорили, это были племянники персидского царя. Плутарх пишет:
«Когда их увидел прорицатель Эвфрантид, жертвы вспыхнули большим ярким пламенем и в то же время справа кто-то чихнул, что также было добрым предзнаменованием. Тогда Эвфрантид подал руку Фемистоклу и велел ему обречь на жертву юношей и, помолившись, всех их заклать Дионису Оместу[147]: в таком случае будет эллинам спасение и победа. Фемистокл пришел в ужас от этого страшного, чудовищного пророчества. Но, как обыкновенно бывает при большой опасности, в трудных обстоятельствах, толпа ожидает спасения больше от чего-то противоречащего рассудку, чем от согласного с ним: все в один голос стали взывать к богу и, подведя пленников к алтарю, заставили, как приказал прорицатель, совершить жертвоприношение»{115}.
Эллины действительно одержали блестящую победу над персами при Саламине, хотя произошло это благодаря предусмотрительности Фемистокла, еще до войны настоявшего на постройке флота, и его таланту военачальника. Что же касается помощи Диониса, то не вполне понятно, как мог этот бог, не имеющий никакого отношения ни к войне, ни к мореплаванию, оказать заметное влияние на ход событий.
Столетием позже, во время войны между Фивами и Спартой, фиванскому полководцу Пелопиду приснился вещий сон. Он увидел некого Скидаса, чьи дочери были изнасилованы и убиты спартанцами. Скидас проклял врагов и лишил себя жизни на могиле дочерей. Теперь он явился Пелопиду во сне и сказал, что если фиванцы хотят одержать победу в битве при Левктрах, они должны принести в жертву его дочерям белокурую девушку. Это повеление ужаснуло Пелопида, и он решил посовещаться с прорицателями и военачальниками. Плутарх пишет:
«Одни не считали возможным пренебречь приказом или ослушаться его, приводя в пример Менэкея[148], сына Креонта, и Макарию, дочь Геракла, а из новых времен – мудреца Ферекида, который был убит лакедемонянами и чью кожу, выполняя предписание оракула, по сию пору сберегают их цари, и Леонида, который, повинуясь пророчеству, до какой-то степени принес себя в жертву за Грецию, и, наконец, персов, заколотых Фемистоклом в честь Диониса Оместа накануне морского сражения при Саламине; в пользу подобных действий свидетельствует счастливый исход, которым они завершались. И, напротив, когда Агесилай[149], отправляясь войною на того же противника и из тех же мест, что некогда Агамемнон, и увидев в Авлиде такой же сон, отказал богине, просившей отдать ей в жертву его дочь, это малодушие расстроило весь поход, который окончился бесславно и бесплодно. Но другие отговаривали Пелопида, уверяя, что ни одной из вышних сил не может быть угодна столь дикая и беззаконная жертва, – ведь нами правит отец всех богов и людей, а не гиганты и не пресловутые тифоны…
В то время как предводители были поглощены этим спором, а сам Пелопид находился в величайшем затруднении, молодая кобылица, убежав из табуна, промчалась через лагерь и на полном скаку вдруг остановилась прямо перед совещавшимися. Все обратили внимание на ее светлую масть и огненно-рыжую гриву, на ее резвость, стремительность и дерзкое ржание, а прорицатель Феокрит, сообразив, что это значит, вскричал, обращаясь к Пелопиду: "Вот тебе жертва, чудак! Нечего нам ждать другой девы, бери ту, что посылает бог!" И тут же, взяв кобылицу, они повели ее к могилам девушек, украсили венками и, помолившись, радостно заклали, а потом известили все войско о сне Пелопида и об этом жертвоприношении».
Пелопид одержал победу над спартанцами, чем, вероятно, поставил последнюю точку в истории человеческих жертвоприношений в Греции. К этому времени окончательно восторжествовало мнение, которое приводит тот же Плутарх:
«Нелепо, пожалуй, верить в демонов, которых радует убийство и человеческая кровь, а если они и существуют, не следует обращать на них ни малейшего внимания, считая совершенно бессильными, ибо нелепые и злобные их желания могут возникать и сохранять силу только по слабости и порочности нашей души»{116}.
РИМ
Уже само основание Рима ознаменовалось ритуальным убийством. Когда потомки бежавшего из горящей Трои Энея, близнецы Ромул и Рем, в середине VIII века до н. э. затеяли строить город, в котором намеревались поселиться сами и поселить окружавшую их толпу бродяг, у братьев сразу же возникли разногласия по поводу места будущего города, его названия и кандидатуры правителя. Спор постановили разрешить гаданием по полету птиц. Братья сели порознь и стали смотреть в небо. Рем увидел шесть коршунов. Ромул увидел двенадцать, но возникло подозрение, что они появились позже, чем коршуны Рема, хотя Ромул и утверждал обратное. В результате вопрос о главенстве остался открытым, но Ромул принял волевое решение и стал копать ров, которым хотел окружить стену будущего города. Рем, насмехаясь над братом, перепрыгнул через ров и был убит, по одним сведениям, самим Ромулом, по другим – кем-то из его окружения. Римский историк Тит Ливий[150] в своей «Истории Рима от основания города» приписывает Ромулу фразу: «Так да погибнет всякий, кто перескочит через мои стены»{117}.
Стены Рима были возведены на земле, обагренной кровью, что в значительной мере знаменовало «строительную жертву», принятую у многих народов. Впрочем, сам Ромул, похоронив брата, в дальнейшем ограничился при закладке города жертвами бескровными. Как пишет Плутарх, он пригласил из Этрурии[151] специалистов, давших ему подробные советы по ритуалам, которые надлежало провести перед началом строительства. В центре будущего города был вырыт ров, куда положили «первины всего, что люди признали полезным для себя в соответствии с законами, и всего, что сделала необходимым для них природа»{118}. Потом каждый из будущих граждан бросил туда горсть принесенной с собой родной земли.
Днем основания города римляне считали 11-й день перед майскими календами (21 апреля 753 года до н. э.). Плутарх пишет, что римляне называли его днем рождения отечества и что поначалу «в этот день не приносили в жертву ни одно живое существо: граждане полагали, что праздник, носящий столь знаменательное имя, следует сохранить чистым, не обагренным кровью»{119}.
Вообще надо отметить, что римляне, хотя и не декларировали, в отличие от греков, свою гуманность, к пролитию крови – и чужой, и своей – относились достаточно негативно и человеческими жертвоприношениями не злоупотребляли (применяя их только в экстренных случаях). Редкими исключениями – правда, весьма массовыми – были, во-первых, казни преступников (которых по римскому законодательству не просто казнили, но посвящали богам) и, во-вторых, гладиаторские игры. Они родились из погребальных игр и поначалу были в какой-то мере жертвоприношением в честь умершего. Но о правосудии и о гладиаторских играх мы поговорим особо.
Преемником Ромула на римском троне стал избранный народом Нума Помпилий. Новый царь славился справедливостью и благочестием, в чем ему, согласно римским авторам, немало помогала советами его жена нимфа Эгерия. Он строил храмы, назначал жрецов, сформировал жреческие коллегии и учредил многочисленные культы. Тит Ливий пишет: «…он избрал понтифика[152]… и поручил ему наблюдать за всеми жертвоприношениями, которые сам расписал и назначил, указав, с какими именно жертвами, по каким дням и в каких храмах должны они совершаться и откуда должны выдаваться потребные для этого деньги. Да и все прочие жертвоприношения, общественные и частные, подчинил он решениям понтифика, чтобы народ имел, к кому обратиться за советом…»{120}
Этические взгляды Нумы были во многом близки взглядам пифагорейцев, и предание даже называет его учеником Пифагора[153] (чего, впрочем, быть не могло, ибо Нума умер до рождения философа). Приверженцы этого учения категорически не признавали никакого пролития крови. О введенных Нумой правилах жертвоприношений Плутарх пишет: «Порядок жертвоприношений полностью следует пифагорейским обрядам: жертвы были бескровны и большей частью состояли из муки, вина и вообще из веществ самых дешевых»{121}.
Предание сохранило историю о том, как Нума, от которого Юпитер[154] требовал очистительных человеческих жертв, перехитрил и переспорил верховного бога и добился того, что жертвы стали приносить луком, волосами и мелкой рыбой. Плутарх так описывает разговор Нумы с Юпитером: «Бог… возвестил, что очищение надлежит произвести головами. „Луковичными?“ – подхватил Нума. „Нет. Человеческими…“ – начал Юпитер. Желая обойти это ужасное распоряжение, Нума быстро переспросил: „Волосами?“ – „Нет, живыми…“ – „Рыбешками“, – перебил Нума, наученный Эгерией. Тогда Юпитер удалился, смилостивившись»{122}.
С тех пор очистительные жертвы главе римского пантеона совершались так, как было выторговано Нумой. Овидий пишет, что Юпитер остался настолько доволен мудростью царя, что пообещал послать небесное знамение, подтверждающее его власть над Римом. Таковое знамение и было дано в назначенный день: при стечении народа разверзлись небеса и на землю упал замечательный щит, с которого Нума тут же приказал сделать 11 копий. В честь знаменательного события 1 марта был учрежден праздник жрецов-салиев, пляшущих со щитами. В этот день приносили жертвы Юпитеру и Сатурну[155], но древние человеческие жертвоприношения были отменены.
Вообще римская традиция знает множество случаев замены человеческих жертвоприношений бескровными дарами. Это косвенно говорит о том, что в далекой древности человеческая кровь на алтарях Италии лилась достаточно часто. У римлян существовало предание, что в свое время, еще до того, как в устье Тибра причалили корабли прародителей римлян – троянцев во главе с Энеем, в этих местах появились греческие переселенцы – пеласги из Аркадии[156]. Перед тем как пуститься в путь, они запросили додонский[157] оракул и получили предписание: в случае благополучного прибытия
По крайней мере, так передает содержание оракула римский писатель Макробий[159]. Это означало, что, оказавшись в Италии, пеласги должны были принести в жертву Аполлону десятую часть своего имущества, в жертву богу загробного царства Аиду (на италийский лад его могли называть Юпитером-Дитом) – человеческие головы, а в жертву Сатурну (отцу) – мужчину. Пришельцы обосновались на новом месте, после чего выполнили указание: «посвятили десятую часть добычи Аполлону и воздвигли святилище Диту и жертвенник Сатурну, праздник которого назвали Сатурналии[160]».
Поделиться книгой: