Помоги проекту - поделись книгой:
Борис Батыршин
«Ученик лоцмана»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. «Моряк, покрепче вяжи узлы…». I
Да, знаю, в оригинале поётся про Чёрное море. Но что я могу сделать, если сейчас за бревенчатыми стенами, в какой-то сотне метров бьются в серые покатые валуны берега волны, и мерный их плеск отзывается в дешёвенькой ленинградской гитаре едва уловимым гулом, который можно почувствовать, лишь положив ладонь на фанерную деку? Так что — да, именно Белое море, а точнее — Ругозерской губы, глубоко врезающейся в карельский берег со стороны Кандалакшского залива, где в крошечной бухточке, на высоком, взбегающем к сопкам, берегу расположились домики Беломорской Биостанции МГУ.
Мы — я и Володя Зинченко, мой матрос, сидим в предбаннике и предаёмся самому, что ни на есть, безудержному кейфу. Баня вообще-то, немаленькая — в ней ежевечерне услаждают свои утомлённые телеса горячей водой и мочалами сотрудники ББС и многочисленные студенты, приехавшие сюда на полевую практику. Обычно помывочные процедуры продолжаются часов до одиннадцати вечера, после чего баньку запирают — но сегодня персонально для нас сделали исключение. Мы пришли из Нильмогубы, куда возили группу второкурсников с аспирантом — собирать образцы беспозвоночных. Вода там –как, впрочем, и вдоль всего побережья — такая прозрачная, что с борта судна свободно видны на глубине десятка метров маленькие морские звёзды, струящиеся многометровые чёрно-зелёные полосы ламинарий, слегка колышущиеся в придонном течении, а так же висящие в толще воды странные прозрачно-хрустальные создания длиной примерно в палец. Их студенты вылавливали сачками на длинных ручках и помещали со всеми предосторожностями в банки морской водой.
За этим увлекательным занятием мы немного позабыли о течении времени — здесь, на Беломорье, ближе к концу лета сделать это особенно легко, поскольку солнце висит над горизонтом чуть ли не круглые сутки, и восемь вечера в плане освещённости мало отличается от половины одиннадцатого. В итоге на ББС мы пришли только к десяти вечера — пришвартовались, выпустили на пирс уморенных качкой студентов, а сами без перерыва на ужин принялись таскать из прибрежного сарайчика коробки, ящики с запасом провианта для наших «отпускников» на острове Костьян. Назавтра, рано утром, «Штральзунд» отправится туда. Не самый долгий и сложный переход — однако подготовиться, загрузиться, долить в бак запас солярки, проверить масло в дизеле следовало с вечера. В итоге, когда мы, наконец, добрались до студенческой столовой и проглотили оставленный для нас дежурными девчонками-второкурсницами ужин, банька уже опустела, и пришлось долго уговаривать истопника Макарыча, чтобы он пустил двух усталых пахарей моря погреть после трудового дня свои косточки. И не только паром — не имея никакого алкогольного профита с планово омывающихся в бане студентов (сухой закон на ББС не то, чтобы строг, скорее, избирателен), резонно рассчитывал получить недостающее от нас. А я что, я ничего -как говорил Александр Васильевич Суворов, «Портки последние продай, а после бани выпей!» А нам и продавать ничего не надо: в настенном шкафчике, в крошечной каютке «Штральзунда» припрятаны две бутылки буржуинского питьевого спирта «Рояль» — и мы, отправляясь на берег, конечно, не забыли прихватить ту, что была уже почата.
Гитара в моих руках умолкла — я потянулся за стаканом и обнаружил, что он пуст. Володька встряхнул бутыль — там прозрачная девяностошестиградусная отрава плескалась на самом донце. Рядом в большом стеклянном графине ядовито желтела запивка, набодяженная из трёх пакетиков лимонадного порошка «Зуко» — вся наша роскошь на сегодняшний вечер, если не считать открытой банки с килькой в томате и половины буханки серого хлеба, накромсанного толстыми неровными ломтями. Нож, которым была проделана эта операция, лежал тут же — характерная зоновская финка с наборной ручкой из цветного плексигласа и вогнутого от частых заточек лезвия. Её я выменял неделю назад у рыбака в Пояконде на две бутыли «Рояля», и теперь она выполняла, за неимением другого инвентаря роль четырёх столовых приборов, а заодно, и открывашки.
Нет, не подумайте, что мы вчетвером (компанию нам составили две нимфы-лаборантки, закутанные в экономные простынки) вот так, с ходу одолели три четверти литра чистого –почти половину пришлось отлить упомянутому Макарычу, и теперь Володька, под обиженными взглядами «собутыльниц» разливал оставшиеся крохи огненной воды по стаканам.
Нет, ну это никуда не годится — так хорошо сидели, и на тебе!.. Я отложил гитану и зашарил вокруг в поисках одежды, более существенной, чем махровое полотенце, обмотанное вокруг чресел.
— Сиди уж! — буркнул Володька и встал. Полотенце его при этом свалилось на пол, вызвав хихиканье нимф, но он не обратил на это внимания — натянул на голяк брезентовые рабочие штаны и босиком пошлёпал к выходу.
Баня была спланирована по-дурацки — чтобы попасть на улицу из маленькой «комнаты отдыха», где мы предавались излишествам нехорошим, надо было миновать помывочную, а потом и предбанник. Туда-то и направился мой напарник, а парой секунд спустя из-за двери донёсся гулкий шлепок, болезненный вопль и рассыпчатая матерная тирада.
В помывочной нашим глазам (нимфы, разумеется, кинулись вслед за мной) предстало прискорбное зрелище: Володька сидел на залитом водой кафельном полу и обеими руками держался за голень. Обмылок, на котором он поскользнулся, валялся тут же, рядом.
— Кажется, ногу сломал. — виновато сказал он. — Помогите добраться до медпункта, а?
Я не представился? Меня зовут Сергей, Сергей Баранцев. Москвич, неполные двадцать восемь лет, закончил один из столичных технических ВУЗов по специальности, которая не имеет отношения к тому, о чём дальше пойдёт речь. Ещё в школе увлёкся фантастикой — перечитал всё, до чего смог дотянуться дома, у многочисленных приятелей и даже в читальном зале столичной Некрасовской библиотеки, куда специально записался специально ради этого. Параллельно занимался всякой ерундой — с точки зрения моих родителей, разумеется: ездил на слёты КСП, позанимался в институтской парусной секции, и даже приобрёл на деньги, заработанные в абаканском стройотряде после третьего курса парусный разборный катамаран. На нём я каждое лето выбирался сначала на Московское море, потом на Селигер, Ладогу, Онегу, а там дело дошло и до вылазок посерьёзнее, вроде Белого моря. Параллельно со своими друзьями по московскому КЛФ-у (если кто не в курсе, это расшифровывается, как 'Клуб любителей фантастики) совершил несколько походов на ялах — больших парусных шлюпках, оснастка которых, как мне объяснили, не менялась последние лет двести. Друзья руководили подростковым парусно-туристическим кружком, так что уже к концу первой полуторанедельной вылазки я управлялся с раритетными снастями и тяжёлыми вёслами, рукоятки которых были залиты для баланса свинцом, не хуже их несовершеннолетних подопечных.
Время шло; институт я закончил и даже год поработал по распределению в одном из московских «ящиков» — так, если кто не помнит, именовались тогда разного рода секретные НИИИ, работавшие на нужды оборонки. Страна успела измениться до неузнаваемости — сначала грянула перестройка с её антиалкогольной кампанией, кооперацией и прочими радостями демократизации и ускорения. Что до меня — то я к тому времени успел накопить немалый опыт в «самиздате», и не в том его сегменте, что был посвящён Солженцыну, Шаламову, «Доктору Живаго» и прочим светочам демократии — а в другом, тиражировавшем на тех же полупрозрачных листочках под множество слоёв копирки шедевры западной фантастики в самопальных переводах: «Звёздных королей» Гамильтона', «Дюну», Фрэнка Херберта, «Хроники Эмбера» Роджера Желязны, толкиеновского «Властелина Колец», причём в полном варианте, все три книги, а не одни только вышедшие в 83-м в Детгизе «Хранители», и много ещё чего другого. Особых прибылей я на этом полуподпольном бизнесе не имел, да и не стремился — занимался им для того, чтобы иметь возможность самому читать без особых затрат. Но теперь, когда понятия о законности неожиданно сместились, и книгоиздательство из государственной монополии и столпа идеологии неожиданно сделалось вотчиной кооператоров — я сбежал из своего «ящика» и очертя голову кинулся в мутный омут нарождающегося книжного бизнеса.
Чего только не выпало тогда на мою долю: и лотки на Кузнецком мосту, где торговали самопальными изданиями на скверной бумаге и с ещё более скверными переводами; и пересылки пачек книг из алма-атинских, ташкентских и кишинёвских издательств с проводниками плацкартных вагонов; и торговая точка на стадионе «Динамо», превращённом в самый крупный в столице оптовый книжный рынок. Каюсь, закрутившись в этих своих заботах, я совершенно пропустил и разгул демократии конца восьмидесятых, и путч девяносто первого, и танки на Тверской и последовавший за всем этим крах СССР. В итоге, претерпев несколько обидных фиаско на книжно-коммерческом поприще, едва не лишился за долги квартиры, к девяносто третьему я прочно осел в одном из только-только народившихся частных книжных издательств. Здесь и начинается дорожка, приведшая меня через два с половиной года в баньку на берегу Ругозерской губы Кандалакшского залива Белого моря.
Издательство, носившее название «Аргус», было совсем маленькое и занимало один этаж неприметного особнячка где-то в районе Новосущёвской улицы. Коллектив его состоял на две трети из хорошо знакомых друг с другом людей — сплошь выпускников МГУ, по большей части, Физфака и Биофака. Я же, закончивший другой ВУЗ, был в этом сообществе своего рода белой вороной, прибившись туда благодаря старым КСП-шным знакомствам — однако, неплохо вписавшийся в эту своеобразную среду. Как это ещё случалось в начале девяностых, директор и владелец издательства был полон прекраснодушных идей насчёт коллектива единомышленников, общих целей, заключающихся в издании самых качественных книг с наилучшей редактурой, замечательно оформленных, уложенных в тщательно подобранные серии. И никакой погони за прибылью, а одно только стремление нести разумное доброе, вечное — продолжать, или сами дополните список? Всякий, кто хотя бы в общих чертах помнит состояние тогдашнего книжного рынка, сразу скажет, что всё вышеперечисленное есть верный путь к разорению. Так, в итоге, надо полагать, и вышло; однако некоторое время «Аргус» вполне себе безбедно существовал и действительно выпускал замечательные книги. Сборники поэтов-бардов, сказки и мифы в чудесных иллюстрациях, отечественные фантасты вроде мало кому известных тогда Лукьяненко и Олди — а ведь это мы, помнится, чуть ли первыми выпустили «Путь меча», «Рыцарей сорока островов» и «Лорда с планеты Земля»…
Издательство, как я уже упоминал, было маленьким, камерным, сотрудники в массе своей люди молодые, неженатые, не растерявшие романтических иллюзий — соответственно, инравы там царили самые, что ни на есть, дружеские. Каждый занимался тем, что под руку попадалось — мне, например, кроме основных обязанностей редактора приходилось одно время заведовать складом готовой продукции. Свободное же время нередко проводили вместе — не в буйных вечеринках с водкой и девицами, а в традициях своей студенческой юности, на КСПшных слётах, бардовских концертах-квартирниках и, конечно, в турпоходах, в том числе, водных. Во время одного из кратких периодов благоденствия гендиректор Аргуса' Лёша Волков вбухал изрядную часть заработанных деньги — куда бы вы думали? Нет, не в новую иномарку, не на личный банковский счёт, и даже не в расширение дела — а в приобретение на судоверфи в беломорском городке Соломбала двух прогулочных парусно-моторных ботов «СОЛ-860». Эти небольшие, но очень ладные судёнышки, длиной одиннадцать метров с практическим водоизмещением около пяти тонн, несущие кроме слабосильного дизелька парусную оснастку, стилизованную под старину, строились на основе проекта беломорского рабочего баркаса типа «дори», и вмещали по пять-шесть человек команды и пассажиров. Стояли купленные дорки на Беломорской биостанции МГУ, знаменитой ББС, где у многих наших имелись прочные дружеские, а то и семейные связи — и согласно директорской задумке именно там должны были проводить летние отпуска большая часть сотрудников. Так оно и получалось уже два года: к концу июля издательство вымирало, и вся наша братия во главе с гендиректором отправлялись на Белое Море наслаждаться жизнью — как это следует делать в понимании советского интеллигента разлива восьмидесятых годов. То есть: парусные походы, песни под гитару, рыбалка, грибы и ягоды на бесчисленных островах-лудах Кольского берега, и прочие удовольствия. Сейчас, пока мы предаёмся излишествам в баньке, наши «отпускники» сидят на островке Костьян, самом, наверное, примечательном и живописном в проливе Великая Салма. Место это, и впрямь, замечательное — берег собственно Костьяна нависает над узким проливом скальной стеной высотой с шестиэтажный дом; если подняться наверх, то взорам твоим откроется потрясающий вид, и к тому же, можно будет утолить жажду чистейшей дождевой водой, скапливающейся в каменных ваннах. Противоположный берег безымянного островка прогибался крошечной бухточкой, оконтуренной песчаными пляжами, и если переплыть туда на резиновой лодке — можно вволю побродить в отлив по серому песку литорали, поковырять палкой песчаные пирамидки червей-пескожилов, пособирать для дальнейшего высушивания на нагретых солнцем валунах морские звёзды.
На самих островах черники; вдоль кромки воды, там, куда доходит прилив, волны выбрасывают на сушу брёвна, вынесенные в Белое море Северной Двиной. Древесина их за долгие годы и даже десятилетия превратились в труху, и на этом питательном слое произрастает прорва подосиновиков — их столько, что мы в какой-то момент стали брать только шляпки. А если зайти подальше вглубь острова, то в поросших сосенками низинках между каменными замшелыми лбами попадаются полянки лисичек, эдакие рыжие лужицы, и с парочки таких можно заполнить доверху ведёрко. Так что отпускники наши оттягиваются от души: гуляют, рыбачат, собирают грибы, ягоды, вечерами поют у костра под гитару. А я с удовольствием выполняю при них функции извозчика на одной из дорок, «Штральзунде» (вторая в соответствии с известной балладой, носит имя «Сполох») хожу на ББС и в Пояконду, перевозя тех, у кого отпуск закончился или, наоборот, новоприбывших, а так же доставляю припасы. Вот, как сейчас, когда в трюме «Штральзунда» дожидаются завтрашнего рейса два мешка картошки, третий, бумажный, на двадцать кило, с вермишелью, рогожный мешок, полный рыхлых кирпичей серого хлеба скверной местной выпечки, ящик китайской тушёнки «Великая стена» — и, конечно же, дюжина литровых бутылей упомянутого уже «Рояля». Спирт, надо сказать, я вёз не только и не столько для употребления вовнутрь (народ в 'Аргусе подобрался на удивление непьющий), сколько в качестве обменного фонда при расчётах с местными рыбаками, у которых мы брали треску в бочонках, слоями переложенных каменной солью и лаврушкой, и свежеподсоленную красную рыбу. Эти деликатесы и составляли вместе с грибами основу нашего белкового рациона — остродефицитную тушёнку везли больше по инерции, для немногих имевшихся противников рыбного меню.
И вот, называется, сходили, доставили провиант! Володька угодил на больничную койку всерьёз и надолго — ББСовская врачиха после краткого осмотра покачала головой и заявила, что голень сломана в двух местах, причём один из переломов очень скверный, так что пациента требуется срочно доставить в райбольницу, в Кандалакшу. Ну, это была уже не моя забота — туда раз в три-четыре дня бегал катер-буксир, приписанный к ББС, о Володьке позаботятся. Но груз на острова следовало доставить, причём, чем скорее, тем лучше. «Сполох» стоит в Пояконде на переборке дизеля, имевшаяся на «Штральзунде» карманная рация до Костьяна не добивает, а мы и так уже задержались на сутки с лишним, выполняя просьбу ББСовского начальства сходить со студентами в Нильмогубу, на отбор придонной живности. Лёша Волков, надо полагать, уже начал волноваться, так что идти, несмотря на вопиющий недокомплект личного состава всё же придётся. По всем правилам, такому судну требуется не меньше трёх человек команды, и можно, конечно, поискать добровольца среди студентов. Таковой, несомненно, найдётся, ещё и очередь выстроится из желающих, да доцент, руководитель студенческой практики наверняка пошёл бы навстречу, отпустив счастливчика денька на три-четыре. Но увы, подходящей кандидатуры вот чтобы так, с ходу, у меня не было, а брать кого попало не хочется — если что, потом себе же дороже выйдет.
Ну, это не беда, случалось мне ходить на дорках и в одиночку — не самое простое занятие, но днём, в хорошую погоду, если не ставить паруса, а обойтись дизелем, справлюсь. Местный фарватер, весьма, надо сказать, переменчивый из-за приливных и отливных течений, я выучил неплохо, к тому же наиболее хитрые места были, как положено, обставлены вешками и створовыми знаками в виде обрешеченных деревянных пирамид и треугольников, высящихся на берегу.
Всё, решено, иду! Я попрощался с нимфами — чуть более, чем братский поцелуй (увы, сейчас мне не до любовных утех, надо выспаться хорошенько) — и я, зажав под мышкой гитару, бреду, мурлыча под нос недопетую давеча песенку, к пристани — там, на мелкой приливной зыби покачивается и поскрипывает кранцами о края пирса верный «Штральзунд».
Ну, люблю я Окуджаву, что тут поделаешь!..
II
Веха, гладко обструганный длинный шест, наискось торчащий из воды, неторопливо удалился назад — между ним и правой скулой «Штральзунда» осталось не больше метра чистой воды. Судя по остатка чёрно-белой разметки, сохранившейся на шесте, прилив сегодня был довольно высокий и находился, похоже, на самом пике. С одной стороны это было хорошо — приливные течения в салмах (так на Беломорье называют проливы между бесчисленными островками и материком) сейчас ослабли, глубина на фарватерах наибольшая, а значит, риск сесть на мель минимален. Если, конечно, не зевать, и в точности следовать указаниям самопальной карты и навигационных створовых знаков, то и дело мелькающих по берегам. Что я и делал, причём весьма старательно — меньше всего мне хотелось сейчас подобных приключений. Конечно, скорость у дорки невелика, узлов шесть от силы, и днище скорее всего, не повредишь, но если киль увязнет в донном песке, и не удастся сразу же, дав задний ход, освободиться — всё, пиши пропало. Придётся в течение многих часов дожидаться нового прилива, который снимет увязшее судёнышко с мели — а перед этим надо будет ещё и выпрыгнуть за борт и по грудь в воде подпирать судно с боков специально заготовленными на такой случай жердями. Если не сделать этого — на пике отлива судно ляжет на борт, а подобные фокусы никогда не заканчиваются ничем хорошим — срывается с мест всё, что не было прикручено, приколочено или привязано; перемещаться по палубе становится возможно лишь на четырёх точках, на обезьяний манер, и к тому же, стоит подняться хотя бы небольшой волне — беспомощное, подобное выброшенному на берег дельфину, судёнышко начинает нещадно колотить и швырять о песок и донные камни.
Установить подпорки в одиночку нелегко; вода даже сейчас, в конце июля, прогревается в лучшем случае градусов до десяти, а провести в ней придётся часа полтора. Единственный шанс не свалиться после этого с жесточайшей простудой — это как можно скорее переодеться в сухое, выцедить полную кружку коктейля «Кровавый Мороз» (адская смесь спирта «Рояль» и кетчупа, приправленная четвертью ложки молотого красного перца), после чего завалиться в каюту спать — потому как до начала прилива заняться всё равно нечем…
Но я отвлёкся, простите. Итак, сначала из-за сосенок, выплыла решётчатая пирамида высотой примерно в два человеческих роста, сколоченная из узких реек. Несколькими секундами позже появилась и вторая, метрах в ста в глубине острова, на высоком каменный лбу. Как и первая пирамида, эта когда-то была выкрашена чёрными и белыми полосами, но теперь облупившаяся и под действием беломорских дождей и ветров приобрела равномерный грязно-серый цвет.
Так, теперь важно не пропустить момент… я выждал, когда нижняя и верхняя пирамиды почти совместились в линию, так, что одна стала точно над второй, и налёг на румпель. Надо сказать, что штурвала на дорке нет — большим деревянным пером руля управляют при помощи длинного, прихотливо изогнутого румпеля, в который рулевой упирается обычно пятой точкой и правит непринуждёнными движениями бёдер. Так и поступил сейчас — нос «Штральзунда» быстро покатился влево, я чуть подправил курс так, чтобы пирамиды удерживались на одной линии, «состворенными», и бросил взгляд на карту.
Если кто-то полагает, что это нормальная судоходная карта, с отмеченным крестиками шельфом, проставленными глубинами и прочими навигационными премудростями — то он слишком хорошо о нас думает. Нет, это был обычный лист бумаги, на котором то карандашом, то ручкой были старательно нанесены конфигурации фарватера, контуры луд (так тут называют небольшие островки, порой просто каменные плеши, уходящие под воду в приливе) и линии близкого берега. Вехи и створовые знаки нанесены на эту карту с особой тщательностью' пачка таких листов, запаянных при помощи электрического утюга в полиэтилен, и составляет нашу «лоцию», а вместе с простеньким ученическим компасом (который, впрочем, ни разу ещё не понадобился) и туристическим биноклем «Беркут-10» салаватскогооптико-механического завода — весь наш набор навигационных инструментов. Никаких тебе радиолокаторов, эхолотов и прочих технических премудростей — одна только книга англичанина Боба Бонда, что хранилась в каюте, на особой полочке рядом с толстым томиком «Моби Дика» — в свободное время я частенько листал этот справочник, оставляя бессмертное творение Германа Мелвилла на вечер, когда выкраивал полчасика перед сном на чтение.
Была, правда, ещё рация, даже две. Одна армейская, переносная, в зелёном металлическом ящичке, с длинной коленчатой антенной, а другая — пластиковая мыльница японского переговорника «Панасоник», составлявшая нашу гордость. Армейская рация почти работала — то есть её можно было заставить действовать, но это выходило далеко за рамки моего знакомства с радиоделом. Японская же игрушка плохо ловила среди луд и береговых сопок, а потому практически всё время приходилось обходиться без связи. Впрочем, я не жаловался — привык, и даже находил в этом некую прелесть. Молчащие рации лишний раз подчёркивали почти полную оторванность от цивилизации — можно было идти вот так час, два, сутки, и за это время не встретить следов человеческой деятельности, за исключением редких низеньких избушек рыбаков, сколоченных из жердей рам, на которых сушат ламинарии, да упомянутых уже вех и створовых знаков. Кое-где попадались высокие, потемневшие от времени кресты, так же старательно обозначенные в нашей «лоции». Стояли они всегда на открытом месте, старательно закреплённые пирамидами из мелких валунов. Впервые увидав крест на берегу, я решил, что это своего рода знак, отмечающий место где кто-то утонул, разбился на камнях — вроде тех сваренных из водопроводных труб крестов, что нет-нет, да и встречаются на обочинах шоссе. Оказалось — нет; кресты эти спокон веку играли роль именно навигационных знаков; по ним местные рыбаки и прочий водоплавающий люд ходил ещё в те времена, когда здесь плавали ладьи новгородцев и парусные карбасы поморов.
Как раз один из таких крестов открылся мне справа по бортув полном соответствии с «лоцией», когда я, приблизившись к паре створовых знаков, уже собрался переложить румпель — и в этот самый момент заметил на берегу человека, размахивающего большой белой тряпкой.
Побережья и многочисленные островки Кандалакшского залива, как и морские тропки, их разделяющие — это вам не подмосковное шоссе, где можно, и даже порой показано здравым смыслом пролететь мимо голосующего на обочине человека. Нет, тут порядки другие: если машет кто-то с берега, и не с материкового, а с островка-луды — значит, в самом деле нужно. И твоё дело маленькое: заглушить движок, остановиться и поинтересоваться, в чём дело и не нужна ли человеку помощь. стряслось. Отказывать или требовать плату здесь не принято, хотя если «голосующий» сам предложит что-то (как правило, не в денежном, а в сугубо товарном выражении, скажем, пачку сигарет, банку консервов или полбутылки «беленькой») — не откажутся.
Причины подобного «автостопа» могут быть самые разные: от настоятельной необходимости передать что-то куму в деревне за соседним мыском, до самого настоящего несчастного случая — скажем, лодка перевернулась, напарник ногу сломал, или какой-нибудь приступ аппендицита ни с того, ни с сего свалил человека с ног. В подобных случаях единственная надежда на проходящие мимо лодки и суда, и попробуй только не остановись! Секретов здесь нет, весть о неблаговидном поступке быстро разнесётся по всему побережью, и нарушитель этикета рискует столкнуться с весьма неприятными проявлениями общественного осуждения — от угрюмого взгляда и отказа в мелкой просьбе, до прямого мордобоя. И в любом случае, отношение к вам будет не как к приличному человеку, а как к типу сомнительному и насквозь ненадёжному — чем быстрее уберётся такой отсюда, тем лучше, а пока стоит держаться от него подальше.
В общем, я заглушил дизелёк — дорка не остановилась, а продолжила неторопливо дрейфовать, увлекаемая приливным течением, — выбрался из углубления кокпита и встал в полный рост у низеньких лееров, держась за ванты.
— Тебе чего, дядя? Стряслось что, помощь нужна?
Человек на берегу что-то крикнул в ответ, но что именно — я не расслышал. Ветер к тому моменту уже разошёлся баллов до трёх, и хоть в салме, прикрытой от его бега грядой невысоких островков-луд, движение воздуха ощущалось слабо, сосёнки и кривые берёзки на берегу шумели так, что напрочь заглушили слова. Я поднял к глазам бинокль — на разделявшей нас дистанции в полторы сотни метров «Беркут» со своим десятикратным увеличением позволял разглядеть незнакомца во всех деталях, словно бы я не торчал сейчас на палубе дорки, а сидел напротив него, скажем, за столиком в кафе.
Итак. Крепкий мужчина среднего роста, с тёмным, словно продубленным лицом и короткой шкиперской, на норвежский манер, бородкой, совершенно седой. На глаз ему было лет пятьдесят пять; тёмное, словно выдубленное ветрами лицо не позволяло уверенно определить возраст — с тем же успехом ему могло быть и сорок, и шестьдесят. По внешности — типичный беломорский рыбак, даже, пожалуй, слишком типичный, словно сошедший со страниц книжки. В особенности, одежда — рыбацкие сапоги-бахилы, просторная брезентовая куртка расстёгнута, под ней свитер вроде водолазного, с широким воротником, прикрывающим шею. Больше всего меня удивил головной убор — самая настоящая шляпа-зюйдвестка, как их рисуют в детских книжках про морские приключения — насколько мне помнится, вживую я здесь таких ни разу не встречал. Сигналы в мой адрес он подавал, размахивая большой белой тряпкой — интересно, где только её взял? Если это майка или, скажем, портянка, тогда стоял бы в куртке на голое тело или без сапога… разве что, заранее заготовил, на случай, если кто-то проплывёт мимо? Но тогда логично было бы развести ещё и костёр, чтобы уж точно заметили…
Всё это я додумывал уже на ходу. Подходить к берегу ближе не хотелось. Какие тут глубины я не знаю, а чтобы подползать на дизеле с промерами, нужен кто-то на носу, с мерным шестом — а его-то у меня и не было. Так что я сбегал на нос, сбросил в воду маленький якорь, подождал, когда судно снесёт немного течением, подёргал якорный канат, чтобы убедиться что лапы надёжно взяли дно — и стал спускать на воду надувную лодку. Обычно мы таскали её на буксире, но вчера вечером я поднял посудинку из воды и закрепил на крыше рубки, и вот теперь пришлось повозиться несколько лишних минут. Впрочем, не беда — я убедился, что якорь держит (по-хорошему надо бы отдать и второй, с кормы, ну да ладно, сойдёт и так…) спустил в резинку пару коротких вёсел из дюралевых трубок с пластиковыми лопастями, слез сам и, оттолкнувшись от борта, погрёб к берегу.
Вблизи «голосующий» оказался таким же, как и издали — разве что, получше можно было разглядеть плачевное состояние его одежды, вся в прорехах, причём часть дыр была грубо, но умело заштопана толстой парусной нитью. Дополняла картину печать застарелой усталости на выдубленном морскими верами лице, а когда он протянул мне руку и ответил, я вздрогнул от неожиданности — в речи его явственно угадывался акцент, определить происхождение которого я был не в состоянии. Нам приходилось общаться с норвежскими и шведскими моряками, манера речи жителей страны Суоми тоже была мне знакома — но нет, здесь не было ничего похожего. Акцент был европейским, это да… испанский? Португальский? Может, какая-нибудь экзотика, вроде валлийского или языка Страны Басков? Понятия не имею, но согласитесь: встретить подобную лингвистическую аномалию здесь, на островах Белого моря, да ещё и в исполнении столь колоритного и не похожего на обитателя Пиренеев персонажа — такое способно поставить в тупик…
Сама беседа тоже оставила больше вопросов, чем ответов. Незнакомец не отреагировал ни на одно из названий близлежащих островов или населённых пунктов; все мои попытки узнать, как он оказался на острове, да ещё в столь плачевном состоянии, натыкались на какое-то невнятное бормотание, сводившиеся к повторяемому каждый раз вопросу: «Вы можете забрать меня отсюда, капитан?» Капитаном он упорно именовал меня, и это тоже было крайне непривычно, отдавая каким-нибудь приключенческим романом Жюля Верна или Джека Лондона, но уж никак не беломорской действительностью 1993-го года разлива. Имя своё назвать он тоже не удосужился — всякий раз, когда я спрашивал, он словно бы не слышал, перескакивал на что-нибудь другое.
Странно? Ещё как!
Но все эти странности мало что меняли. Ясно было, что незнакомец, кем бы он ни был, попал в беду, и как бы не потерпел кораблекрушение — в стороне, возле береговых валунов, я заметил измочаленный остов небольшой шлюпки. Что там случилось у него с головой, какие трансформации претерпела психика (всё остальное у него вроде, было в порядке, во всяком случае, на первый взгляд) — это не мне разбираться. А пока — не мог же я бросить этого бедолагу тут, на острове, одного и, похоже, без припасов? Поэтому я прекратил бесполезные разговоры, заявив, что заберу его с собой, на Костьян. Это недалеко, объяснил я, за пару часов дойдём; на острове люди, есть врач, он вас осмотрит, а там решим, что делать дальше.
Насчёт врача — это, пожалуй, громко сказано; Лёшкина жена Катя до поступления на биофак выучилась на фельдшера и даже несколько лет работала в «Скорой Помощи», и успешно закрывала потребности нашего коллектива по части походно-полевой медицины. Пусть отсмотрит моего найдёныша, решил я, а там и в самом деле, видно будет…
Я сделал приглашающий жест, указывая на надувнушку — и тут незнакомец снова меня удивил. Он повернулся к кустам, резко свистнул, и на зов оттуда выскочила небольшая, размером с сибирскую лайку, собака. Она и внешне была похожа на западно-сибирскую лайку — небольшенькая, белая с серо-дымчатым чепраком, стоячими ушками и хвостом, загнутым в колечко. Коротко тявкнув в ответ, собачонка без церемоний запрыгнула в лодку и уселась между банками. На меня она внимания не обратила — один раз только глянула и сразу перевела преданный взгляд на хозяина.
Я недоумённо поднял брови, рассчитывая на объяснения, но их не последовало. Ну… не бросать же собачендру одну на острове, не разлучать с явно любимым хозяином? На такую жестокость я способен не был — а потому мы вдвоём взялись за пропущенный вдоль бортов шнур, сдёрнули надувнушку с песка (собака при этом ещё раз коротко тявкнула и улеглась на дно лодки, положив морду на подобранные лапы), забрались сами. При этом незнакомцу пришлось откинуть полу своего брезентового плаща, и я увидел на ремне поясе что-то вроде поясной кожаной сумки — тонкой работы, украшенной тиснёным узором и снабжённой позеленевшими от морской воды медными застёжками и такими же медными ободками по кромкам. Крышка её была украшена накладной чеканной фигурой, тоже медной; в изображении я, приглядевшись, узнал стилизованный силуэт кальмара с хвостом, похожим на зазубренный наконечник копья и, раскинутыми в стороны усаженными присосками щупальца. Формой сумочка была полукруглой, размер позволял вместить парочку не слишком толстых книг обычного формата или, скажем, несколько алюминиевых тарелок, вложенных одна в другую. Вещь была крайне необычной, и так же слабо вязалась с прочим обликом «спасённого» — подобным изделиям место на фестивале ролевиков-толкиенистов или, скажем, исторических реконструкторов, которые начали с некоторых пор появляться на просторах нашей родины, но уж никак не на поясе беломорского рыбака…
Пока я гадал над очередной странностью, незнакомец устроился на центральной банке, потрепал собачонку по загривку (та довольно заурчала в ответ и лизнула его руку) и взялся за вёсла. Я одобрительно кивнул — есть желание, пусть гребёт, препятствовать не буду, — и указал на покачивающийся на мелкой волне метрах в двухстах от берега «Штральзунд».
III
Контур острова Костьян выплыл и-за береговой сопки примерно через полтора часа — высокий, изломанный, в отличие от плоских луд, которыми изобиловали прибрежные салмы. Дошли мы несколько быстрее, чем я ожидал, и всё благодаря моему новому попутчику. Посидев примерно с четверть часа без дела, он предложил мне поставить в помощь движку паруса. «Ветер попутный, сказал он, побежим быстрее, а со снастями я управиться помогу.» Я согласился — остаток пути предстояло проделать без метаний по вехам и створовым знакам, почти что по прямой, одним, левым галсом — а ветерок, разошедшийся к баллов до четырёх и задувал в полный бакштаг, веселя мое сердце убеждённого марсофлота.
«Штральзунд», как и прочие боты серии «СОЛ-800» нёс на двух своих мачтах парусное вооружение гафельного кеча, состоящее из четырёх парусов. Основной, грот, верхняя и нижняя шкаторины которого крепились к гафелю и гику; большой стаксель в виде узкого треугольника, острым концом обращённого вверх и ставящийся на грота-штаге, снасти, оттягивающей к носу грот-мачту; кливере — ещё одного треугольного паруса, который полагалось ставить на кливер-штаге, идущем от топа мачты к кончику бушприта, и наконец, вспомогательной бермудской бизани, которую ставят довольно редко, когда предстоят частые лавировки при слабом ветре. Сейчас я решил обойтись гротом и стакселем, о чём и сообщил попутчику. Он кивнул и на удивление ловко взялся за дело — распустил штертики, притягивающие гафель вместе с уложенным складками парусом к гику,отдал и в несколько рывков выбрал грота-фал, подтягивая гафель вверх. Грот, трапециевидный парус площадью примерно в пятнадцать квадратов заполоскал, перекинув гик на подветренный борт, пока «попутчик» не выбрал втугую топенант-гик и грота-шкот. Вообще-то на яхтах современной постройки для этого служат особые лебёдки, прилично экономящие силы и позволяющие при необходимости работать одной рукой, но «Штральзунд», как и его систер-шипы был оснащён с претензией на стиль «ретро» — а потому снасти приходилось тянуть по старинки, а крепить на обычные деревянные утки и кофель-нагели. Незнакомец управился с этим буквально в несколько движений, так что я не мог не оценить его опыт в обращении с парусной оснасткой и особенно искусство в вязании узлов — они словно сами возникали под его заскорузлыми жёсткими даже на вид пальцами.
«Штральзунд» вздрогнул всем корпусом, накренился на правый борт и пошёл быстрее — энергия ветра прибавилась к невеликим лошадиным силам дизелька. Я одобрительно крякнул и убавил обороты.
Выбрав слабину так, чтобы полотнище грота не полоскало, мой попутчик взялся за стаксель и обошёлся с ним так же быстро и умело. После чего завёл оба шкота на утки и уселся на наветренный борт, и я заметил, что место он выбрал так, чтобы иметь возможность видеть, что происходит у нас по курсу, на пару кабельтовых вперёд — мне-то обзор закрывала рубка и задранный полубак с бушпритом и висящей под ним верёвочной сеткой. Что ж, предосторожность нелишняя — отлив уже в самом разгаре, и не хватало ещё налететь на полном ходу на притаившийся под водой камень, или притопленное бревно, из числа тех, что десятками тысяч выносит каждый год в море Северная Двина. Впрочем, торопиться особо некуда — «Штральзунд» весело бежит в нужную сторону, никаких видимых препятствий не было, и я уже начал прикидывать, как лучше будет заходить в бухточку за островом, где располагалась наша якорная стоянка. Пожалуй, стоит обогнуть Костьян мористее — так получится слегка дольше, но зато не придётся лавировать среди луд, во множестве рассыпанных под берегом, обращённым к материку. И тогда можно будет, выйдя на открытый простор, обращённый с сторону залива, сделать поворот оверштаг, потом привестись к ветру — и добежать до места красуясь собой, в крутой бейдевинд, с сильным креном, неся на форштевне высокий белопенный бурун. Я ещё раз прикинул расстояние и направления ветра и течений: так, этим галсом мы будем идти ещё четверть часа, а потом надо готовиться к повороту. Учитывая недостаток рабочих рук на судне — операция не самая простая. Но беспокоиться не о чем — добровольный матрос уже доказал свою высокую квалификацию.
— Вижу, вам приходилось ходить на парусных судах? — спросил я, вынужденно повысив голос — приходилось перекрикивать громкое шипение и барабанные удары волн в деревянный корпус. — На крейсерских яхтах, или на чём-то посерьёзнее?
— Мне на всём приходилось ходить. — отозвался он. «Штральзунд» как раз вырезался за Костьян, и ветер резко зашёл к норду. Грот захлопал, заполоскал — я налёг пятой точкой на румпель, а мой попутчик принялся торопливо выбирать шкоты. Теперь мы шли по-прежнему, левым галсом, но гораздо круче к ветру — соответственно, увеличился крен, и волны нет-нет, да захлёстывали планширь.
— А это что, там, маяк? — внезапно спросил он и вытянул руку в сторону дальнего берега. Собака при этом его жесте выскочила на крышу рубки и сделала в указанном направлении стойку — точь-в-точь, как сеттер на дичь, ушки торчком и даже свёрнутый бубликом хвост немного распрямился, и нервно подрагивает. Я пригляделся — далеко, на фоне острова Великий, что отделяет Великую Салму от Кандалакшского пролива, мигала крошечная световая точка.
— Маячный буй, автоматический. — я искоса глянул на карту, которая лежала на откидном столике, придавленная пружинным зажимом, буй был помечен на ней красным крестиком с трёхзначным номером. — Отмечает судовой ход для крупнотоннажных судов. Ходя тут иногда до Пояконды и обратно — хотя, какие они крупнотоннажные, смех один. Вот в Кандалакшу здоровенные дуры тянутся, но не здесь, далеко, по ту сторону островов.
Он помолчал несколько секунд, словно оценивая сказанное, проверил, надёжно ли крепится на утке шкоты, и полез под полу плаща — в ту самую замеченную мною давеча поясную сумочку. Наощупь открыл и, зацепив тремя пальцами, извлёк на свет небольшой предмет, блеснувший на солнышке хрустальным оптическим стеклом и полированной тёмной, старинной даже на вид, бронзой.
Я собрался, было спросить, что это такое, но тут стало не до вопросов: «попутчик» пристроил непонятную штуку на колене (теперь она всё больше напоминала старинную астролябию) и стал ловко перещёлкивать лимбы, то проворачивая на несколько делений, то совмещая с подвижными выступами, то бросая зачем-то взгляд на неяркое солнце. Подожду, что будет дальше, решил я, вытягивая всё же шею, так чтобы лучше разглядеть все эти необычные манипуляции, сопровождавшиеся звонкими металлическими щелчками.
«Попутчик» первым прервал молчание, нарушавшееся до сих пор только шипением воды у скулы да тоскливыми криками чаек.
— Вам, случайно, не известны наши нынешние координаты? Желательно, как можно точнее?
Я едва не поперхнулся от неожиданности.
— Только Костьяна. Шестьдесят шесть градусов двадцать девять минут сорок… нет, сорок одна секунда северной широты, Тридцать три — двадцать три и… то ли пятнадцать, то ли семнадцать секунд восточной долготы. Точнее, извините, не знаю, тут на стёрто…
Думаете, я помнил координаты Костьяна наизусть? Как бы не так — просто Лёша Волков, набрасывая на меня кроки, зачем-то пометил их совсем крошечными цифирками ниже названия островка. На моей памяти они понадобились впервые — и, что характерно, не мне…
— Благодарю.
Новая серия металлических щелчков. «Попутчик всмотрелся в испещрённые неразличимыми с такого расстояния значками металлические кольца и ползунки, удовлетворённо крякну и убрал 'астролябию» в поясную сумочку. Когда он снова заговорил, голос его был сухим, резким; незнакомый акцент усилился ещё больше.
— Поворачивайте на маячный буй. — распорядился он.
…вот-те — нате, хрен в томате!..
— Это с какого такого перепугу? — осведомился я. Нам к тому берегу не надо. Сейчас вот увалимся под ветер и пойдём в проливчик между Костьяном и во-он теми маленькими островками.
И для убедительности махнул рукой.
— Мне надо. — голос стал ещё суше, ещё резче.
— Вам надо — вы и добирайтесь, А меня люди ждут.
Происходящее стало меня раздражать. Что за наглость, в самом деле? Нет, я понимаю, старших надо уважать, к тому же у человека неприятность — но всему же есть предел!
Однако, совсем уж обострять ситуацию не хотелось.
— Да вы не переживайте, за сутки-двое наверняка найдёте оказию. Мимо Костьяна много рыбаков ходит, и туристы тоже. Договоритесь — они вас подбросят на Великий, а меня люди ждут.
Он поднялся, держась за вантину, запустил руку в складки плаща, а когда вытащил её — в ладони оказался большой револьвер с массивным стволом. Чёрная дырка дула смотрела точнёхонько мне между глаз.
— Я уже нашёл… оказию И лучше бы тебе, парень, не упрямиться.
Я немного разбираюсь в оружии — крупноформатная толстая книга «Пистолеты и револьверы» некоего Жука, слыхали? Чудище, которое «попутчик» извлёк из-под своего плаща, нисколько не походило на наган, зато до чрезвычайности напоминало британский «Веблей-Скотт», вроде того, что мелькает пару раз в бессмертных «Приключениях Шерлока Холмса и доктора Ватсона». Прямо скажем. Не самый распространённый в наших краях образец огнестрела — гранёный длинный ствол, как и полагается армейской, офицерской модели, прихотливо вырезанная гребенчатая мушка. Пугач? Игрушка, испанская копия исторического образца, какие в последнее время во множестве мелькают на полках сувенирных магазинчиков? Ох, не похоже — вон, тёмно-серые кончики пуль выглядывают из каналов ребристого барабана, воронение на металле кое-где вытерто до белизны, надо полагать, от частого использования — да и не держат копии вот так твёрдо, уверенно.
А ещё — почему-то мне не было страшно. Вот нисколечко! Сиди я сейчас в салоне пассажирского лайнера, в проходе которого размахивает какой-нибудь «Береттой» или «Узи» смуглый тип с физиономией, до глаз прикрытой платком-арафаткой — я бы наверное, обмочился от страха. Знаем, читали, видели по телевизору… А тут — ситуация настолько дикая, настолько неправдоподобная, что поневоле воспринимаешь её, как эпизод из книжки — вроде «Повестей-сказок» Виталия Губарева, где трое пионеров попадают на тропический остров с пиратами.
Поделиться книгой: