Помоги проекту - поделись книгой:
– Взорвалась. Аккумулятор.
– Да ну? – Веня выпучил глаза и даже перестал жамкать в кулаке эспаньолку. – Слушай, я чувствую себя негодяем…
– Перестань… Ты не мог знать.
– Мог, не мог – все равно. Это я должен был лететь, а не ты.
– Тебя там только не хватало… – Я представил себе, как долговязый и сутулый Веня Фейгенбойм, совсем не гимнаст и очень скверный пловец, выжил бы там, где сумел выжить я, и тут же мне пришлось представить сцену символических похорон с траурными речами возле топорно вытесанного из песчаника надгробия над пустой могилой. Останков бы не нашли. – Как твоя лихорадка?
– Прошла. Не поверишь, совсем прошла. Слабаки эти местные бациллы. – Веня заулыбался. – Если по-честному, еще бы часика три – и я вполне мог бы лететь.
– Ладно, я помню, что сам напросился, – проворчал я. Язык во рту уже не лежал студнем, а шевелился нормально, и слова давались мне без проблем. – Какие еще новости?
– Симпсон всем шею намылила, а Дювивье в особенности, – сказал Веня. – Он нынче дежурный по лагерю. Говорит, что слышал твою ракету, но принял за отдаленный гром и не придал значения. То ли возился со своей почвенной фауной, то ли обед переваривал. Клянется, что все время был на связи и если бы что, так он бы сразу… Откуда ему было знать, что твоя «бабочка» взорвется. Террористов, мол, здесь нет. Ну, Этель ему и выдала. Ротозей, говорит, хуже террориста. И три дежурства ему вне очереди. Дювивье, по-моему, обиделся.
– Считай, что я тоже обиделся, – сказал я. – Три дежурства – мало. Гром ему… В это время года – гроза?
– Ну, ты у нас экстремист, ты бы его вообще расстрелял… Учти, он еще извиняться к тебе придет. Парень он хороший, переживает. Успокой его, ладно?
– Посмотрим…
– Понимаю. – Веня сочувственно покивал. – Ты, конечно, решил, что все о тебе забыли?
– А разве не так?
– Не так.
– А как? Кто тревогу-то поднял?
– Я.
– Ну вот видишь. Значит, все, кроме тебя. Да и ты не слишком торопился… Ладно-ладно, не оправдывайся, проехали. Что еще новенького?
– Восемьдесят пять и две, – сказал Веня.
– Если это моя температура в градусах Цельсия, то странно, что я еще не мумифицировался, – кое-как сострил я. – Заметно усох?
– Восемьдесят пять пиявок с тебя сняли, – пояснил Веня. – Среди них два новых вида – по одному экземпляру. Одна гигантская, вот такая вот. – Веня растопырил пальцы. – Вторая – красная с продольными черными полосками…
– Тьфу, мерзость, – скривился я. – Зачем ты мне это рассказал?
– Я думал, тебе будет интересно, – кротко ответствовал Веня. – Похоже, ты залез в самый пиявковый питомник да там и отключился. Литр крови потерял, не меньше. Они все толстые были, когда отваливались…
– Замолчи, будь любезен. – Меня замутило, зато я понял, почему так ослабел, что даже не попытался доплыть до берега леса-водоема. У всякой непрухи есть причина.
– С обоих новых экземпляров я взял образцы покровных тканей и отсеквенировал их, – как ни в чем не бывало продолжал Веня. – Большая черная – довольно типичный вид, ничем особым, кроме размеров, не интересна. А вот полосатая – это нечто! – Глаза Вени сверкнули, он дернул себя за эспаньолку, и я только сейчас догадался: все это время Веня тщательно маскировал свое торжество. – Это то, что может оправдать в глазах большой науки всю нашу экспедицию. Там такой геном… Это совсем-совсем иное, понимаешь?
– Нет.
– Куда тебе. Мне самому еще разбираться и разбираться. Но там – это уже точно! – наследственный код, записанный на молекуле, свернутой не двойной, а тройной спиралью! В точности по Лайнусу Полингу! – Веня сам не заметил, как перешел почти на крик. Он ликовал. Ему хотелось скакать и вопить. – Это тебе как?!.
Как-как, подумал я. Да никак. Если бы он спросил меня, чем жила отличается от дайки, ретинит от риденита и автометаморфизм от аллометаморфизма, я оказался бы в своей стихии, а геномом пиявки пусть интересуются те, у кого мозги устроены иначе. По мне, лучше бы уж не было на свете ни уникального генома, ни самих пиявок.
Литр крови им отдал – это же надо! Мне этот литр самому пригодился бы…
Не без труда выпростав из геля правую руку, я убедился в Вениной правоте: рука была усеяна пятнами синяков. Раз, два, три… много. По всему телу их, стало быть, восемьдесят пять? Проверять незачем – и так верю. Гель медленно стекал с руки, и мокрая скользкая кожа глянцево отсвечивала – совсем как у недоделанных местных амфибий, которые «ни рыба ни мясо». Из-за синяков она была столь же мерзко пятнистой.
Пришла Лора Паттертон, наш врач, и выгнала Веню за дверь, а мне включила гипносон. Я уснул и видел сны. В них я был, естественно, пятнистым земноводным существом, сидел в залитом водой коряжнике, раздувал горловой мешок и временами пытался цапнуть то проплывающую мимо рыбку, то гигантское насекомое, пролетающее над плоской моей башкой. Порой это удавалось. Мне было тепло и сытно, никакие пиявки не сосали мою кровь, где-то поблизости плавали, шевеля налимьими хвостами, сговорчивые самки, и мир был бы прекрасен, не водись в нем большие рыбы со страшными зубами. Я гнал от себя видение зубастой рыбьей пасти, чтобы на меня сошло полное умиротворение, но тут в мутной воде передо мной появлялась та самая пасть, стремительно наплывающая на меня, и сновидение обрывалось.
Увы, лишь на время. Оно возвращалось снова и снова, повторяясь в удручающем однообразии. И каждый раз я либо не мог шевельнуться, либо мог, но бежать мне было некуда, что в общем-то сводилось к тому же. Типичный посттравматический кошмар. Уж не знаю, для чего они существуют, – наверное, для того, чтобы человеку и во сне жизнь медом не казалась.
Найти бы того, кто решает, что должно и чего не должно мне казаться, поймать и отделать так, чтобы мать родная не узнала!
И еще я видел человека, очень странного человека, и мне до боли непонятно было, что он делает на болоте, битком набитом пиявками и зубастыми пастями. Он не проваливался, не тонул и, кажется, улыбался. Темен и смутен был этот человек, скорее силуэт, чем объемная фигура, и к его подбородку была приделана эспаньолка, как у Вени. Но то был не Веня.
Глава 2
Белая чайка, черный человек
Что такое пять веков для нашей Галактики?
Правильно, ничто. Ну почти ничто. Даже рисунок созвездий толком не изменится. А уж внешний наблюдатель вообще не заметит никакой разницы.
И пусть космическая пылинка по имени Земля намотает за это время пять сотен оборотов вокруг довольно тусклой желтой звезды – это ничуть не меняет дела. Пылинкам вообще свойственно суетиться, и чем мельче пылинка, тем сильнее ее тянет поучаствовать в общем мельтешении. Она и сама шустрит, и других пинает: двигайся! Живи здесь и сейчас! На всю катушку!
Это резон. Особенно если забыть, что ты сам мельчайшая пылинка, ползающая на пылинке покрупнее – Земле, принять постулат о достижении твоими потомками безграничного могущества и без всяких оснований присвоить себе титул пупа и потрясателя Вселенной.
Люди это умеют. Им не с кем сравнить себя. На острове, населенном единственным человеком, этот единственный – царь. И такой подход приносит плоды: вон куда шагнуло человечество за ничтожный срок – к звездам! Оно захватывает для себя бесхозные миры, оно стремительно расширяет свой ареал и когда-нибудь обживет всю Галактику, если его не остановят извне или не иссякнет запал внутри. Впрочем, до этого еще далеко. Пока же переключим внимание с одной планеты-пылинки на другую, дадим ей мысленного щелчка, чтобы побежала по орбите в обратную сторону, и отсчитаем примерно пятьсот оборотов.
Сделали? Сделали. Теперь возьмем сильную лупу и начнем следить.
В один ничем не примечательный апрельский день 200… года…
Стоп. Прервемся, пока не разогнались. Некоторые думают, что апрель – это четвертый месяц года, и до некоторой степени они правы. Но тому, кто глубже проник в суть вещей, ясно иное: апрель – это климатическое недоразумение. Хуже того, это климатическая насмешка над человеком. То пригреет солнышко, и размякшему прохожему мнится, что он живет в лучшем из миров, то исподтишка налетит клубящаяся серая муть, утопит город, завоет в переулках, нашвыряет в морду и за воротник мокрого снега. Терпи, человече! Думаешь, в сказку попал?
А хоть бы и так. Сказки ведь тоже бывают разные.
И хочется человеку уже не мурлыкать неслышно, подставляя солнышку бледное лицо и улыбаясь во весь рот неведомо чему, а хочется ему в лучшем случае напиться, в худшем же – удавиться или, скажем, влезть куда повыше да и спрыгнуть оттуда раскоряченной лягушкой, чтобы хлоп – и амба!
Итак, в один ничем не примечательный апрельский день некий молодой человек астенического телосложения стоял у перил косо переброшенного через Москву-реку пешеходного моста и смотрел вниз, туда, где в сморщенные ветром воды валились с неба серые неопрятные хлопья. Валились они также за воротник дешевенькой куртки молодого человека, на что он не обращал никакого внимания. Лицо молодой человек имел узкое, скорбно-задумчивое, глаза желто-зеленые, как у кота, а рыжевато-соломенную бородку, оставленную лишь на самом подбородке одиноким островом, – короткую, редкую и в целом неубедительную. Облик дополняли длинные волосы, собранные на затылке в хвост, и серьга в левом ухе. Словом, классический интеллигентный вьюнош, доросший до вопроса о цели и смысле бытия, поискавший там и сям ответ на данный вопрос и не нашедший его, а следовательно – без пяти минут самоубийца.
Кто же еще потащится в такую погоду через пешеходный мост не по стеклянному коридору, проложенному от берега до берега вроде оранжереи для теплолюбивых овощей, а снаружи, возле самых перил, где и проход-то не разрешен? Только тот, кому уже все безразлично и наплевать на весь мир.
Однако молодой человек не плевал в зябкую морщинистую воду. Он настроился дождаться проходящей под мостом баржи и ждал ее стоически, без ропота терпя непогоду. Напоследок ведь можно и потерпеть, верно?
Способы лишить себя жизни многочисленны и разнообразны. Яды – это, скорее, женское. Вешаться – мучительно, не говоря уже об отъявленно мерзком зрелище, каковое представляет собой удавленник. Топиться попросту не хотелось. С выстрелом себе в висок молодой человек в сущности готов был примириться, но отродясь не имел огнестрельного оружия и не собирался предпринимать каких бы то ни было попыток заполучить его. Дольше всего он обдумывал вариант с горячей ванной и бритвенным лезвием, однако, во-первых, этот вариант тоже казался не вполне мужским, а во-вторых, здравый смысл говорил о высокой вероятности испугаться и прекратить суицид. Оставалось падение с высоты.
Полет с крыши не устраивал: было страшно. Несколько дилетантских попыток научиться наслаждаться страхом не дали результата. Внезапно блеснула мысль: а ведь падать в воду не так жутко, как на асфальт или, скажем, на чью-нибудь припаркованную возле дома машину! Пустив корни, мысль дозрела: падение в воду в принципе годится, но полной гарантии не дает. А вот упасть, желательно плашмя, на палубу проходящей под мостом порожней баржи – это совсем другое дело. Во-первых, не так страшно, поскольку сохраняется иллюзия прыжка в реку, а во-вторых, железо баржи ничуть не мягче асфальта. Хлоп – и готово.
В-третьих, никто не виноват. Это ведь не броситься нырком под мчащуюся машину, после чего из водителя всю душу вытрясут, не говоря уже о незаслуженно причиненном душевном потрясении незнакомому и скорее всего ни в чем не виновному человеку. Речники, наверное, народ простой и на нервы крепкий – обругают придурка, чего тот, понятно, уже не услышит, сдадут тело полицейскому наряду на ближайшей пристани, наряд вызовет труповозку, тем дело и кончится. Минимум проблем.
Баржа, как назло, не шла, сколько молодой человек ее ни высматривал. Мутна и неуютна, а главное, пуста была рябая жидкая поверхность. Не наблюдалось на ней ни вожделенной баржи, ни прогулочного теплоходика, ни даже какого-нибудь завалящего буксира. Вообще никаких плавсредств. Возникла было гипотеза о еще не начавшейся навигации, побултыхалась немного в голове и сгинула, чуть только из-под моста вынеслась белая чайка на распростертых неподвижных крыльях. А ведь чайки – перелетные птицы. Значит, точно весна. И непрочный лед на Москве-реке еще когда сошел…
По какой-то причине белоснежная чайка особенно расстроила молодого человека. Настроение не располагало любоваться изяществом.
– Сволочь, – сказал он с чувством, имея в виду, собственно, не только птицу, но и отсутствующую баржу, и погоду, и вообще жизнь такую. Что это за жизнь, которая не позволяет прервать ее единственно приемлемым, любовно выбранным способом? Дрянь, а не жизнь.
Он еще раз внимательно посмотрел вперед себя, но ничего интересного не высмотрел. Были там два моста – автомобильный и для метропоездов, – но баржи не наблюдалось. Тогда он обернулся, привстал на цыпочки и посмотрел назад сквозь стеклянную оранжерею. Не было ничего и там, кроме редких пешеходов, а на реке не наблюдалось ни порожней баржи, ни вообще никакой. Сошла бы баржа, груженная, скажем, углем или щебнем…
А груженная песком – не сошла бы. Ибо амортизирующие свойства.
То есть демпфирующие…
Внизу каркнуло. Из-под моста вновь вынеслась давешняя чайка, неведомо когда успевшая сделать полный круг, а может быть, вовсе не та чайка, а другая. Но теперь за чайкой, старательно работая крыльями и постепенно сокращая отрыв, гналась большая серая ворона. Того и гляди вцепится в хвост или долбанет клювом по копчику… или как он у птиц называется?.. О, вспомнил! Пигостиль.
Белоснежная красавица чуть шевельнула головой, грамотно, как опытный пилот, отслеживая заднюю полусферу. Когда расстояние между перьями ее хвоста и вороньим клювом сократилось до незаметной величины, чайка заложила резкий вираж, а одураченная ворона, проскочив по инерции мимо, возмущенно каркнула. Суетливо замолотив крыльями, она вновь тяжело и неуклюже попыталась зайти чайке в хвост. Та никуда не делась: парила в пределах досягаемости, словно приглашая серую разбойницу повторить попытку.
И серая – даром что вороны считаются умными птицами – повторила, и вновь с тем же результатом. И повторила еще раз и еще. По прямой она летала быстрее, но тот, кто конструировал летательный аппарат марки «ворона», по-видимому, мало заботился о маневренности. Чайка ни разу не дала застигнуть себя врасплох, в последний момент изящным маневром уходя от атаки и ни разу не попытавшись атаковать в ответ. Происходящее ей явно нравилось. Наверное, она поставила перед собой задачу загонять ворону до полусмерти.
«Развлекается, зараза, – неприязненно подумал молодой человек о чайке. – А серая – просто дура».
Мелькнувшая было мысль о встрече верткого «МиГ-17» с тяжелым «Фантомом» над джунглями Вьетнама показалась ненужной и неуместной. Суицид – дело ответственное и серьезное, отвлекающие факторы здесь неуместны. Какие могут быть вороны с чайками и какой Вьетнам, когда настала пора осуществить последнее и самое важное решение в жизни? Сам решил, и не с бухты-барахты, не вдруг и не сдуру, а тщательно обдумав и взвесив решение, сам выбрал место и время – а тут, понимаете ли, дурацкие забавы пернатых!
Мешают. Сбивают настрой.
Взвихрился воздух, как гигантской ложкой взбаламученный, и новая порция мокрого снега ударила в лицо, убив наповал всякое легкомыслие. Вот сейчас бы и броситься плашмя с моста… Самый подходящий момент. Одна беда: проклятая баржа все не шла и не шла, ни спереди, ни сзади, а плашмя о воду – еще расшибешься ли насмерть? Уйти не солоно хлебавши, что ли?
Ага. И потом остервенело ругать себя придурком и всякими другими поносными словами, а обнаружив в себе толику радости, животной радости организма, – еще и слабаком, малодушным сукиным сыном. И вновь настраиваться… Очень надо!
Господи, как тошно… Заснули речники, что ли? Забастовка у них? Ну когда же подойдет эта чертова баржа?..
– Через пятнадцать минут с секундами, – послышался справа звучный баритон с хрипотцой. – Со стороны центра города.
Другой бы, находясь в столь издерганном состоянии души, подпрыгнул от неожиданности. Подпрыгнуть молодой человек не подпрыгнул, но вздрогнуть – вздрогнул. Нормальный рефлекс. Пока тело живо, оно во власти всякого непотребства вроде физиологии, а значит, отзывается на рефлексы. Но это временно и поправимо…
Шагах в пяти справа от себя молодой человек обнаружил мужчину лет сорока, непринужденно сидящего на перилах и свесившего ноги в сторону реки. Обоих можно было принять за собратьев по духу с той разницей, что мужчина был изжелта-смугл, горбонос, одет в черную кожаную куртку и черные же кожаные брюки, бороды не имел вовсе, а перетянутый резинкой хвост на затылке отливал не блеклой соломой, а вороненой сталью.
– Вам бы надо сместиться метров на двадцать – двадцать пять вон туда, – как ни в чем не бывало продолжал незнакомец, указав рукой в сторону Киевского вокзала. – Тогда баржа пройдет точно под вами.
В ответ молодой человек лишь дико посмотрел на незнакомца и ничего не сказал. Не каждый же, подобно голливудскому киногерою, никогда не лезет в карман ни за словом, ни за пистолетом.
– Я знаю, где проходит фарватер, – пояснил незнакомец.
Тут только молодой человек начал приходить в себя.
– Какого… – приступил он к произнесению гневной и вряд ли цензурной тирады, целиком оправданной в данном случае, ибо в некоторых ситуациях непрошеный советчик ничем не лучше помехи, – и осекся. До серого вещества наконец дошли и поразительная догадливость незнакомца, и странная его внешность, и не менее странное место, выбранное им для сидения, и то, что позади него сквозь стеклянный туннель по-прежнему двигались спешащие и не очень спешащие пешеходы – причем хоть бы один из них повернул головы кочан! Никому не был интересен сидящий на перилах моста черный человек. Воробей, усевшийся там же, наверное, привлек бы к себе больше внимания.
Тут молодой человек потерялся и забормотал вначале шепотом, потом непроизвольно взвил голос до петушиного дисканта, поперхнулся и вновь зашептал:
– Вы кто?.. Вы… зачем?! Что… кх… вам надо?..
Черный человек расхохотался.
– Вы бы сначала определились с тем, что надо
Кем бы ни был незнакомец, пришлось признать: он глядит в корень. Но не его, едрена-матрена, собачье дело лезть в душу первому подвернувшемуся человеку со своей непрошеной правдой!
– Настроение дрянь, понимаю, – продолжал тем временем разглагольствовать незнакомец. – Погода тоже дрянь. Одна дрянь влияет на другую, получается суперпозиция и интерференция дряни. Оттого и кажется, что и люди поголовно дрянь, и весь мир вокруг дрянь, и конца этому не будет. А это несерьезно и может быть объяснено лишь слабостью логики или узостью кругозора. Погода… пф! Тоже мне причина!..
– Погода… – забормотал молодой человек, находясь в том странном состоянии, когда соображалка не подсказывает адекватного ответа, а толика разума, затаившись в глубине и не высовываясь, с болезненным интересом ждет, какой фортель выкинет остальной организм. – При чем тут погода?..
– Наступит ведь и лето, – вкрадчиво молвил черный незнакомец.
– Наступит, – без энтузиазма согласился молодой астеник. – Жара. Пот. Комары.
– Слепни, – подсказал собеседник и отчего-то хихикнул.
– Да, и слепни, – терпеливо согласился молодой человек.
– Энцефалитные клещи, – вкрадчивым голосом продолжил незнакомец.
Молчание.
– Муха цеце…
– Ну, может, хватит издеваться? – возопил молодой человек по закоренелой привычке не употреблять походя грязных слов. Потом все-таки употребил.
Черный человек захохотал, раскачиваясь на перилах моста. Казалось, он вот-вот потеряет равновесие и свалится в реку, – однако качался и качался в свое удовольствие, невообразимо кренясь, и вопреки законам физики не падал.
А потом вдруг и вовсе учудил: плавно взмыл на полметра и продолжал сидеть прямо на воздухе, не касаясь перил. Качаться, впрочем, перестал. Смеяться тоже.
– Ну что вы рот разинули? – напустился он на молодого человека. – Ох, люди!.. Одно и то же, всегда и везде одно и то же! Кого ни возьми, все до одного как штампованные, никакого разнообразия реакций. Ну что, теперь небось пуститесь наутек? Валяйте, догонять не стану…
Молодой человек молчал. Закрыть рот ему удалось сразу, а вот отрицательно помотать головой вышло только со второй попытки, да и то мотание получилось неубедительным, словно у заржавленного флюгера на порывистом ветру.
Но незнакомец понял.
– И на том спасибо, – сказал он язвительно. – Полагаю, теперь вы сообразили, что со мною следует хотя бы побеседовать? Или надо предъявить вам рога и копыта?
Бросив взгляд на ноги черного незнакомца, незадачливый самоубийца установил наличие на ногах ботинок – очень хороших черных ботинок с высокой шнуровкой, то ли дорогих туристских, то ли спецназовских. Но что в них пряталось, ступни или копыта, понять было невозможно.
– Ну-ну, – поощрил незнакомец. – Неужели вам не интересно, какие копыта у дьявола: раздвоенные, как у коровы, или цельные, как у лошади? Парнокопытный он или непарнокопытный? А может, мозоленогий, как верблюд? Да, чуть не забыл, еще ведь хвост! Как вы думаете, есть у моего хвоста кисточка на конце?
– А вы покажите, – нашелся молодой человек.
– Еще чего – штаны снимать у всех на виду, – брюзгливо молвил незнакомец, кивнув на стеклянный туннель, хотя никому из проходящих по туннелю пешеходов был решительно не интересен зависший в воздухе черный человек. – Но меня устраивает, что вам не очень страшно, и мне нравится, что хамить вы начали не в полную силу, а так, чуть-чуть… Может, поверите на слово? Нет у меня хвоста. И копыт нет, и рогов. Голову могу дать пощупать… хотя нет. Сделаем иначе.
Черная фигура стала бледнеть. Исчезла кожаная куртка, ее заменил белоснежный балахон до пят, расположившийся на фигуре незнакомца безупречно живописными складками, а на спине выросли солидных размеров крылья такого ослепительно-белого цвета, что захотелось зажмуриться. Трансформировать свою голову незнакомец то ли не смог, то ли посчитал излишним, вследствие чего остался таким же смуглым чуть седеющим брюнетом, каким был. Лишь вокруг головы сгустилось из пустоты радужное сияние в форме нимба.
– Так вам удобнее со мной разговаривать? – с плохо скрываемым сарказмом проговорил незнакомец. – Или когнитивный диссонанс мешает? Мешает? Тогда давайте разберемся, какого рода этот диссонанс. Вы верующий? Ну-ну, не тушуйтесь. Понимаю, что сейчас вам больше всего хочется не отвечать на вопросы, а оказаться в мире привычных для вас представлений… понимаю и терпеливо жду. Кстати, я не дьявол и не собираюсь покупать вашу душу. Я также и не ангел, не смотрите на мой временный облик. Хвоста у меня нет, и отращивать его ради вашего удовольствия я не собираюсь. Хватит с вас и крыльев. Итак, вы верующий?
Поделиться книгой: