Харикл. Арахнея

— Ты получил от меня всю сумму сполна и чистыми деньгами, — сказал трапецит, — а взамен неё оставляешь мне клочок бумаги, купленный тобою, вероятно, за два халкуса[57]. Но помни, что существуют законы, которые защитят мои права.

Человек обещал исполнить все условия договора и удалился. Диотим достал свою торговую книгу, вписал в неё несколько слов, спрятал бумагу в ящик, в котором лежало много таких же документов, и обратился затем к следующему, дожидавшемуся вместе с другим, по-видимому низкого происхождения, человеком.

— Я купил у него раба за две мины, — сказал первый. — Заплати их ему. Из моей расчётной книги видно, что у тебя есть ещё моих семьсот драхм.

Трапецит взял снова свою книгу.

— Расчёт твой верен, — сказал он. — Ты забыл только лаж на триста пятьдесят эгинетийских драхм[58], которые я заплатил Пазеасу за купленную тобою слоновую кость.

Купивший раба не мог не согласиться с этим; две мины были уплачены, и оба удалились. Теперь только Диотим обратил внимание на молодых людей, стоявших несколько в отдалении.

— Кто ты, — спросил он подошедшего Харикла, — и что тебе нужно?

— Я Харикл, сын Хариноса, возвратившийся из Сиракуз, — сказал он. — Вот тебе кольцо с печатью отца в удостоверение моей личности; кольцо это, конечно, хорошо знакомо тебе. Как наследник отца, я пришёл получить хранящиеся у тебя его деньги.

— Значит, Харинос умер? — воскликнул трапецит.

— Да, мы предали прах его земле в Сицилии, — сказал молодой человек, — и он покоится пока там. Верный слуга привезёт его в Афины, и тогда я поставлю его в гробницу наших предков.

Старик опустил голову и заплакал.

— По завещанию моего отца, — сказал Харикл, немного погодя, когда Диотим успокоился, — у тебя должны храниться один талант и четыре тысячи драхм; может быть, мне скоро понадобятся эти деньги.

— Не совсем так, — сказал Диотим, — но твой отец не мог знать этого. Я недавно ещё получил за него долг в три тысячи драхм, сверх того, капитал значительно увеличился наросшими на него процентами: тебе придётся получить с меня более двух с половиною талантов.

Он рассказал юноше, как мало-помалу, нередко с большим трудом, в течение многих лет, собирал деньги, которые иностранные купцы были должны его отцу.

— Только с одного купца из Андроса не мог я ничего получить, так как он уже давно не был в Афинах, сам же я уже слишком стар, чтобы предпринять путешествие морем. Ты лучше всего сделаешь, если съездишь к нему сам, если только не хочешь потерять две тысячи драхм. Затем, — прибавил он — отец твой, ещё до несчастья, его постигшего, заказал несколько статуй, намереваясь поставить их в городе. Статуи эти стоят до сих пор у художника, на улице скульпторов. Конечно, исполняя волю твоего отца, ты не захочешь отнять у богов те почести, которые он намеревался им воздать.

Харикл поблагодарил честного человека за труды и заботы об отцовском состоянии. Не задумываясь, он оставил у него и две тысячи дарейков[59], находившиеся в ящике, и затем отправился с Ктезифоном к другому трапециту. Человек этот был ему совершенно чужд, и он шёл к нему по делу совсем особого рода. Когда Харикл уезжал из Сиракуз, то тот самый друг, который дал ему рекомендательное письмо к Фориону, предложил ему оставить в его руках большую часть состояния, а взамен оставленного получить такую же сумму в Афинах.

— Зачем, — говорил он ему, — будешь ты рисковать всем своим состоянием, беря его с собою в далёкое морское путешествие, где ему грозит опасность от бурь, морских разбойников и даже от самих хозяев кораблей? У трапецита Ликона, в Афинах, лежат мои три таланта; оставь мне здесь эту сумму, а он выплатит их тебе.

Харикл с удовольствием согласился. Сиракузец дал ему письмо, в котором заключался приказ уплатить три таланта, а также симболон (условный знак), который, по обоюдному с трапецитом соглашению, должен был служить удостоверением личности того, кому будет поручено получить' деньги. Для большей верности было указано ещё на Фориона как на человека, который поручится за тождество лица в случае, если того потребует Ликон.

Подойдя к столу трапецита, Харикл увидел угрюмого человека, с жёлтым иссохшим лицом. Около него лежали весы, на которых он только что взвешивал полученные им серебряные монеты. На другой стороне стола он придерживал рукою различные пожелтевшие, по-видимому от времени, бумаги, а перед ним лежала счётная доска, на которой он рассчитывал, вероятно, проценты, накопившиеся по какому-нибудь долговому обязательству. Харикл с неприятным чувством подошёл к столу этого человека, и в нескольких словах объяснил причину своего прихода. При имени сиракузца трапецит ещё более нахмурился.

— Я не знал, — сказал он, — что Состен имеет право получить с меня так много. Разве он забыл, что я должен был уплатить восемь тысяч драхм Гераклеоту. Вот, посмотри в моей книге. Что значится здесь: «Состен, сын Формиона из Сиракуз, внёс два таланта. Из них уплатить восемь тысяч драхм Гераклеоту Фриниону, представителем которого будет пиреец Эпикрат». Ты видишь, что у него осталось всего четыре тысячи драхм.

— Совершенно верно, — сказал Харикл, — так говорил мне и Состен, — но, возвратясь из Понта, в месяце элафеболионе, он внёс тебе ещё два таланта и две тысячи драхм. Таким образом, ты видишь, он имеет полное право требовать с тебя три таланта.

Трапецит был видимо смущён, но он старался скрыть своё смущение, придавая запальчивый тон своим словам.

— Какое мне дело до тебя, — продолжал он, горячась. — Почём я знаю, кто ты? Любой сикофант может явиться ко мне и от имени другого требовать денег.

— Ты до сих пор не дал мне возможности передать тебе удостоверение. Вот письмо Состена. Знакома ли тебе его печать?

— Да, кажется, это его печать, — сказал меняла недовольным тоном.

— В письме лежит и симболон, который должен быть тебе хорошо известен.

— Может быть фальшивый, — проворчал он с неудовольствием, распечатывая письмо и читая его вполголоса. Дойдя до того места, где говорилось о Форионе, он замолчал и мрачно глядел перед собою, как бы приискивая способ отвертеться.

— Ликон, — вмешался тут Ктезифон, — не задумывай новых козней. Ещё свежа в памяти у всех та штука, которую ты сыграл недавно с византийским купцом, когда он потребовал обратно деньги, положенные им у тебя. Весь город знает, как ты отделался от единственного, знавшего про то раба и стал затем не только отвергать самое требование византийца, но пытался даже, посредством подкупленных свидетелей, доказать, что твой кредитор сам занял у тебя шесть талантов. Человеку этому удалось тогда доказать своё право лишь с помощью Фориона; пусть же имя его, упоминаемое здесь в письме, послужит тебе предостережением.

Трапецит уже собирался резко ответить, но вдруг взор его остановился на каком-то предмете вдали. Он заметил Фориона, направлявшегося к столам менял.

— Кто же станет отрекаться, — сказал он, смутясь, — у меня нет теперь денег наготове, и если я обойду все столы, то всё-таки не найду никого, кто бы мог одолжить мне три таланта. Приходи завтра, я приготовлю тебе деньги.

— Так я приведу с собою Фориона, чтобы ты не имел никакого сомнения относительно моей личности.

— Нет, не надо, — отвечал поспешно меняла. — Симболон есть, и ты получишь деньги сполна.

Между тем был уже почти полдень, и суета на рынке стала мало-помалу утихать.

— Пора закусить, — сказал Ктезифон, уходя. — Зайдём в один из тех домов, где собираются обыкновенно в это время молодые люди. Ты встретишь там наверно кого-нибудь из товарищей своего детства.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Забавы юношества

Ближайший дом, в который Ктезифон повёл своего друга, принадлежал отпущеннику Диску, извлекавшему довольно значительные доходы из постоянных сборищ молодых людей. Ежедневно их собиралось у него немало. Кто приходил сюда, чтобы попытать счастье в кости или в астрагалы[60], кто для того, чтобы устроить бой петухов и перепелов[61], которых держал для этой цели Диск, кто же просто поболтать о новостях дня, о купленных собаках и лошадях, о похищенных кифаристках или о вновь появившихся гетерах и хорошеньких мальчиках. Часто несколько молодых людей устраивали в складчину симпозион, и никто не мог угодить молодым людям так, как Диск, умевший всегда выбрать и самые лакомые блюда, и лучшее вино, и самых хорошеньких флейтисток. Правда, не всегда обходилось здесь без шума и насилия: не более как несколько месяцев тому назад, поссорившись из-за любимца-мальчика, ревниво охраняемого Диском, несколько пьяных ворвались ночью в дом, перебили посуду, разбросали по улице астрагалы и кости, убили всех петухов и перепелов, а самого хозяина привязали к колонне и колотили так сильно, что на крик его сбежались проснувшиеся соседи. Но Диск умел вознаграждать себя за подобные убытки, умно эксплуатируя молодых людей, а также, как говорили, пуская иногда в ход фальшивые кости.

И сегодня там не было недостатка в посетителях в то время, как вошли Харикл и Ктезифон. В одной из комнат сидели и стояли несколько игроков в кости, горячо споря между собой о том, следует ли считать действительным падение только что кинутых кем-то костей. В соседней комнате другие, после сытного завтрака, вопреки обычаю, принялись уже за раннюю выпивку и для препровождения времени играли, конечно более для забавы, чем ради выигрыша, в чет и нечет или же занимались верчением поставленной ребром монеты, стараясь, в то время как она вертелась, остановить её лёгким прикосновением к ней сверху пальца. Во дворе шёл оживлённый разговор о достоинствах двух лошадей. Вопрос заключался в том, кому отдать предпочтение: коппскому ли жеребцу, купленному недавно одним из спорящих за двадцать мин, или санфорасу другого[62]. Оба владельца отстаивали с таким жаром достоинства своих коней, что можно было опасаться серьёзной ссоры. Но в это самое время всеобщее внимание было привлечено другим спором об заклад. Диск уже успел заменить своих убитых петухов и перепелов новыми, и в их числе был один перепел, который до сих пор оставался постоянно победителем в боях. Не одну мину выигрывал благодаря ему его счастливый обладатель и тем, конечно, ещё сильнее возбуждал честолюбие побеждённых. В эту минуту было предложено новое пари, и раб принёс уже подставку с кругом, в пределах которого должен был происходить бой. Молодой человек, побившийся об заклад в надежде на храбрость своей птицы, взял осторожно перепела, которого держал бережно под мышкою левой руки, и посадил в круг.

— Кто хочет биться об заклад, что птица эта не вылетит из круга, как бы её ни дразнили?

Нашлось сейчас же несколько охотников. Но как только кто-нибудь дотрагивался до неё пальцем или дёргал её за перья головы, птица быстро поворачивалась к дразнившему и приготовлялась к обороне. Но вот и Диск принёс своего перепела.

— Что ставишь, перепела или деньги? — спросил молодой человек.

— Я, разумеется, не проиграю своей птицы, — возразил Диск, — но, тем не менее я никогда не ставлю её в заклад.

— В таком случае, — вскричал первый, — пари на пятьдесят драхм.

Маленьких бойцов поставили в круг, и лишь только они увидели друг друга, как перья их взъерошились, и, растопырив крылья, они с яростью бросились один на другого. Не один из них не уступал; сколько раз бой ни возобновлялся, каждый оставался на своём месте или же занимал место противника; в течение некоторого времени трудно было решить, кому достанется победа.

— Ставлю ещё пятьдесят драхм против тебя, Диск! — вскричал один из стоявших и с страстным увлечением следивших за ходом боя.

Но едва успел он произнести эти слова, как птица Диска, словно возмущённая тем, что усомнились в её храбрости, бросилась с удвоенною силою на своего противника, так что тот, ошеломлённый внезапным ударом, после недолгого сопротивления бежал с места сражения.

— Побеждена! Побеждена! — закричало множество голосов.

Владетель побеждённой, схватив поспешно свою птицу, стал громко говорить ей на ухо, стараясь таким образом изгладить по возможности всякое воспоминание о крике победителя, между тем как сей последний, осыпаемый всевозможными похвалами, был с триумфом унесён Диском.

Харикл и Ктезифон, позавтракав, также присоединились к числу зрителей. Не тронулись только одни игроки в кости; шум в их комнате становился всё сильнее и сильнее; от слов дошло до дела. Все напали на одного пожилого человека, по-видимому, простого происхождения. Благодаря ли своему счастью, или же каким-нибудь непозволительным проделкам он выиграл все деньги, поставленные игравшими, а теперь находился в опасности лишиться всего выигранного. Безропотно, как спартанец у алтаря Ортии[63], выносил он сыпавшиеся на него со всех сторон удары. Готовый лучше пожертвовать жизнью, чем расстаться с выигрышем, он заботился только о том, как бы спасти свои деньги, часть которых он спрятал в складках своего хитона, а другую держал в судорожно сжатых руках. Но сопротивление его было тщетно. В то время как одни силою разжимали ему руки, другие рвали его одежду и обирали его, пока, весь избитый, с синяком под глазом и в изодранной одежде, он не бежал наконец из дому, провожаемый, при громком хохоте, толчками и пинками.

— Поделом ему, — заметили некоторые из стоявших во дворе, — зачем суётся в подобное общество.

— Разве он не будет жаловаться? — спросил Харикл.

— Жаловаться на побои, нанесённые во время игры? — сказал один. — Он и не подумает об этом. А слышали ли вы, — продолжал он, — что вчера осудили Ктезипа?

— Да, — вмешался другой, — его или, вернее говоря, его отца присудили к уплате двух тысяч драхм за сущий вздор.

— Какой это Ктезип? — спросил Харикл, и многие, не знавшие ещё этой новости, подошли поближе к говорившим.

— Сын Ктезия, — отвечал первый. — Вы, конечно, слыхали про то весёлое общество, которое известно всем своими беспрестанными ссорами и драками, за что и получило название трибаллов[64]? Ктезип принадлежит к нему.

— Так за что же его осудили? — продолжал спрашивать Харикл.

— За вздор, — уверял снова второй, — за простую шутку, весьма простительную молодым людям, находящимся под влиянием вина.

— Нет, — сказал третий, — шуткою назвать это никак нельзя. Я отлично знаю, как всё происходило, и был сам свидетелем возмутительного поведения этих молодых людей у диетета[65]. Хороша была бы у нас общественная безопасность, если б подобные вещи оставались безнаказанными.

— Расскажи же нам, пожалуйста, — сказал Ктезифон, — кто жаловался, и вообще, в чём состояло дело.

— Зовут его Аристофоном, — ответил тот, — никто про него не скажет дурного слова. Ещё раньше, будучи в походе, он пожаловался однажды стратегу[66] на грубое и непристойное поведение Ктезипа, чем и навлёк на него наказание. С тех пор отец и сын преследуют его своей ненавистью. Недавно, в сумерках, Аристофон с своим другом отправился прогуляться по рынку. Здесь повстречался с ними совершенно пьяный Ктезип, который, завидя своего врага, стал ворчать себе под нос какие-то непонятные слова. Он шёл в Мелиту, где, как оказалось впоследствии, собралось на попойку несколько человек из его общества, в том числе и его отец. Ктезип объяснил им, что представляется удобный случай наказать Аристофона, и все вместе они отправляются на рынок. Между тем Аристофон уже возвращался с прогулки, и они встречаются с ним почти на том же самом месте. Тогда двое из них хватают его спутника и держат, а Ктезип, его отец и ещё третий бросаются на несчастного Аристофона, срывают с него одежду, валят в грязь, бьют и топчут его ногами, произнося при этом самые грубые ругательства, и вот, в то время как он лежит в совершенно беспомощном состоянии, Ктезий становится перед ним, крича, как петух после победы, и вместо крыльев махая руками. Затем все удаляются, унося с собой и его одежду. Прохожие подняли несчастного, он был в таком жалком положении, что пришлось обратиться к помощи врача.

— Да, — воскликнул Харикл, — если это называть шуткой, то насилия не существует.

— Ну вот, — возразил молодой человек, который прежде играл роль защитника, — надо принять во внимание, что он был пьян; и мы живём ведь не в Митилене[67], где Питтак[68] причислил опьянение к увеличивающим вину обстоятельствам. Я знаю много молодых людей из весьма уважаемых семейств, которые часто имели драки из-за гетер и хорошеньких мальчиков, что же касается брани, то много ли найдётся таких, которые бы не называли друг друга шутя автолекитами[69].

— Да, но разве это заслуживает похвалы, — продолжал рассказчик, — впрочем, если бы хмель и мог служить им извинением, то поступок их является ещё более возмутительным вследствие их последующего поведения. Естественно, что Аристофон подал жалобу на нанесение ему побоев. Когда дело должно было разбираться у диетета, он просил меня и ещё некоторых друзей своих присутствовать при разбирательстве. Вызванные в суд заставили ждать себя очень долго. Только к вечеру явились отец с сыном и ещё некоторые из их общества и то только для того, чтобы насмеяться над святостью суда. Не возражая на жалобу, отказываясь даже прочесть письменные показания свидетелей, они всё время глумились самым пошлым образом. Они приводили нас поодиночке к алтарю и требовали присяги или же сами писали показания о таких вещах, которые не имели ни малейшего отношения к делу. Если после такого недостойного поведения, такого поругания законов не последовало бы наказания, то где бы можно было найти защиту против оскорблений всякого рода?

— Ты прав, — сказал красивый молодой человек, пришедший из комнаты, чтобы послушать рассказ. — Я сам не прочь повеселиться, и отчего же не поспорить иногда из-за хорошенькой женщины, но с такими буянами, как эти трибаллы, я не желал бы иметь ничего общего. Я знаю давно Ктезипа, он был самым грубым, самым необузданным мальчишкой в школе Гермипоса, где за свои скверные проделки ему приходилось часто отведывать учительских розог.

При имени Гермипоса Харикл взглянул на говорившего.

— Клянусь собакою[70], ведь это Лизитл, — вскричал он и поспешно подошёл к нему.

— Харикл, — воскликнул тот с удивлением, — ты здесь? С которых пор?

— Я возвратился вчера из Сиракуз, — отвечал Харикл.

— Приветствую тебя, друг детства, — сказал Лизитл. — Мы отпразднуем приезд твой знатным пиром; ты сегодня мой гость.

— Благодарю тебя за приглашение, но я не могу воспользоваться им; я обещал уже обедать сегодня у моего благородного друга, у которого теперь живу.

— Ну, так приходи завтра, — сказал молодой человек, — дай руку в знак согласия.

— С удовольствием, — отвечал Харикл, — но куда?

— В мой дом в Керамейкосе[71], ты, верно, его помнишь? Нам никто не помешает; и тебе нечего бояться, что угрюмый отец придёт разогнать весёлых кутил. Ты встретишь у меня нескольких знакомых.

Он хотел расспросить его ещё о многом, но пришлось отложить расспросы до завтра, так как Хариклу было уже пора уходить.

Прошёл первый час пополудни; на улицах стало заметно тише. Важнейшие дела дня были справлены; рынок был совершенно тих; только в мастерских ремесленников продолжалась ещё работа. Вся городская жизнь, сосредоточивавшаяся ещё недавно в центре города, расплылась теперь по всем сторонам и исчезла из центра для того, чтобы проявиться вновь, хотя и в иной форме, в лежащих вне города гимназиях и тому подобных местах. Поэтому оживлённее всех были теперь улицы, ведущие в Академию, Ликаион и Кинозарг. Свободный человек, которого не привязывало к душному дому ремесло, отправлялся в эти общественнмые места, для того чтобы подкрепляющим телесным движением, холодною или тёплою ванною, а может быть, и просто прогулкою по дрому[72] возбудить аппетит перед предстоящим обедом, или только просто для того, чтобы полюбоваться на ловкость, искусство и превосходное телосложение борцов, или же, наконец, чтобы искать пищи для ума в поучительных и привлекательных беседах. Сделав ещё несколько покупок, Харикл также отправился туда с намерением принять участие в гимнастической борьбе, удовольствии, которого он был так долго лишён, и, приняв затем ванну, отправиться к Фориону. С самого раннего детства отец приучал его к телесным упражнениям. Занятия у педотриба[73] считал он не менее важными, чем занятия в школе; когда же мальчик стал юношею, то он старался точно так же побуждать его и к более трудным гимнастическим упражнениям в палестре. Он решительно порицал одностороннее развитие атлетов, но разумную гимнастику, управление конями и охоту вместе с обществом людей учёных считал единственными занятиями, приличными свободному человеку. Настроение наших мыслей зависит от наших занятий, говаривал он часто своему сыну, занятие даёт направление уму человека. Кто проводит свой день за ничтожными делами, за низкой работой, в сердце того не может возникнуть ни возвышенной мысли, ни юношеской отваги, равно как не могут гнездиться низкие и мелочные мысли в душе человека, занятого благородными и достославными делами. Поэтому-то Харикл был искусен во всех видах борьбы, проворен в беге и ловок в скачках. С силою и искусством бросал он копьё и диск, ловко кидал мяч и в Сиракузах считался одним из лучших борцов. Отец его не терпел только кулачного боя и панкратиона[74] и одобрял законы спартанские, запрещавшие эти виды борьбы.

Молодой человек, полный приятных воспоминаний былого, прошёл чрез Диохарские ворота, и направился садами к Ликаиону. Он нашёл в гимназии множество посетителей[75]. В залах, окружавших перистиль, образовались большие и маленькие кружки из молодых и пожилых людей, оживлённо разговаривавших между собою. Здесь учил, прогуливаясь в портике, известный, недавно приехавший в Афины, философ, окружённый толпою почтительных учеников, часть которых приехала с ним с чужбины. Стоило посмотреть, как, ловя каждое его слово, они боялись в то же время стеснить его и расступались по обе стороны каждый раз, когда он поворачивался, чтобы затем снова следовать за ним. Там сидел опытный старец, серьёзно разговаривавший с несколькими молодыми друзьями. Разговор их был приятно прерван приходом юноши, известного в городе своею красотою. Каждому хотелось сесть поближе к красавцу, отчего произошла давка, грозившая столкнуть с мраморной скамейки крайних из сидевших, пока, наконец, один из них, не хотевший быть лишённым удовольствия смотреть на прекрасного мальчика, не вскочил с своего места и его примеру не последовали другие, вследствие чего образовался целый полукруг вокруг предмета всеобщего внимания. Разговор его со стариком доказал скоро, что он обладал и мыслями, не менее прекрасными. Во многих местах образовались группы, в которых рассуждали о великих событиях в Азии. Только что были получены новые вести об успехах македонского войска при осаде Тира, и многие старались выказать свои топографические знания, рисуя палками на песке план и местоположение города. На большой открытой площадке занимались между тем самыми разнообразными упражнениями, а некоторые направлялись уже к тёплым ваннам или холодным купальням или же смазывали в элеотезии свои тела чистым маслом.

Харикл прошёл через колоннады прямо к месту, где упражнялись на вольном воздухе. Иные бегали тут взапуски, среди громких восклицаний зрителей, поощрявших то того, то другого; другие стояли, готовые к прыжку, держа в руках тяжести. На открытом пространстве у ксистума происходила, по-видимому, особенно интересная борьба. Образовался тесный кружок зрителей; многие уходили, вместо них прибывали новые.

— Верно, это Ктезифон, — сказал кто-то рядом с Хариклом, подошедшим тоже, но ничего не видевшим за толпою. — Он душа гимназии.

Харикл стал на цыпочки и увидел голову одного из борцов. Это был действительно его друг. Но в эту минуту борьба уж окончилась. Подметив слабую сторону своего противника, Ктезифон, ловко приподняв его ногу, повалил его. Раздался радостный клик; толпа немного расступилась, и Харикл, приветствуя друга, выступил вперёд, предлагая состязаться с ним. Ктезифон принял вызов с удовольствием. Он был бесспорно сильнее Харикла, но и Харикл боролся с такой ловкостью, умел так хорошо пользоваться всеми представлявшимися преимуществами, что борьба длилась довольно долго, и, когда Ктезифон всё-таки победил, все должны были признать по крайней мере, что и Харикл был чрезвычайно искусным борцом. Друзья отправились под руку к ваннам, а затем Харикл поспешил к дому Фориона.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Пир[76]

С самого рассвета всё в доме Лизитла было в движении. Богатый молодой человек задумал отпраздновать как можно пышнее приезд своего товарища детства. Всё лакомое, что можно было только достать на афинском рынке, было взято, и, не довольствуясь закупками раба, он сам отправился на рыбный рынок, чтобы выбрать лучших копаисских угрей и самых больших морских щук. Он нанял отличного повара, заказал венки, купил драгоценные мази и пригласил хорошеньких флейтисток и танцовщиц. В обширном покое, где должен был происходить пир, были приготовлены ложа, и на красивых столиках расставлено было множество маленьких и больших серебряных чаш и кубков. Молодые рабы в полупрозрачных высокоподнятых хитонах, сновали хлопотливо по комнатам и портикам, прибирали, чистили, покрывали диваны пёстрыми коврами, поправляли полосатые подушки, полоскали сосуды, словом, хлопотали без устали до тех пор, пока не были окончены все приготовления к парадному приёму гостей.

Тень, бросаемая гномоном[77], была уже длиннее десяти футов, когда Харикл возвращался из Академии, куда Ман принёс ему самую нарядную, праздничную одежду и франтовские полубашмаки[78]. День прошёл для него незаметно, среди хлопот по устройству дома; всё шло так, как ему хотелось, и счастливая будущность раскрывалась перед ним. Он шёл поэтому в самом приятном расположении духа к дому друга, где в его честь был приготовлен пир. Подходя уже к самому дому он увидел Ктезифона, возвращавшегося из Ликаиона.

— Ман, — сказал он следовавшему за ним рабу, — вон идёт Ктезифон, догони его и попроси подождать меня.

Ман исполнил приказание; поспешно настиг быстро идущего Ктезифона и, остановив его сзади за одежду, попросил подождать Харикла.

— Где же Харикл? — спросил тот, оборачиваясь.

— Он идёт за нами, — отвечал раб.

В эту минуту подошёл и сам Харикл, приветствуя друга.

— Какой ты нарядный, — сказал Ктезифон, — куда это ты собрался?

— На обед к Лизитлу, — отвечал Харикл. — Я вчера обещал ему прийти; а разве ты не приглашён?

Ктезифон отвечал отрицательно.

— Ах, это было бы очень обидно, если б среди друзей юности, которых я там встречу, не было бы именно тебя. Что, если б я велел тебе идти со мною на обед без приглашения?

— Конечно, если б ты велел, — возразил Ктезифон шутя, — мне оставалось бы только повиноваться.

— Ну так пойдём, — сказал Харикл, — оправдаем пословицу, которая говорит, что к обеду хороших людей приходят хорошие люди, сами себя приглашая.

— Придумай, однако, какое-нибудь извинение, — заметил Ктезифон, — потому что я буду утверждать, что ты передал мне приглашение.

— Мы подумаем об этом дорогою, а теперь идём.

Двери гостеприимного дома были открыты; раб, встретивший их при входе, провёл их в залу, где большинство гостей уже заняли свои места на ложах. Лизитл встретил и приветствовал их самым радушным образом.

— Ктезифон! — воскликнул он, увидя вошедшего. — Ты пришёл удивительно кстати, и я надеюсь, что ты отобедаешь с нами. Если же тебя привело сюда какое-нибудь дело, то отложи его до другого раза. Вчера я всюду искал тебя, чтобы пригласить, но не мог найти.

— Харикл сделал это от твоего имени, — сказал Ктезифон, — он-то и заставил меня прийти с ним.