Помоги проекту - поделись книгой:
POLARIS
ПУТЕШЕСТВИЯ . ПРИКЛЮЧЕНИЯ . ФАНТАСТИКА CDIV
Жорж ДЕЛАРМ
КТО СМЕЕТСЯ ПОСЛЕДНИМ
Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XXXIII
Деларм Ж. (Слезкин Ю. Л.)
Кто смеется последним. Роман с предисл. редактора и заключением издателя, в которых даны некоторые сведения об авторе (Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Т. XXXIII). — Б.м.: Salamandra P.V.V., 2022. - 150 c. -(Polaris: Путешествия, приключения, фантастика. Вып. CDIV).
ПРЕДИСЛОВИЯ
ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
Настоящий перевод сделан с 700-го французского издания. Автор романа в своем предисловии от имени редактора предугадал широкую распространенность, какую получит его произведение. В настоящее время французская читающая публика особенно чутка ко всему, что так или иначе связано с общественной и политической жизнью страны, особенно если за теми или иными литературными масками она угадывает знакомые лица, известные имена из правительственного и финансового мира.
Роман «Кто смеется последним» вызвал сенсацию не по одному тому, что идея его будоражит, а потому, что фарсовый оттенок событий, развертывающихся в нем, очень близок действительности, которую иные тщательно пытаются замаскировать.
Сам автор романа, скрывшийся под тремя псевдонимами (Плюмдоре, Деларм и изд. Фаскелле), до сей поры не был известен. Он молод, недостаточно опытен, но, несомненно, обладает данными, позволяющими видеть в нем писателя с явно выраженным сатирико-общественным уклоном, так характерным в творчестве большинства французских писа-телей. «Кто смеется последним» можно отнести к произведениям авантюрно-памфлетного типа, что делает его занимательным и острым.
Русскому читателю роман этот интересен еще и потому, что в нем он найдет меткую характеристику политической кухни буржуазной республики и своеобразное преломление автором идей, едва переваримых старой Францией, но близких нам и давно воплощенных у нас в жизнь.
Написанный в 1923 году роман Деларма к тому же является пророческим, так как предугадал события политической жизни Франции настоящих дней.
1924 г., ноябрь, Москва
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА 601 ИЗДАНИЯ
Роман «Кто смеется последним», подписанный неизвестным до сей поры именем Жоржа Деларма, вышел в Париже в 1923 году отдельным изданием и в два месяца разошелся в 275 тысячах экземпляров, а в настоящее время тираж его возрос до 600 тысяч.
Такой необычайный успех романа у читающей публики, затмивший успех последних романов Виктора Маргерита и Пьера Бенуа, вызван как несомненными художественными его достоинствами, остротой и современностью интриги, так и тайной, которою окружил себя автор.
Жоржа Деларма никто не знает и никто не видал. О Жорже Деларме говорит весь Париж. Газеты «Голуа» и «Жиль-Блаз» объявили премию фотографу, которому удастся поймать в объектив своего аппарата лицо знаменитого незнакомца.
Началось с того, что 13 июля 1923 года депутат центра сделал запрос правительству, — знакомо ли оно с содержанием выпущенного в июне месяце романа некоего Жоржа Деларма «Кто смеется последним» и если знакомо, то что оно намерено предпринять в ограждение граждан от тлетворного влияния этого во всех смыслах зловредного, оскорбительного для каждого честного француза произведения, в котором не только затронута честь Франции, но и поколеблены устои морали, законности и традиций.
Министр полиции, сославшись на то, что
Тем не менее, в тот же день на квартиру издателя романа «Кто смеется последним» Эжена Фаскелле — rue de Grenelle, 11 — явился полицейский агент и, предъявив свою карточку, попросил сообщить ему точные данные об авторе нашумевшей книги.
М-r Фаскелле, налитый жиром буржуа, несущий свое тело подобно студню, вышел к агенту в персидском халате, долго тряс ему руку, рассыпался в любезности и взволнованно заверял его, что сам не имеет никакого понятия о Жорже Деларме.
— Это первый случай в моей практике, — повторял он несколько раз, меланхолически прищелкивая языком, — совершенно исключительный случай. Рукопись романа «Кто смеется последним» я получил по почте, переписанную на машинке. При рукописи имелось краткое письмо, где автор предлагал ознакомиться с романом, всячески его расхваливал, заранее соглашался на все условия, а гонорар просил направить до востребования предъявителю почтовой квитанции № 47892 от 22 мая 1923 года. По правде говоря, у меня вовсе не было желания издавать мазню какого-то неведомого писаки. Я бросил рукопись, не читая, в шкаф, где у меня хранится подобный же хлам. Вы сами понимаете, m-r, что издательское дело — очень серьезное и ответственное дело, не позволяющее нашему брату тратить время по пустякам. Мне, издавшему ряд бессмертных книг Пьера Луиса, Анри де Ренье и других блестящих мастеров слова, не пристало печатать бумагомаранья каждого встречного. Но, однажды, вернувшись домой, я застал мою дочь Анжелику в большом волнении. «Папа, — вскричала она, — откуда у вас этот изумительный труд? — И показала мне на лежащую перед нею тетрадь. — Почему вы положили его в шкафу рядом с непринятыми рукописями? Знаете ли вы, что это — гениально, изумительно, потрясающе!» «Но о чем же ты говоришь, дочь моя?» — спросил я ее. «О романе “Кто смеется последним”» — отвечала она. Моя дочь экспансивная девушка, сударь, — продолжал издатель в элегическом тоне, — она очень легко приходит в восторг; всякая новая идея ее увлекает. С этим ничего не поделаешь. Таково время. К тому же, между нами, она увлечена русской революцией. Вы понимаете… Я не очень препятствую — это не грозит никакими последствиями: Россия далеко, хладнокровие придет в свое время, а в молодости следует перебеситься. Но, все же, я взял рукопись и, лежа в кровати, отходя ко сну, начал ее просматривать…
Тут m-г Фаскелле от элегии перешел к героическому пафосу:
— М-г, — вскричал он, — вы, конечно, не сомневаетесь, что я честный благонамеренный француз, что для меня дороги незыблемые устои честных традиций нашей обожаемой республики, что никто не сумеет доказать мне, что черное — бело, а дважды два — равно пяти. Моя фирма существует более пятидесяти лет. Я продолжаю дело, начатое моим дедом, и надеюсь передать его своим детям. Все, что вы видите здесь, говорит об устойчивости, твердости вкуса, никакая эксцентричность не оскорбит наши принципы. Но… m-r, одно дело — личная жизнь, личные вкусы и убеждения, другое дело — коммерция. Здесь мы должны считаться с условиями рынка. У нас должен быть нюх, даже если бы от запаха, распространенного вокруг, вы готовы были бы зажать ноздри. Увы! — наш век пахнет весьма скверно: я бы даже сказал, — он любит запах гнили. Он к нему привык за годы войны. И должен вам сказать по секрету, что изысканный запах моих высокочтимых сотрудников Пьера Луиса и Анри де Ренье — не по носу современному читателю, — он их не ценит, не чтит, не покупает.
Издатель вынул зеленый шелковый платок и вытер покрасневшие глаза.
Потом, запахнув персидский халат, он налил агенту рюмку рубинового ликера и продолжал:
— Сознаюсь вам, m-r, несмотря на все мое отвращение к подобного рода литературе, я прочел роман Жоржа Делар-ма в один присест, не смыкая глаз, а наутро передал его в типографию. Увы! Дело и убеждения часто противоречат друг другу. Роман — отвратителен, нагл, он глумится над всем, что у нас осталось святого, он издевается над властью, над религией, над семьей, он никогда, клянусь, не увидит полки моей библиотеки, но — что поделаешь — он написан вовремя, он разошелся уже в 272 тысячах экземпляров, и заказы на него поступают со всех сторон ежедневно. Ничего не поделаешь, коммерция — есть коммерция. Но я дорого бы дал за то, чтобы вам удалось поймать его автора и засадить в тюрьму. Он этого стоит, уверяю вас. Я даже подозреваю — не большевик ли он? Во всяком случае, близок к этому. Быть может, вы найдете возможным, объявив его вне закона, лишить права на гонорар… В таком случае я был бы вам крайне признателен.
М-г Фаскелле грузно поднялся, протянул обе пухлые ладони и долго тряс ими тощую руку агента.
— Желаю вам успеха, — сказал он, — от всей души желаю его вам.
На следующий день «Матен» и «Жиль-Блаз» поместили на своих страницах портрет издателя и привели полностью его разговор с агентом, как пример изумительной мудрости, финансового гения и гражданской доблести.
«Побольше бы нам таких m-r Фаскелле, таких скромных, честных буржуа, и нам не страшны никакие бури, никакие потрясения, никакие Жоржи Делармы, нагло пытающиеся убедить нас в том, что дважды два — не четыре, а пять.
Руки прочь от Франции!
Никто не поколеблет ее всеевропейскую гегемонию!»
Такими патетическими словами заканчивал хроникер эту нравоучительную беседу.
Как бы то ни было, книга продолжала расходиться с неимоверной быстротой и в небывалом количестве экземпляров; критики всех лагерей точили на ней свои перья, поговаривали даже о том, что ей будет присуждена Гонкуровская премия, — а автора ее — Жоржа Деларма — все еще никто не видал.
Установили слежку за получателем гонорара в почтамте. Но предъявитель квитанции за № 47892 оказался хроменьким старичком и к тому же — глухонемым. На все вопросы он кивал головой и бессмысленно улыбался. Ему пытались писать записки, но он разводил руками, объясняя этим, что он неграмотен. Повода к его аресту не представлялось. Это был скромный маляр, живущий за крепостным валом и знакомый всему кварталу под именем Пьера Пото.
Но почему он получал гонорар Жоржа Деларма? Что делал старик с этим гонораром? Этого никто не знал.
Пото продолжал жить так, как он жил раньше. С утра уходил на работу с кистями и ведрами, вымазанный красками с головы до ног, улыбаясь своей бессмысленной улыбкой. Поздним вечером он возвращался домой и принимался за свой скудный ужин, приготовленный его соседкой по квартире — горластой m-me Фракас. Так шло изо дня в день.
По воскресениям m-r Пото напивался и пьяный спал до следующего утра.
Все эти сведения мы почерпнули тоже из парижских газет, очень точных во всем, что касается какой-либо сенсации.
В настоящее время, когда подготавливается к выпуску 601 тысяча романа, никаких новых данных об авторе его не поступало, а потому мы принуждены ограничиться только теми сведениями, какие были нами приведены выше.
Пишет ли еще что-нибудь Жорж Деларм, или «Кто смеется последним» — единственное его произведение, собирается ли он всецело посвятить себя литературе, или известный нам роман — случайная обмолвка человека, увлеченного иною деятельностью, является ли инкогнито автора остроумно придуманным рекламным трюком (в котором, быть может, замешан сам издатель), или таинственность поведения Деларма вызвана иными, более серьезными причинами характера конспиративно-политического, даже уголовного — судить трудно, но, во всяком случае, мы можем с уверенностью сказать, что предлагаемый нами его труд, несомненно, заслуживает должного внимания. Он оригинален по замыслу, остроумен по содержанию, увлекателен по фабуле, а главное — беспощаден в анализе современного французского буржуазного общества, где, скрытые под личиной непреложности морали, закономерности существующего порядка, — расцветают пышным цветом пороки и гниль разлагающегося класса.
Автор резок и прям в своих приговорах, герой его несколько демагогичен, но полон подкупающей смелости и здорового оптимизма.
Азарт — этот нерв современности, — борьба азарта благородного и низменного — вот основа романа, его душа.
Роман делится автором на три эпизода трех суток, представляющих из себя некое замкнутое звено единой цепи. А ввиду того, что фигура самого автора, благодаря своей таинственности, тоже представляет известный интерес для читающей публики, мы берем на себя обязательство — все новые сведения, получаемые нами о Жорже Деларме, тотчас же сообщить читателю, если это разрешат нам технические условия, в виде особого приложения к книге или даже к тому или иному эпизоду романа. Таким образом читатель постепенно ознакомится как с самим произведением, так и с биографией автора этого произведения.
Льстим себя надеждой, что и с тем и с другим читатели ознакомятся до конца, и приносим нашу искреннюю признательность глубокоуважаемому издателю, m-r Фаскелле, за представленную нам возможность расширить настоящее издание помещением тех биографических данных об авторе, каковые будут находиться в наших руках.
Париж, 1923 г., 11 ноября
АВТОР — ФРАНЦУЗСКОЙ АКАДЕМИИ
Блистательные собратья!
Вам — достойным преемникам великой культуры нашей страны, Вам — глубокомысленным блюстителям ее традиций, Вам — пастырям законов языка и канонов стиля, Вам — непререкаемым ценителям прекрасного, навеки окаменевшего, подобно архитектуре «Notre Dame», Вам — безупречным математикам человеческого духа, Вам — закройщикам его одежд, Вам — праведным судьям ошибок в синтаксисе и в нравственности, Вам — доблестным рыцарям прекрасной Дамы, именуемой Свободой, Вам — стражам у врат славы и респектабельности, Вам — твердо знающим, что земля вертится вокруг оси неизменно в одну и ту же сторону, что после осени приходит зима, а отнюдь не обратно, что только лишенная невинности девушка может родить, а пользоваться благами жизни имеет право только тот, кто угнетает других, что лавры даются лишь академикам и кухаркам, что правительство существует для того, чтобы добрый буржуа мог спокойно переварить свой обед, что логика так же необходима и непререкаема, как ночной колпак, а дважды два, — всегда и неизменно, во веки веков, — равно четырем, Вам — очаровательные парнасцы — посвящаю эту легкомысленную книгу, где, наперекор рассудку, все поставлено вверх тормашками и где торжественно, громко, во всеуслышание автор, не стесняясь своей глупости, заявляет, что — 2 х 2 = 5.
Приятных сновидений!
1 мая 1923 г., Париж
ПЕРВЫЕ СУТКИ
МАРСЕЛЬСКИЙ СКЕТЧ
ГЛАВА ПЕРВАЯ — ГДЕ ДАН ОДИН НЕИЗВЕСТНЫЙ
6 ноября в 10 часов утра в Марсельский порт вошел трехтрубный, большой нагрузки товаро-пассажирский пароход «Гельголанд» под шведским флагом.
Пришвартовавшись у пристани № 16, он начал не спеша выгружать пассажиров, после чего должен был отойти к товарным складам.
Дежурный филер[1] Патату, окинув наметанным глазом суетящуюся группу пассажиров, тотчас же определил социальное положение каждого из них. Никто из этих скромных буржуа, двух-трех шведов-коммерсантов да нескольких рыбачьих финских семей — не могли его заинтересовать, и только один, несколько необычного вида субъект, несомнен-но — иностранец, остановил на себе внимание Патату.
— А ну-ка, Патату, определи, кто это может быть, — меланхолично задал себе вопрос филер, скуки ради усвоивший привычку говорить с самим собой. — Социальное положение? Полагаю — интеллигент. Профессия?.. Гм… я бы сказал — монтер, судя по его мешку… Национальность? — нечто весьма странное — помесь англичанина с малайцем… Во всяком случае, птица стреляная, видать по всему. Не мешает, старина, полюбопытствовать, что станет он делать дальше…
Тем временем неизвестный, не нанимая носильщика, держа в руке небольшой легковесный дорожный баул из непромокаемого, кофейного цвета брезента, медленно, шагом фланирующего человека прошел вдоль набережной мимо доков, внимательно оглядывая верфи, подъемные краны, фоксами снующие катера, аспидных от угольной пыли портовых рабочих, истерически взвизгивающих чаек. Миновав ряд параллельных друг другу улиц, подымающихся от набережной вверх, широкой перспективой к центру города, вновь прибывший все так же, не ускоряя шага, сошел по каменным ступеням отлогой лестницы в низменную часть порта, в рыбный квартал, беспорядочно загроможденный каменными ящиками амбаров, пакгаузов, элеваторов, рыбных складов, сушилен.
Здесь, протянувшись тараканьими щупальцами между просмоленных и просоленных домов, населенных матросами и рыбачьими артелями, между жалких, изъеденных ветром, похожих на искрошенные гнилые зубы лачуг, — скрещиваясь, переплетаясь, валясь друг на друга, ползли затхлые, тухлые, липкие переулки. Незнакомец без всякой видимой причины остановился, положил на каменные заплеванные плиты свой баул, удовлетворенно потер руки, ладонь о ладонь, хрустя суставами худых, жилистых пальцев, еще раз глянул на движущееся, хрипящее, дымное месиво кораблей, лодок, катеров, парусных рыбачьих шхун, пловучих мостов, — смачно плюнул в жирную, расходящуюся радужными кругами воду, снова подхватил свой багаж и, нырнув в переулок, решительным шагом направился к бару «Поющая скумбрия».
В баре приезжий учтиво поклонился хозяину, сел за первый от двери налево столик, протянул ноги, брезент свой кинул под стул, высморкался и отчетливой резкой скороговоркой, в которой легко было узнать иностранца, несмотря на правильное произношение, потребовал кружку портера, ломоть сыра и яблоко.
Лицо посетителя было широко, скуластые щеки, видимо, выбритые дня три тому назад, поблекли, скорее всего — от усталости, крупный рот складывался в неизменную, чуть лукавую усмешку, карие глаза сидели глубоко, но смотрели открыто, внимательно и спокойно, вся приземистая, тяжеловесная фигура приезжего, облаченная в мышиного цвета драповое, поношенное, но вполне приличное пальто, тоже не проявляла ни малейших признаков беспокойства, не внушала никаких подозрений.
Филер выпил у стойки кружку пива, взялся было за газету, зевнул, заскучал, посмотрел на часы — и со спокойной совестью удалился, предоставив иностранцу полную свободу коротать оставшееся до ночи время, как ему заблагорассудится.
— Не угоняться же мне за всякой сволочью, — рассуждал бравый малый — и был тысячу раз прав.
В Марсель съезжались со всех концов света люди разных национальностей, и в конечном итоге все они были чем-нибудь подозрительны.
— Там, где навоз, там и черви, — вполне резонно изрек Патату, раздумывая, куда бы еще направить свои стопы.
Но не успел он принять решения, как мимо него с воплями пробежала женщина, а за нею здоровенный матрос с бутылкой, высоко поднятой над головой.
— Отдай мне мой кошелек, — орал он рокочущим голосом, точно хотел покрыть грохот бури, — ты все равно не уйдешь от меня, потаскушка!
В некотором отдалении, поддерживая друг друга и занимая всю ширину переулка, шествовало еще несколько матросов и солдат колониальных войск.
Патату забыл неизвестного, спрятал в карман философию и, по врожденному вкусу к приключениям, стал действовать.
— Держите ее, — крикнул он, пускаясь наперерез бегущей, — держите воровку!
Он опередил матроса, готовый схватить преследуемую за юбку, когда внезапно женщина остановилась, почти упав в его объятия.
— Спасите, — задыхаясь, прохрипела она, — это шантаж… я не воровка… Я заработала эти деньги… они хотят у меня их отнять. Все семеро… по очереди… за удовольствие, по десять су каждый… Это дешевле бананов… Потом они стали пить… им не хватило расплатиться с хозяйкой, — тогда они заявили, что я украла у них деньги… Видит бог — это правда.
Но матрос с бутылкой уже стоял рядом. Он рокотал, как из бочки.
— Эту шлюху нужно проучить как следует. Она увязалась за нами, чтобы мы ее угостили, строила рожи, лезла целоваться и незаметно свистнула кошелек. Я тебя вздерну на pee, размалеванная рожа.
— Хорошо, — сказал Патату, для большей внушительности напружив грудь, — мы это разберем в комиссариате. Не угодно ли следовать за мной?
— За вами? — багровея и подмигивая глазом, точно от нервного тика, спросил матрос.
— Да, прошу вас. Я полицейский агент.
— Ладно, — рявкнул один, — и мы с вами. За компанию веселей, не правда ли? — И, пройдя несколько шагов, добавил, обращаясь к товарищам: — Теперь ему легко будет нырнуть в воду.
— Даже не снимая сапог, — со смехом отвечал другой.
ГЛАВА ВТОРАЯ — ГЕРОЙ КОТОРОЙ
ВСЕМ ИЗВЕСТЕН
Того же 6 ноября в Париже шел дождь. Впрочем, сказать шел — нельзя. Он низвергался, обрушивался водяной лавиной, как из гидравлического пресса. Дома сплющивались, люди опрокидывались в грязь, лошади плыли. Но недремлющее правосудие вершило свой праведный суд.
На скамье подсудимых сидел Этьен Виньело — рисовальщик, карикатурист, известный всему Парижу — Этьен, по прозванию «левша». Полиция нравов привлекла его к суду за распространение альбома с «развратными изображениями». Альбом этот, под общим заглавием «Вот человек», содержал в себе серию блестяще выполненных рисунков-сатир на современное общество и его нравы. Темы их были рискованны, но правдивы.
— Я не могу отрицать, что Этьен Виньело талантлив, — патетически восклицал прокурор, — но он посвятил себя изображению разврата. Художественное произведение, оскорбляющее чувство нравственности нормального человека, — развратно. Так гласит закон. Суд должен считаться с его точными указаниями. Остается лишь установить, был ли оскорблен в моральном отношении нормально чувствующий человек…
Прокурор сделал жест в сторону председателя суда.
Председатель — сухой, с чрезмерно длинной талией человек — скромно опустил глаза. Он считал себя нормально чувствующим человеком, — он был оскорблен.
Этьен Виньело, — молодой бельгиец с грубоватыми чертами лица деревенского парня, с широкими мускулистыми плечами, обтянутыми синей рабочей блузой, с коротко остриженной головой, — скучающим взглядом серых, охотничьих, прищуренных глаз скользил по переполненному залу.
Зал напоминал клумбу: так много в нем было дамских шляпок.
— Уяснили ли вы себе, что ваши рисунки могут оскорбить чувства других людей? — спросил председатель, перелистывая лежащий перед ним альбом.
Член суда из-под руки, прищурясь близорукими глазами, старался разглядеть рисунок.
Этьен Виньело встал.
— Да, господин председатель, — отвечал он, — я вполне себе уяснил это и очень рад, если могу вызвать отвращение. Такова моя цель. К тому же, господин прокурор, вы должны сознаться, что женщин, изображенных в моем сборнике, нельзя назвать красивыми. Своему произведению я придаю большое воспитательное значение, если позволено будет мне так выразиться, — оно не скрывает правды, но показывает ее без прикрас.
Поделиться книгой: