Помоги проекту - поделись книгой:
Важной политической причиной революции в Европе стало поощрение властями заморских путешествий и открытий. Еще в XIII веке братья Поло отправлялись в свое дерзкое путешествие в земли великого Хана как обычные купцы – без высокого покровительства; в XVI веке пытавшийся достичь той же цели Колумб уже пользовался поддержкой королевы Изабеллы. Движение от частного к государственному мореплаванию развивалось одновременно и в тесной связи с переходом от индивидуального существования к национальному. В свою очередь великие английские, испанские и португальские мореплаватели-капиталисты привезли на родину не только несметные богатства – отныне стала осознаваться важность богатства как такового. «Золото – удивительная вещь! Кто обладает им, – писал Христофор Колумб, – тот господин всего, всего, чего он захочет. Золото может даже душам открыть дорогу в рай».[16] Так думали многие современники великого первооткрывателя, и это чувство заметно ускорило появление почитавшего выгоду и риск общества, главным двигателем которого была погоня за деньгами. Мимоходом стоит отметить, что сокровища Востока и впрямь поражали воображение. Денег, полученных королевой Елизаветой в обмен на финансирование путешествия сэра Фрэнсиса Дрейка на «Золотой лани», хватило на то, чтобы полностью заплатить зарубежный долг Англии и заткнуть все дыры в бюджете. Остаток был инвестирован за рубеж; если бы с тех пор на елизаветинские вложения начислялся сложный процент, то сегодня в сумме они превосходили бы зарубежные активы Великобритании по состоянию на 1930 год!
В фольклоре XII века встречается рассказ о ростовщике, собиравшемся венчаться; когда он входил в церковь, его раздавила упавшая статуя. Как выяснилось, статуя была изображением другого ростовщика – и Бог не одобряет подобной деятельности. Мы помним, что даже в середине XVI века несчастный Роберт Кейн вызвал гнев пуританских церковных властей именно из-за рода своих занятий. Рыночной системе было трудно дышать в атмосфере тотальной неприязни. Как следствие, необходимым условием развития рынка было постепенное признание духовными лидерами его безвредности, а потом и пользы для общества.
Неверно думать, что прогресс заключался лишь в постепенном возрастании важности денег. Также был крайне важен прогресс технологический, причем вполне определенного рода. Коммерческая революция не могла состояться в отсутствие сколько-нибудь разумного бухгалтерского учета: хотя венецианские купцы xii века уже использовали вполне хитроумные вычислительные приборы, большинство средневековых торговцев в своем невежестве мало чем отличались от школяров. Прошло некоторое время, прежде чем необходимость учета стала повсеместной; двойная запись стала общепринятой практикой лишь в XVII веке. Ну а до тех пор, пока не появился надежный метод учета финансовых потоков, предпринимательство в крупных масштабах было невозможно.
Действуй они отдельно друг от друга, ни одному из этих изменений самому по себе не удалось бы поставить общество с ног на голову. Иные из них могли с одинаковой вероятностью быть как причинами, так и следствиями обуревавших его потрясений. История избегает рывков, и процесс великого сдвига растянулся на долгое время. Рыночный способ организации процветал бок о бок с традиционными практиками, и остатки этого старого образа жизни не исчезли и после закрепления рынка в качестве основы экономической организации нашего общества. Так, гильдии и феодальные привилегии не были отменены во Франции вплоть до 1790 года, а английский Статут ремесленников, регулировавший деятельность цехов, просуществовал до 1813-го.
Но уже к 1700 году – за двадцать три года до рождения Адама Смита – тот мир, что осуждал Роберта Кейна, запрещал купцам носить неприглядные узлы, заботился о «справедливости» цен и боролся за преемственность в профессиях отца и сына, находился в глубоком упадке. Теперь общество отдало себя во власть принципиально нового набора «самоочевидных» максим. Среди них были и такие:
«Каждый человек от природы алчен и жаждет прибыли».
«Никакой закон не может запрещать выгоду».
«Выгода находится в Центре Коммерческого Круга».[17]
В обиход вошла концепция «человека экономического» – безвольного существа, беспрекословно подчинявшегося скрытой в его мозгу вычислительной машине. Очень скоро учебники наполнились рассказами о попавшем на необитаемый остров Робинзоне Крузо, расчетливости которого могли бы позавидовать иные бухгалтеры.
Новый, деловой европейский мир оказался охваченным лихорадкой обогащения и спекуляции. Шотландский авантюрист Джон Ло[18] пустился в очередное безумное приключение, основав в 1718 году во Франции Миссисипскую компанию: он продавал акции предприятия, собиравшегося разрабатывать золотые рудники в Америке. На улицах мужчины и женщины сражались за право получить долю в компании, совершались убийства, состояния сколачивались за ночь. Кто-то из гостиничной прислуги заработал тридцать миллионов ливров. В тот момент, когда компания была готова обанкротиться с ужасными последствиями для инвесторов, власти решили отдалить катастрофу, причем довольно интересным способом. Они наняли тысячу бродяг, вооружили их кирками и лопатами и заставили промаршировать по улицам Парижа, изображая отправляющихся в Эльдорадо старателей. Разумеется, в конце концов компания разорилась. Но насколько поразительны произошедшие изменения! Как велико отличие алчущей быстрого обогащения толпы на рю де Кенкампуа от робких капиталистов столетней давности; желание публики получить побольше денег должно быть крайне острым, чтобы она попалась на такую примитивную удочку!
Сомнений не оставалось – после долгих мучений рыночная система наконец явилась-таки на свет. Отныне решение проблемы выживания заключалось не в следовании традициям или приказам, но в свободной деятельности ищущих выгоды людей, связанных исключительно рыночными отношениями. Новая система получила название «капитализм» – трудно поверить, но это слово не было широко распространено до конца XIX века! А лежавшая в основе системы идея выгоды так твердо укоренилась в сознании людей, что уже скоро многие будут утверждать, что это вечная и вездесущая часть нашей природы.
Идея нуждалась в собственной философии.
Человек, часто говорят нам, отличается от всех других живых существ своей сознательностью. По-видимому, следует понимать, что нам недостаточно создать общество и жить в нем; человек обязательно старается убедить себя, что обитает в лучшем из всех возможных обществ, а сложившиеся внутри него правила хотя бы частично отражают правила, установленные Провидением. Как следствие, каждая эпоха рождает своих философов, апологетов, критиков и реформаторов.
Вопросы, озадачивавшие первых социальных философов, относились скорее к политической, чем к экономической стороне нашей жизни. Все то время, пока миром правили традиция и тирания, проблемы бедности и богатства вряд ли волновали умы мудрецов; в порядке исключения по этому поводу можно было лишь вздохнуть или в очередной раз возмутиться внутренней бессмысленностью человека. Раз большинство людей, подобно трутням в пчелиной семье, рождалось, чтобы провести жизнь в бедности, никто и не интересовался тем, как они существуют, причуды королев были гораздо более увлекательным предметом для изучения.
«Уже непосредственно с момента самого рождения некоторые существа различаются в том отношении, что одни из них как бы предназначены к подчинению, другие к властвованию», – сказал Аристотель,[19] и в основе его замечания лежит не презрение, а безразличие, с которым ранние философы смотрели на будничную жизнь. Существование огромного рабочего класса воспринималось как должное, деньги же и рынки были не только слишком грязными, но и слишком плебейскими темами, чтобы претендовать на внимание джентльмена и ученого. Права королей, как дарованные свыше, так и иные, а также важнейшая проблема власти преходящей в противовес власти духовной – вот что занимало тогдашние умы, но никак не притязания нахальных купцов. Хотя богатство отдельных людей играло свою роль в жизни нашего мира, потребность в философии богатства появилась лишь после того, как борьба за него стала повсеместной и просто-напросто необходимой для существования общества.
Игнорировать тот факт, что рынок поощряет довольно неприятную борьбу, можно было лишь до поры до времени; в какой-то момент он вызвал праведное возмущение окружающих. Когда борьба наконец доползла до святая святых философии, разумнее всего было попытаться воспользоваться накопленным опытом и проследить некую объединявшую все происходившее логику. Именно эту задачу решали философы, в течение двух веков до Адама Смита предлагавшие свои теории повседневной жизни.
Стараясь открыть двигавшие миром силы, они рисовали его портреты, и из них вышла бы престранная галерея!
Вначале наиглавнейшей целью и средством в борьбе за существование объявили накопление золота. Христофор Колумб, Кортес и Фрэнсис Дрейк были не просто путешественниками на службе у государства – они находились в авангарде
Можно ли обнаружить объединяющую эти идеи концепцию? Здесь мы впервые сталкиваемся с упомянутым в конце предисловия взглядом, в соответствии с которым «картины мира» предшествуют реальному ходу событий и предопределяют его. Одну из таких картин можно увидеть на фронтисписе опубликованного в 1651 году «Левиафана» – оказавшего заметное влияние на последующее развитие мысли трактата английского философа и политического мыслителя Томаса Гоббса. На гравюре изображена огромная фигура, возвышающаяся над безмятежной сельской местностью и словно охраняющая ее. Очевидно, перед нами монарх: в одной руке у него меч, в другой – скипетр. Если приглядеться внимательнее, оказывается, что его кольчуга сшита из человеческих голов.
Стоит заметить, что картина охватывает политическую сторону нашей жизни, а вовсе не экономическую. Главная мысль «Левиафана» – и самого Гоббса – такова: всемогущее государство необходимо, чтобы уберечь людей от «одинокого, бедного, мерзкого, жестокого и короткого существования».[20] Хотя коммерческая деятельность имела довольно большое значение, она могла как поддерживать государство, так и расшатывать его устои. Следовательно, несмотря на их искреннюю заинтересованность в накоплении золотых слитков, все монархии опасались, как бы торговые суда не отвезли заветный металл в другие страны, где он будет потрачен на шелка и прочую роскошь в ущерб государственной казне.
И все-таки даже такое мировоззрение служит основой для попыток проведения того, что мы бы назвали экономическим анализом. Еще до появления «Левиафана» защитники интересов делового мира публиковали множество очерков, стараясь доказать, что ходившие по Темзе корабли были выгодны для суверена и при этом не представляли для него никакой опасности. Да, часть вывозимого ими золота вполне могла быть израсходована на заграничные продукты, но они везли и британские товары, за которые выручали еще больше золота. Как писал на страницах своего очерка «Богатство Англии во внешней торговле» директор Ост-Индской компании Томас Мен, «обыкновенным способом» увеличения богатства и наполнения казны страны была торговля, «причем мы должны неукоснительно следить за соблюдением одного правила: каждый год необходимо продавать чужестранцам больше, чем мы потребляем».[21]
К XVIII веку эта сосредоточенность на золоте стала выглядеть откровенно наивной. Возникающие одна за другой школы мысли основным источником жизнеспособности страны называли
Новая философия принесла и новую проблему: бедняки должны были по-прежнему жить в нищете. Почти все сходились во мнении, что стоит нищим перестать быть таковыми, как они вполне могут отказаться выполнять свои рабочие обязанности без существенного повышения в вознаграждении за труд. «Для счастья общества… необходимо, чтобы большая его часть пребывала в невежестве и нищете», – писал Бернард Мандевиль,[22] самый чудной и вместе с тем самый проницательный комментатор общественной жизни начала XVIII века. Разумеется, глядя на дешевизну труда в английском сельском хозяйстве и промышленности, авторы-меркантилисты одобрительно кивали головой.
Конечно, золото и торговля, а также связанные с ними идеи повелевали течением нашей внешне хаотичной жизни не в одиночку. Бесчисленные памфлетисты, священники, критиканы и фанатики силились предоставить доводы в поддержку такого общественного устройства или же в его безоговорочное осуждение, причем каждый – свои. К их вящему сожалению, мало кто в этом преуспел. Один утверждал, что страна, безусловно, не может покупать больше, чем она продает, другой же с не меньшей уверенностью настаивал на том, что народ лишь выигрывает, если потребляет больше, чем предоставляет взамен. Часть авторов считала, что именно торговля порождает богатство, и превозносила достоинства купца; многие были убеждены, что торговля – лишь паразитический нарост на здоровом теле фермера. Кто-то утверждал, что бедные являются таковыми по воле Божьей, но даже если это и не так, то их бедность в любом случае составляет основу для процветания всего народа. Им возражали: нищета – болезнь общества и она никоим образом не может способствовать богатству.
Все эти взгляды противоречили друг другу и составляли весьма запутанную картину, но одно было очевидно: человек нуждался в упорядоченном истолковании мира, в котором он обитал. Жестокий и пугающий, экономический мир на глазах обретал все большее значение. Неудивительно, что сам Сэмюэл Джонсон замечал: «Ничто так не заслуживает внимания философов, как вопросы торговли». Наконец все было готово для выхода на сцену экономистов.
Среди какофонии различных мнений можно было различить голос поистине необыкновенного масштаба. В 1776 году Адам Смит опубликовал свое «Исследование о природе и причинах богатства народов», таким образом доведя счет произошедших в том году революционных событий до двух. На одной стороне океана родилась политическая демократия, другая же стала свидетельницей появления на свет экономики. Но если Европа не спешила следовать примеру Америки, то уже очень скоро после написания первого портрета современного общества весь западный мир без изъятий стал миром Адама Смита. Многие поколения смотрели на окружающую действительность через очки, изготовленные по выписанному им рецепту. Сам Смит не считал себя революционером – он всего лишь изложил то, что представлялось ему очевидным, разумным и даже умеренным. Так или иначе, именно ему было суждено подарить населению Земли образ, в котором оно так нуждалось. Прочитав «Богатство народов», люди начали смотреть вокруг другими глазами. Теперь они видели, как выполняемые ими задания встраиваются в общую картину и как все общество семимильными шагами приближается к отдаленной, но совершенно осязаемой цели. Одним словом, на свет появилось новое мировосприятие.
Глава 2
Чудесный мир Адама Смита
О каком мировосприятии идет речь? Как можно догадаться, оно опиралось не на Государство, а на Систему, если точнее – Систему совершенной свободы. Но было бы неразумно погружаться в тонкости этой удивительной интеллектуальной конструкции прежде, чем мы познакомимся с ее странным, а лучше сказать потрясающим, автором.
Путешественник, ступивший на английскую землю в 1760-х годах, по всей вероятности, очень скоро узнал бы о некоем Адаме Смите[23] из университета Глазго. Доктор Смит слыл если не знаменитостью, то уж точно довольно известным человеком. Его имя было знакомо Вольтеру, он близко дружил с Юмом, а желающие послушать его запутанные, но увлекательные лекции находились даже в России. Доктор Смит прославился как ученый, но не меньший интерес у окружающих вызывала его личность. Рассказы о его рассеянности передавались из уст в уста. Так, однажды он, захваченный дискуссией с другом, упал в дубильную яму, а в другой раз перемешал в кружке хлеб с маслом, после чего объявил, что худшего чая он отродясь не пробовал. Но даже многочисленные причуды не могли затмить его интеллектуальной мощи. Адам Смит был одним из выдающихся философов своего времени.
В Глазго он читал курс лекций по нравственной философии, включавшей в себя несравнимо больше, чем в наши дни. Она покрывала натуральную теологию, этику, юриспруденцию и политическую экономию. Таким образом, в поле ее зрения попадало все, от тончайших позывов человека к порядку и гармонии до его куда менее упорядоченных и гармоничных попыток заработать на кусок хлеба.
Человек с давних пор пытался упорядочить в рамках натуральной теологии поиск системы в кажущемся беспорядке космоса, и рассказ доктора Смита о естественных законах, повелевающих с виду хаотичной Вселенной, наверняка нашел бы отклик в сердце нашего путешественника. Но стоило Смиту переключить свое внимание на другую область и попытаться увидеть грандиозный замысел в неразберихе повседневной жизни – и слушатели вполне могли заподозрить доброго доктора в попытке неумеренно расширить пределы применения философии.
И действительно, если общественная жизнь Англии конца XVIII века и наводила на какие-либо мысли, то уж точно не о разумном устройстве или нравственной цели. Праздные классы соревновались в утонченности своего образа жизни, остальное же общество было поглощено абсолютно неприглядной борьбой за выживание. За стенами лондонских гостиных и шикарных загородных особняков царили жестокость, дикость и деградация, замешенные на наиболее безумных и шокирующих традициях древних времен. Общественный организм, в идеале напоминающий тщательно спроектированную машину, где каждый винтик выполняет свою работу, на деле походил на странные паровые агрегаты Джеймса Уатта, главными чертами которых были неопрятность, шумность, неэффективность и опасность. Как же мог доктор Смит усматривать во всем этом порядок, смысл и цель?
Предположим на мгновение, что наш путешественник отправился с визитом на оловянные рудники в Корнуолл.[24] Там он увидит спускающихся в темные дыры шахт горняков; достигнув дна, они извлекают из-за пояса свечу и ложатся вздремнуть до тех пор, пока она не прогорит. Два или три часа работы – и очередной перерыв, за который они как раз успевают выкурить трубку. Труду уделялось времени не больше, чем безделью. Но если бы наш герой переместился на север и отважился погрузиться в шахты Дарема или Нортумберленда, его взору предстала бы совсем иная картина. Там голые по пояс женщины работали бок о бок с мужчинами, иногда они были измождены настолько, что напоминали скорее тени, нежели человеческие существа. В ходу были дикие и жестокие обычаи. Внезапно возникавшие сексуальные потребности удовлетворялись в заброшенной шахте неподалеку. Не видевшие света на протяжении зимних месяцев дети от семи до десяти лет работали наравне со всеми и терпели всяческие унижения – шахтеры платили им жалкие гроши за то, чтобы те передвигали полные угля вагонетки. Беременные женщины волокли ящики с углем, словно лошади, и нередко рожали прямо в темноте пещеры.
Такая насыщенная, подчиненная традициям и полная страдания жизнь протекала и за пределами шахт. И на поверхности земли даже самый наблюдательный путешественник вряд ли заметил бы признаки порядка, гармонии или хотя бы намек на замысел. Во многих областях страны толпы сельскохозяйственных работников слонялись в поисках хоть какого-нибудь заработка. В период сбора урожая из валлийских высокогорий спускались группы «древних бриттов», как они себя сами называли; иногда на всю честную компанию приходилась одна неоседланная и необузданная лошадь, но чаще всего не было и этого. Зачастую лишь один представитель группы говорил по-английски – он мог служить посредником между толпой и господами фермерами, которым пришельцы желали помочь в сборе урожая на их землях. Неудивительно, что оплата труда была смехотворной, иногда не выше шести пенсов в день.
Наконец, если бы нашего незадачливого странника занесло в город, где процветали мануфактуры, он увидел бы другие, не менее странные вещи. Опять-таки неподготовленному зрителю они едва ли напоминали о порядке. Путешественник, скорее всего, восхитился бы выстроенной в 1742 году фабрикой братьев Ломб. Длина огромного по тем временам шестиэтажного здания была равна 500 футам, а находившиеся внутри машины, если верить Даниелю Дефо, состояли из «26 586 колесиков, совершавших 97 746 движений, и производили 73 726 ярдов шелковой нити за каждый оборот водяного колеса, то есть за двадцать секунд».[25] Не менее впечатляли и дети, проводившие у машин по двенадцать и четырнадцать часов за смену. Они варили себе еду на грязных паровых котлах и поочередно спали в бараках. Говорили, что постель там никогда не успевала остыть.
Странный, суматошный, жестокий – таким представал этот мир в восемнадцатом столетии, таким кажется он и сегодня. Тем более поразительно, что он встраивался в возведенную доктором Смитом систему нравственной философии и что ученый уверял, будто видит в окружающей действительности очертания великих, полных смысла законов, сплетающихся в единое и возвышающееся над всем остальным целое.
Что за человек был этот утонченный философ?
Однажды, показывая свою любимую библиотеку другу, Смит так охарактеризовал себя: «Я щеголь лишь в том, что касается моих книг».[26] Назвать его красавцем было трудно. На медальонном профиле отчетливо видна тянущаяся к орлиному носу пухлая губа и спрятанные под тяжелыми веками крупные, выпученные глаза. Всю жизнь Смит страдал нервным заболеванием: голова у него часто тряслась, а говорил он причудливо и с запинками.
Помимо всего прочего, как мы уже говорили, он был знаменит своей рассеянностью. В 1780-х годах, уже перешагнув полувековой рубеж, самый неординарный житель Эдинбурга регулярно устраивал представления на потеху остальным горожанам. Надев пальто светлого цвета, бриджи, белые шелковые чулки, ботинки на пряжках и широкополую шляпу из бобра, Смит брал в руки трость и отправлялся в путешествие по городским мостовым, устремив взор вдаль и шевеля губами в беззвучной беседе с самим собой. Сделав пару шагов, он останавливался, словно желая сменить направление или вовсе развернуться. Один друг сравнивал его походку с «движениями червя».
За примерами его рассеянности далеко ходить не надо. Как-то раз он вышел в сад в халате и, крепко о чем-то задумавшись, прошагал пятнадцать миль, прежде чем опомнился. Когда Смит вместе с другом, человеком довольно известным, прогуливался по Эдинбургу, караульный отсалютовал им пикой. Подобные почести отдавались философу много раз, но тут он впал в оцепенение. Сделав ответный жест с помощью своей трости, на глазах у изумленного спутника он принялся повторять за часовым тростью все движения его пики. При этом Смит шагал и шагал и очнулся, лишь когда оказался на вершине длинной лестницы с тростью наизготовку. Не подозревая о странности своего поведения, он опустил трость и продолжил беседу с места, на котором был прерван.
Этот чудной профессор родился в городе Керколди в шотландском графстве Файф. Там проживали полторы тысячи человек, и на момент рождения великого экономиста кое-кто еще использовал гвозди в качестве денег. В возрасте четырех лет с ним произошел крайне любопытный случай. Маленького Адама выкрали проходившие через город цыгане. Благодаря усилиям дяди (отец Смита умер до рождения сына) на их след скоро напали, и началась погоня. Убегая, цыгане бросили ребенка у дороги. Один из ранних биографов экономиста резюмировал: «Я боюсь, что из него вышел бы прескверный цыган».
Несмотря на рано проявившуюся привычку впадать в забытье, Смит уже начиная с юного возраста показывал себя очень способным учеником. Он был словно рожден для академической жизни и уже в семнадцать лет получил стипендию и верхом на лошади отправился в Оксфорд, где провел следующие шесть лет. В то время тамошний университет разительно отличался от известной сегодня на весь мир цитадели знаний. Большинство профессоров не пытались создавать даже иллюзию преподавания. Зарубежный гость, присутствовавший на публичных дебатах в 1788 году, не смог скрыть своего изумления, став свидетелем того, как все четыре участника провели отведенное им время молча, погруженные в модные романы. Поскольку хорошие учителя были редчайшим исключением из общего правила, Смита никто не готовил и не обучал, и он формировал список чтения по своему усмотрению. В результате его чуть не отчислили из университета: в комнате Смита нашли экземпляр «Трактата о человеческой природе» Дэвида Юма, считавшегося совершенно неподобающим чтением даже для будущего философа.
В 1751 году в неполные двадцать восемь лет Смит занял кафедру логики в университете Глазго, которую очень скоро сменил на кафедру моральной философии. В отличие от Оксфорда, Глазго находился в центре шотландского Просвещения, как впоследствии назовут эту эпоху, и мог похвастаться целым скоплением талантов. Тем не менее концепция университета все еще сильно отличалась от современной. Чопорные профессора не могли свыкнуться с присущими Смиту легкомыслием и энтузиазмом. В чем его только не обвиняли: Смит регулярно посмеивался во время церковной службы (несомненно, глубоко о чем-то задумавшись), был близким другом этого несносного Юма, не проводил воскресные занятия о христианстве, заваливал академический совет петициями об отмене молитвы в начале каждого урока, и даже от его молитв откровенно попахивало определенной «естественной религией». Возможно, все эти сведения лучше воспринимать в историческом контексте: учитель Смита Фрэнсис Хатчесон поразил Глазго тем, что отказался читать свои лекции на латыни!
Судя по тому, что уже в 1758 году Смит занял пост декана, его расхождения с коллегами не заходили слишком далеко. Двух мнений быть не может: в Глазго он вел счастливую жизнь. Хотя рассеянность – плохая помощница в картах, по вечерам он играл в вист, а также посещал сборища таких же ученых мужей – в общем, жил спокойно. Студенты обожали его, а лекции Смита были настолько хороши, что их посещал сам Босуэлл. Что же до необычной походки и манеры речи, то очень скоро они стали предметом подражания. В витринах отдельных книжных лавок даже появились его небольшие скульптурные изображения.
Не стоит считать, что он обрел славу лишь благодаря странностям характера. Написанная им в 1759 году книга имела мгновенный успех. «Теория нравственных чувств» немедленно поместила Смита в авангард английской философии. По своей сути «Теория…» являлась исследованием оснований для нравственного одобрения и осуждения. Почему обычно делающий все в своих интересах человек выносит нравственные суждения, никоим образом не напоминающие о присущем ему своекорыстии? Смит предположил, что ответ заключается в нашей способности ставить себя на место третьей стороны, своего рода незаинтересованного наблюдателя, и таким образом приобретать непредвзятое, не мотивированное соображениями выгоды мнение о сути дела.
Книга вкупе с поднятыми в ней проблемами вызвала громадный интерес у читателей. «Проблема Адама Смита» стала излюбленной темой для обсуждения у немецких интеллектуалов. Для нас же гораздо интереснее тот факт, что трактат пришелся по душе крайне интересному человеку по имени Чарльз Тауншенд.
Тауншенд – один из тех замечательных персонажей, которыми изобиловал XVIII век. Остроумный, всесторонне образованный человек, он, по словам Хораса Уолпола, «был наделен всеми возможными талантами и, несомненно, стал бы величайшим представителем своей эпохи, если бы в нем нашлась хоть капля искренности, сдержанности и благоразумия».[27] Тауншенд был склонен к мгновенным переменам; поговаривали, что как-то раз у него разболелся бок, но о каком из двух шла речь, он сообщить отказался. Тауншенд и правда не дружил со здравым смыслом: занимая пост министра финансов, он сделал многое для приближения революции в Америке, сначала лишив колонистов права избирать собственных судей, а затем обложив американский чай суровыми пошлинами.
Оставим в стороне его политическую близорукость. Тауншенд живо интересовался философией и политикой и в этом качестве был преданным почитателем Адама Смита. Что гораздо важнее, он имел возможность сделать профессору крайне соблазнительное предложение. В 1754 году Тауншенд с огромной выгодой для себя сочетался браком с блистательной графиней Далкитской, вдовой герцога Бэкклюсского, и вскоре столкнулся с необходимостью найма учителя для своего пасынка. В те времена венцом образования отпрысков благородных семей было путешествие по европейским странам, призванное придать молодому человеку блеск, который вызывал такое одобрение лорда Честерфилда. Тауншенд рассудил, что доктор Адам Смит станет идеальным спутником для юного герцога, – и предложил ему пятьсот фунтов в год плюс расходы, а также пожизненный пансион в полтысячи фунтов в год. От этого было трудно отказаться. И в лучшие времена доход Смита составлял не больше ста семидесяти фунтов – тогда профессора получали деньги непосредственно от студентов. Приятная подробность: зная, что ему придется прервать чтение лекций, Смит хотел было вернуть слушателям деньги, но те отказались, мотивируя свое решение тем, что они и так получили сполна.
Наставник и его светлость отбыли во Францию в 1764 году. Полтора года они провели в Тулузе; сочетание на редкость унылой компании и собственного отвратительного французского заставляли Смита скучать по своей жизни в Глазго. После этого они отправились на юг страны (где Смит встретил обожаемого им Вольтера, а также отбивал атаки одной любвеобильной маркизы), оттуда в Женеву и наконец оказались в Париже. Словно пытаясь сбросить навеянную провинцией скуку, Смит приступил к работе над трактатом по политической экономии – предмету его лекций в Глазго, регулярных обсуждений в Обществе избранных в Эдинбурге и увлекательных дискуссий с милым его сердцу Дэвидом Юмом. В результате эти наброски станут «Богатством народов», но до завершения книги пройдет целых двенадцать лет.
В Париже было гораздо интереснее. Французский Смита до сих пор оставлял желать лучшего, но теперь профессор, по крайней мере, был в состоянии вести продолжительные беседы с наиболее выдающимся экономическим мыслителем Франции. Франсуа Кенэ был придворным врачом Людовика XV и личным врачом мадам Помпадур. Кенэ и его единомышленников называли физиократами, а сам он нарисовал известную схему функционирования экономики – «экономическую таблицу». В «таблице» был заметен почерк врача. Вопреки расхожему мнению о том, что богатство осязаемо, поскольку составляется из золота и серебра, Кенэ настаивал: богатство создавалось в процессе производства и текло по экономике, словно приводящая общественный организм в движение кровь, текущая от одной руки к другой.[28] На современников «таблица» произвела сильное впечатление: так, Мирабо Старший описывал ее как изобретение одного ранга с письмом и деньгами.[29] К сожалению для физиократов, они утверждали, будто богатство создается исключительно сельскохозяйственным работником, трудящимся вместе с Природой, в то время как занятые в промышленном производстве люди лишь «стерильно» преобразуют плоды его усилий. Следовательно, система Кенэ обладала лишь ограниченной практической полезностью. Да, она ставила во главу угла принцип laissez-faire[30] и одним этим радикально отличалась от всех остальных теорий. Но, описывая промышленное производство как совершающее лишь стерильные манипуляции, она упускала из виду тот факт, что труд производил богатство везде, а не только на земле.
В этом заключалось одно из великих открытий Смита: источником «ценности» была не земля, а труд. Возможно, сыграл свою роль тот факт, что главным занятием в стране, где прошло детство Смита, была торговля, а не сельское хозяйство. Так или иначе, он не принимал сельских корней физиократического культа (последователи Кенэ вроде Мирабо на лесть не скупились). Французский лекарь вызывал искреннее восхищение Смита, и если бы не преждевременная кончина Кенэ, «Богатство народов» было бы посвящено именно ему, но физиократические идеи претили выросшему в Шотландии ученому.
В 1766 году поездка неожиданно завершилась. Присоединившийся к ним незадолго до того младший брат герцога подхватил лихорадку и, несмотря на самоотверженную заботу Смита, подключившего к делу Кенэ, умер в горячке. Его светлость вернулся в свое поместье в Далкит, а Смит, заехав по дороге в Лондон, прибыл в Керколди. Невзирая на мольбы Юма, он провел там большую часть ближайших десяти лет, пока великое произведение обретало конкретные очертания. В основном он диктовал, опершись на камин, нервно водя головой по стене, в результате чего на ней оставался темный след от помады. Иногда он навещал в Далките бывшего воспитанника или отправлялся в Лондон обсудить свои идеи с образованными людьми. Одним из них был доктор Сэмюэл Джонсон – Смит принадлежал к избранному кругу его друзей. Впрочем, как можно судить по записям сэра Вальтера Скотта, обстоятельства встречи экономиста с почтенным лексикографом едва ли можно назвать благоприятными. Впервые увидев Смита, Джонсон обрушился на одно из сделанных тем утверждений. Смит доказал правоту своей точки зрения. Всех интересовал вопрос: «Что сказал Джонсон?» – «Что ж, – отвечал возмущенный Смит, – он сказал мне: «Вы лжете». – «Ну и что же вы ответили?» – «Я сказал ему: «А вы с…н сын!» В таких терминах, заключает Скотт, прошла первая встреча двух великих моралистов, и таков был поистине классический обмен мнениями между двумя великими философами.
Смит также познакомился с обаятельным и умным американцем, неким Бенджамином Франклином. Тот не только сообщил ему множество фактической информации об американских колониях, но и внушил чувство глубокого уважения к той роли, что им рано или поздно суждено сыграть. Влияние Франклина отчетливо просматривается в строках Смита о колониях как стране, «чьи размеры и величие, по всей видимости, сделают ее одной из самых выдающихся в истории человечества».
Наконец в 1776 году «Богатство народов» было опубликовано. Два года спустя Смит был назначен комиссаром эдинбургской таможни – эта не требовавшая особых усилий должность приносила шестьсот фунтов годового дохода. Смит продолжал вести мирный, тихий образ жизни в обществе своей матери, дожившей до девяноста лет. Безмятежный и довольный всем, он, скорее всего, оставался рассеянным до самого конца.
А что же его книга?
Ее называли «исповедью не просто замечательного ума, но и целой эпохи». Впрочем, книгу нельзя назвать «оригинальной» в строгом смысле этого слова. Очень многие до него приближались к смитовскому пониманию мира – Локк и Стюарт, Мандевиль и Петти, Кантильон и Тюрго, не говоря уже о Кенэ и Юме. Смит не стеснялся заимствовать у каждого из них, и в трактате названы поименно более сотни авторов. Но если другие лишь разок закидывали удочку, Смит расставлял свои сети очень широко; если другие разъясняли отдельные пункты – Смит освещал лучом своего интеллекта весь пейзаж. Может, «Богатство народов» и не абсолютно оригинальный труд, но, безусловно, шедевр.
Прежде всего – перед нами удивительная панорама общественной жизни. Книга открывается знаменитым пассажем о разделении труда на булавочной фабрике, и автор умудряется коснуться таких разных тем, как «недавние беспорядки в американских колониях» (по-видимому, Смит считал, что к моменту выхода книги Война за независимость уже закончится), праздность студенческой жизни в Оксфорде и статистика улова сельди с
Один взгляд на подготовленный Кеннаном для более позднего издания предметный указатель дает представление о начитанности Смита и многосторонности его интересов. Вот двенадцать пунктов под буквой «А»:
Набранный мелким шрифтом указатель занимает шестьдесят три страницы и охватывает все: «Богатство, главное удовлетворение приносит при выставлении напоказ»; «Бедность, иногда толкающая народы на путь бесчеловечных обычаев»; «Желудок, чья потребность в еде ограничивается его размерами»; «Мясник, занимающийся жестоким и низким делом». По прочтении девяти сотен страниц у нас перед глазами возникает живая картина Англии 1770-х годов: подмастерья и ремесленники, недавно возникшие капиталисты и землевладельцы, священники и короли, мастерские, крестьянские хозяйства и внешняя торговля.
Перед нами не самое легкое чтение. В книге заметна вдумчивость энциклопедического ума, но напрочь отсутствует точность, какую проявил бы человек, склонный к порядку. В те времена авторы не удосуживались снабжать свои мнения разнообразными «если», «и» и «но», а интеллектуал масштаба Смита вполне мог полностью овладеть всеми доступными человечеству знаниями. Как следствие, «Богатство народов» ни от чего не уклоняется, ничего не сбрасывает со счетов, ничего не боится. Несносная книга! Не раз и не два Смит терпеливо, на протяжении полусотни страниц, приближается к умозаключению, но оказывается не способным изложить его в одной несложной фразе. Аргументы настолько изобилуют деталями и наблюдениями, что читатель вынужден постоянно отбрасывать мишуру в поисках не дающей мысли распасться стальной конструкции. Переходя к серебру, Смит тратит семьдесят пять страниц на «очерк» о нем, а говоря о религии, посвящает целую главу отступлению на тему социологии морали. И все же, несмотря на свою пестроту, книга на редкость проницательна, полна остроумных наблюдений и ловко ввернутых фраз, вдыхающих жизнь в этот великий трактат. Именно Смит окрестил англичан «нацией лавочников», и он же заметил, что «ученый по своему уму и способностям и наполовину не отличается так от уличного носильщика, как дворовая собака от гончей».[31] О разорявшей восточные земли Ост-Индской компании он писал: «Что это вообще за странное правительство, если каждый член его администрации стремится поскорее уехать из страны… если каждому члену администрации на другой же день после того, как он уехал и увез с собою свое состояние, совершенно безразлично, что вся страна будет уничтожена землетрясением».[32]
«Богатство народов» ни в коем случае нельзя считать учебником. Адам Смит обращался не к своим студентам, а к своей эпохе; он излагает доктрину, которая должна помогать при управлении империей, а не пишет наполненный абстракциями трактат для распространения среди ученых. Драконы, с которыми он сражался (вроде меркантилистской философии, испустившей дух после двухсотой страницы борьбы с ней), пусть и не находились в расцвете сил, были не только живы, но и вовсю изрыгали пламя на его современников.
Наконец, эта книга по-настоящему революционна. Конечно, сам Смит вряд ли одобрил бы переворот, призванный свергнуть правящие классы и поместить на трон обыкновенных бедняков. И тем не менее в его труде содержалось множество радикальных мыслей. Считается, что Смит был апологетом напористой буржуазии; это не так. Как мы увидим, он восхищается деятельностью ее представителей, но подозрительно относится к их побуждениям и, кроме того, ни на минуту не забывает о нуждах огромных масс трудящихся. Вообще, он не считал своей целью защиту интересов конкретного класса. Его заботило создание богатства всего народа. А согласно Адаму Смиту, богатство состоит из благ, потребляемых всеми членами общества, пусть, разумеется, и в разных объемах. Система совершенной свободы предполагает существование как богатства, так и нищеты.
В общем, перед нами очень демократичный, а следовательно, радикальный взгляд на богатство. В нем нет места рассуждениям о золоте, сокровищах и королевской казне; ушли в прошлое упоминания об исключительных правах купцов, зажиточных крестьян и гильдий ремесленников. Отныне мы находимся в современном мире, где результатом и целью экономической жизни являются потребляемые всеми потоки товаров и услуг.
Что можно сказать о его видении мира? Как станет ясно впоследствии, взгляды Смита описать сложнее, чем принцип суверенной власти Гоббса. Сформулируем это так: естественным следствием его воззрений стал проект совершенно нового способа организации общества – проект под названием Политическая Экономия, или, в переводе на язык сегодняшний, экономика.
В центре замысла находится решение двух волнующих Смита проблем. Во-первых, он очень заинтересован в открытии механизма, благодаря которому общество является единым целым. Как удается организму, чьи отдельные части заняты удовлетворением своих эгоистических требований, не разрываться на куски под действием центробежной силы? Каким образом частные интересы отдельных людей приходят в соответствие с нуждами всей группы? Как в отсутствие диктата плановика и влияния многовековых традиций общество умудряется гарантировать выполнение хотя бы жизненно важных для него заданий?
Эти вопросы подводят Смита к формулированию законов рынка. Целью его поиска оказалась, как он сам ее называл, «невидимая рука» – именно благодаря ей, «преследуя свои собственные интересы, он [каждый человек] часто более действительным образом служит интересам общества».[33]
Законы рынка – лишь одно из направлений анализа Смита. Его занимает и другой вопрос: куда движется наше общество, каково его назначение? Законы рынка подобны законам, объясняющим вертикальное положение волчка, нам же интересно, будет ли он двигаться по столу в результате вращения вокруг собственной оси.
Для Смита, равно как и для более поздних великих экономистов, общество не было застывшим достижением человеческой культуры, воспроизводящим себя в неизменной форме от одного поколения к другому. Напротив, общество – живой организм со своей собственной биографией. И если рассматривать «Богатство народов» в целом, становится ясно: это великий исторический трактат, объясняющий, каким образом возникла «система совершенной свободы» (иногда «система естественной свободы») – так Смит называл промышленный капитализм – и как она работает.
Мы сможем обратиться к этой более обширной и увлекательной проблеме не раньше, чем разберемся со Смитовыми законами рынка. Дело в том, что последние являются неотъемлемой частью общего свода законов, заставляющих общество процветать или приходить в упадок. Механизм, приводящий действия нерадивых людей в соответствие с интересами других, повлияет и на более крупный механизм, благодаря которому с течением времени меняется само общество.
Следовательно, мы начинаем с обзора рыночного механизма. Он вряд ли поразит наше воображение или заставит сердца биться чаще. Но, несмотря на всю свою сухость, он настолько логичен, что достоин нашего уважения. Законы рынка важны не только для понимания мира Адама Смита – они лежат в основе совсем другого мира Карла Маркса, да и того мира, где живем мы с вами. И поскольку все мы волей или неволей находимся в их власти, следует очень внимательно изучить их.
Законы рынка Адама Смита по сути своей крайне просты. Они заключаются в том, что в определенных общественных структурах определенный тип поведения приведет к абсолютно конкретным и предсказуемым результатам. Точнее говоря, они демонстрируют нам, как среди группы заинтересованных в своей личной выгоде индивидов возникает конкуренция и, далее, как эта конкуренция приводит к производству необходимых обществу товаров в нужных ему количествах и по доступным для него ценам. Давайте посмотрим, каким образом это происходит.
Дело в том, во-первых, что эгоизм становится движущей силой, заставляющей каждого человека заниматься общественно востребованным делом. Так писал об этом сам Смит: «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к гуманности, а к их эгоизму и никогда не говорим им о наших нуждах, а лишь об их выгодах».[34]
Но эгоизм составляет лишь часть общей картины. Он приводит людей в движение. Что-то еще должно предотвращать захват общества в заложники кучкой жаждущих наживы людей – а именно к этому приведет ничем не сдерживаемая погоня за прибылью. Таким регулирующим фактором должна стать конкуренция – соперничество своекорыстных участников рынка. Каждый из тех, кто желает улучшить свое положение, не заботясь о последствиях для всех остальных, очень быстро столкнется с толпой таких же, как он сам. А значит, любой из этих людей обрадуется шансу поставить жадность соседа на службу своим интересам. Охваченный эгоизмом человек очень скоро обнаружит, что конкуренты не упустят шанса сбросить его с насиженного места. Если он будет брать слишком много за свои товары или откажется платить своим работникам столько же, сколько его соперники, то очень быстро останется без покупателей в одном случае и без служащих – в другом. Как о том говорится и в «Теории нравственных чувств», взаимодействие увлеченных только собой людей приводит к удивительному результату: гармонии во всем обществе.
Для примера возьмем проблему высоких цен. Предположим, существует сто производителей перчаток. Забота о собственном благополучии приведет к тому, что каждый будет желать поднять цену выше собственных производственных затрат и таким образом получить дополнительный доход. Но никто не сможет этого сделать. Стоит одному человеку поднять цены, как другие моментально выдавят его с рынка, ведь их товар окажется дешевле. Чрезмерно высокие цены установятся лишь в том случае, если все производители договорятся выступать единым фронтом. И даже в этом случае их сговор может быть разрушен – например, предприимчивым производителем туфель: если тот решит перенести свой капитал в перчаточную промышленность, то с легкостью захватит рынок, назначив лишь немногим более низкую цену.
Законы рынка не просто поддерживают цены на продукты на конкурентном уровне. Они также гарантируют, что производители прислушаются к требованиям общества относительно
Но именно этого и желало общество. Стоит производству перчаток подтянуться к повышенному спросу – и цены на них упадут до прежнего уровня. Понижение объемов производства обуви, в свою очередь, приведет к исчезновению излишка и возвращению цен к изначальным показателям. Рыночный механизм позволил обществу изменить распределение своих производственных сил в соответствии с новыми желаниями. Для этого не понадобилось указа государя или выпуска обновленного плана производства на следующий год. Оказалось достаточно противостояния между здоровым эгоизмом и конкуренцией. Позвольте мне указать на еще одну, последнюю, заслугу рынка. Ведь он не только определяет цены и количество товаров в соответствии с решениями верховного судьи – спроса, но и регулирует доходы тех, кто объединяет свои усилия для производства этих товаров. Если вознаграждение в одной отрасли необычно высоко, поток предпринимателей из других сфер деятельности приведет к появлению конкуренции, а значит, снижению или исчезновению дополнительных прибылей. Если один род занятий будет обеспечивать самую выгодную оплату труда, поток людей хлынет в эту область и не иссякнет до тех пор, пока вознаграждение в ней не сравняется с таковым за труды, требующие похожего опыта и навыков. И наоборот, слишком низкие прибыли и заработки приведут к исходу труда и капитала, в процессе которого предложение приспособится к существующему спросу.
Казалось бы, перед нами набор азбучных истин. На самом же деле вклад Адама Смита, разглядевшего двигатель в эгоизме и сдерживающую силу в конкуренции, трудно переоценить. Во-первых, с их помощью он объяснил, почему цены не колеблются случайным образом, а соответствуют издержкам производства продукции. Во-вторых, он показал, как общество побуждает производителей товаров снабжать его всем необходимым. Наконец, он отыскал причину равенства доходов на всех уровнях великой производственной машины общества. Одним словом, в рыночном механизме он обнаружил саморегулирующуюся систему, отвечающую за организованное удовлетворение потребностей общества.
Обратите внимание на слово «саморегулирующаяся». Прелесть рынка еще и в том, что он стоит на страже собственного благополучия. Если выпуск, цены или любая форма вознаграждения отклонятся от предписанных обществом значений, в действие вступят силы, призванные вернуть их на изначальный уровень. Выходит удивительный парадокс: рынок, это воплощение экономической свободы личности, строже кого бы то ни было следит за выполнением необходимых заданий. Можно оспаривать постановление комитета по планированию или заручиться благословением священника – безличные силы рынка глухи к нашим протестам и уговорам. Таким образом, экономическая свобода – гораздо более иллюзорная концепция, чем кажется на первый взгляд. Каждый может заниматься на рынке тем, что считает нужным. Но если личная свобода приводит к нежелательным с точки зрения рынка решениям, результатом будет полное разорение.
Действительно ли мир устроен таким образом? Во времена Адама Смита ответ на этот вопрос был утвердительным, пусть и с небольшими оговорками. Даже тогда существовали факторы, ограничивавшие деятельность рыночного механизма. Промышленники собирались в группы и устанавливали неестественно высокие цены, а ремесленные ассоциации всячески противостояли попыткам конкуренции снизить вознаграждение за труд. Были и более тревожные знаки. Фабрика братьев Ломб была не просто чудом инженерного искусства, поражавшим посетителей: она ознаменовала переход промышленности на принципиально иные масштабы, а также возникновение нанимателей, занявших чрезвычайно влиятельное положение на рынке. Только слепой мог посчитать работавших на хлопкопрядильных фабриках детей и работодателей, которые давали первым постель и пропитание, а в обмен эксплуатировали их, равноправными участниками рынка. Несмотря на очевидные отличия от образца, Англия XVIII века была очень хорошим, пусть и не идеальным, приближением к модели, созревшей в голове Адама Смита. Предприниматели и правда конкурировали между собой, средняя фабрика была небольшой, цены
Ну а что же сегодня? Функционирует ли до сих пор конкурентный рыночный механизм?
Простого ответа на этот вопрос не существует. За прошедшее с XVIII века время заметно изменилась сама природа рынка. Мы уже не живем в мире атомистической конкуренции, где никто не может себе позволить плыть против течения. Для рыночного механизма в его нынешнем виде характерен огромный размер отдельных игроков: вне всякого сомнения, поведение гигантских корпораций и сильных профсоюзов заметно отличается от повадок частных собственников и отдельных рабочих. Именно размер позволяет им выдерживать давление конкуренции, не обращать внимания на ценовые сигналы и рассуждать о своих целях в терминах долгосрочного периода, а не ежедневных забот о купле и продаже.
Спорить бессмысленно – эти факторы заметно ослабили способность рынка управлять процессом. Но каким бы ни было современное нам экономическое общество, великие силы эгоизма и конкуренции, пусть даже ослабленные и ограниченные в своем влиянии, до сих пор предъявляют требования к поведению участников рынка – и те не имеют права их игнорировать. Да, мы давно не живем в мире Адама Смита. Но если как следует разобраться в функционировании нашего мира, законы рынка очень скоро дадут о себе знать.
Законы рынка лишь определяют поведение, благодаря которому общество предстает перед нами цельным организмом. Что-то должно двигать его вперед. Через девяносто лет после выхода «Богатства народов» Карл Маркс откроет «законы движения» капитализма: медленно, с видимой неохотой, но безо всякой надежды на спасение, система приближается к гибели. Но свои законы движения можно было отыскать уже на страницах «Богатства народов». Мир Адама Смита также двигался постепенно, но вопреки марксистским пророчествам делал это по собственному желанию, поскольку его целью – как мы увидим впоследствии, целью едва ли достижимой – была Валгалла.
Большинству наблюдателей той эпохи и в голову не могли прийти мысли о Валгалле как месте нашего назначения. Во время своего путешествия по Корнуоллу в 1792 году сэр Джон Бинг под впечатлением от увиденного из окна писал: «Что ж, в глаза мне бросается огромный неуклюжий завод… Наверное, сэр Ричард Аркрайт[35] обогатил свою семью и свою страну, но как путешественник я проклинаю его проекты, которые, заполонив все долины и пастбища, нарушили спокойствие природы и уничтожили ее саму». «Ох, какой же дырой стал Манчестер!» – только и смог воскликнуть сэр Джон по прибытии в город.[36]
По правде сказать, чуть не вся Англия была одной большой дырой. Как оказалось, три суматошных столетия, по итогам которых земля, труд и капитал оформились в качестве основных факторов производства, лишь подготавливали почву для куда более сильных потрясений. Потому как стоило освободить эти факторы – и их немедленно стали совмещать новым, особенно уродливым способом: Англию начали заполнять фабрики. Фабрики принесли с собой новые проблемы. За двадцать лет до вояжа сэра Джона Ричард Аркрайт, успев сколотить небольшой капитал на торговле женскими волосами для париков, изобрел (или украл) прядильную машину. Уже когда машина была готова, он обнаружил, что за нее некого поставить. У местных рабочих не хватало «необходимого проворства», чтобы управляться с процессом; работа по найму все еще презиралась, и были случаи, когда капиталист едва успевал достроить фабрику, как ее уже сжигали дотла, повинуясь слепой ненависти. Аркрайт был вынужден прибегнуть к услугам детей, «ведь их маленькие пальчики такие подвижные». Более того, не привыкшие к независимой жизни фермера или ремесленника, они с большей готовностью адаптировались к распорядку фабричной жизни. Аркрайту приписывали человеколюбие: неужели занятость детей не поможет облегчить страдания «бездоходных бедняков»?
Да, если что и занимало умы публики, не считая смешанного с ужасом восхищения фабрикой, то именно повсеместное присутствие нищих. В 1720 году их численность в Англии составляла полтора миллиона человек, факт тем более потрясающий, что население страны в то время едва ли достигало 13 миллионов. В воздухе витали разнообразные проекты спасения, большинство из которых были рождены отчаянием. Все сходились в том, что винить надо неизлечимую леность бедняков, и испытывали ужас от того, насколько нижние слои подражали высшим. Шутка ли – рабочие даже пили чай! Народ предпочитал пшеничный хлеб привычному ломтю хлеба ржаного или ячменного! К чему все это приведет, спрашивали себя мыслители тех лет, если несчастья бедняков («каковые было бы разумно уменьшить, но искоренить их может лишь безумец», как заметил в 1723 году несносный Мандевиль[37]) просто-напросто необходимы для благополучия всего общества? Какая участь ждет общество с исчезновением прежде совершенно неотъемлемых градаций?
Может быть, общее отношение его современников к огромной и страшной проблеме «нижних слоев» действительно лучше всего описывалось словом «ужас», но философия Адама Смита была принципиально иной. «Ни одно общество, без сомнения, не может процветать и быть счастливым, если значительнейшая часть его членов бедна и несчастна», – писал он.[38] У него хватало безрассудства не только на то, чтобы сделать такое поистине радикальное заявление; после этого Смит перешел к доказательству постоянного улучшения качества жизни общества. Пусть и не по собственной воле, оно постоянно двигалось к заветной цели. Общество стремилось туда не потому, что кто-то так решил, парламент принял соответствующий закон или англичане одержали победу в сражении. От поверхностного взгляда на вещи укрывалась таящаяся в глубине динамика, служившая мощнейшим мотором для общественного механизма.
Адам Смит наблюдал окружавшую его действительность, и ему в глаза бросился один замечательный факт. Речь идет об удивительном росте производительности вследствие детального разделения труда. В самом начале «Богатства народов» Смит пускается в знаменитый рассказ о булавочной фабрике:
Вряд ли стоит говорить о том, насколько усложнились производственные технологии по сравнению с XVIII веком. Несмотря на все оговорки, Смит был настолько впечатлен фабрикой с десятком рабочих, что решил посвятить ей почти страницу своего главного труда; интересно, каковы были бы его впечатления от завода с десятью тысячами работников? Что самое интересное, главное преимущество разделения труда вовсе не в сложности, напротив, оно облегчает большинство операций. Привлекательность разделения труда напрямую связана с его способностью создавать, по словам Смита, «благосостояние во всех слоях общества». Общее благосостояние тех времен кажется нам существованием на грани голодной смерти. Но если рассматривать проблему в исторической перспективе, если сравнивать долю рабочего в Англии XVIII века с судьбой его предшественника, жившего за столетие или два до него, становится ясно: каким бы убогим ни было его существование, оно символизировало собой несомненный прорыв. Рассуждения Смита на эту тему стоят того, чтобы привести их полностью:
Поделиться книгой: