Сувениры доктора Ватсона

— Может статься, — продолжил я, не дожидаясь ответа на этот риторический вопрос, — что для ревности есть повод. Посмотрите — на столике под портретом герцогини лежит букетик цветов.

Холмс подошёл к столику, взял букет и повертел его в руках. Потом Холмс положил букет и быстро направился к выходу.

— Идёмте, Ватсон! Мне нужно кое-что проверить.

— Но спектакль вот-вот начнётся…

— Это важнее, — не останавливаясь, ответил Холмс, и я последовал за ним.

На выходе мы столкнулись с герцогом. Он уже был в костюме Макдуфа, и наряд подходил ему как нельзя лучше.

— Что вам было угодно, джентльмены? — спросил он, выпрямившись и положив руку на эфес бутафорского меча.

— Мы пришли пожелать вам удачи, break a leg[8], — ответил Холмс. — Кстати, когда ваш выход?

— Во втором и четвертом акте.

— Где вы будет в третьем?

— В оружейной. Это соседняя с гостиной комната, там из окна довольно близко видно сцену.

— Отлично. Мы подойдём туда.

Когда мы сбежали по ступенькам парадного входа усадьбы, я увидел, что большая часть зрительного зала заполнена. Едва поспевая за Холмсом, я успел заметить в последнем ряду лысую голову импресарио и сидящую рядом с ним девочку. А в первом ряду выделялся своим нарядом хозяин гостиницы мистер Эттвуд.

Все три мили до гостиницы мы едва ли не бежали. Зайдя в лобби, я опёрся руками о стойку и тяжело задышал. Гостиница была абсолютно пуста. И хозяин, и все постояльцы были на спектакле. Неутомимый Холмс забежал за стойку, вытащил из одного из ящиков гостевую книгу и пролистал её.

— Номер двадцать один, Ватсон.

Холмс захлопнул гостевую книгу, вернул её в ящик, вынул оттуда ключ и направился к лестнице.

— Хорошо, что это только второй этаж, — вздохнул я и поплёлся за Холмсом.

В коридоре перед дверью я перевёл дух и спросил:

— Чей это номер?

— Импресарио.

У меня было так много вопросов к Холмсу, что я не знал с какого начать. Поэтому я решил не задавать их, а просто смотреть, что делает мой друг, и пытаться по мере сил понять ход его мыслей.

В номере двадцать один было две комнаты. Судя по одежде и предметам туалета, в одной комнате расположился импресарио, а в другой — его дочь. Холмс устроил в комнате девочки форменный обыск. Каждая полка секретера, каждый ящик бюро… всё было открыто, тщательно осмотрено и закрыто. Длинные пальцы Холмса перелетали от одного предмета к другому. Особое внимание мой друг уделил небольшому vanitas[9], на котором лежали расчёска и заколки для волос.

— А куда теперь? — спросил я, когда Холмс направился к выходу.

— В мой номер.

Понятнее мне не становилось, но я, по крайней мере, успел немного отдохнуть во время обыска. Мы опять поднялись по лестнице. Меня всегда удивляло, что в комнате Холмса на Бейкер-стрит царит форменный бедлам, и в то же время мой друг остаётся образцом как аккуратности в одежде, так и пунктуальности. Немудрено, что, зайдя в номер Холмса, я увидел знакомый беспорядок. Холмс подошёл к загромождённому столу, сунул в левый карман пиджака несколько шведских спичек, а потом взял со стола картонную коробку с ампулами и положил три штуки в правый карман.

— Вы знаете, Холмс, как плохо я отношусь к этой вашей привычке… — начал было я.

— А теперь на кухню, — перебил меня Холмс.

Если бы не абсолютно серьёзное и искреннее выражение лица Холмса, я бы подумал, что мой друг нарочно старается удивить меня своими словами или действиями. Мы спустились на первый этаж и прошли в кухню через фойе. В кухне Холмс открыл бутыль с содовой, разбил туда содержимое ампул и туго закрыл пробку. Затем Холмс отдал бутыль мне и направился к выходу. Выйдя из кухни, мы миновали фойе и зашли в лобби. Там Холмс снял со стены и положил на стойку застеклённый автограф Джеймса Маршалла. После этого Холмс вытащил из одного из ящиков два листа писчей бумаги и письменный прибор.

— Редко мне случается пользоваться этим умением, — произнес мой друг, — но сейчас оно придётся весьма кстати. Меня научил этому один гравёр Королевского Монетного двора; он мог подделать любой вексель за несколько минут, а я как-то спас его от разъярённых букмекеров, с которыми он расплатился подобным образом.

С этими словами Холмс медленно написал короткую записку почерком Джеймса Маршалла. Записка гласила: «Всё раскрыто. Бросай девчонку и беги». Вторую записку Холмс написал своим почерком и она была длиннее: «Грета! Вымойте волосы девочки раствором из этой бутылки, выбросьте очки и отведите обеих девочек в оружейную. Не теряйте ни минуты!». После чего Холмс повесил автограф обратно на стену и повернулся ко мне.

— Ватсон, мы успеем вернуться до начала третьего акта. Слушайте и запоминайте! Вы должны будете во время антракта отдать импресарио эту записку. — Тут Холмс протянул мне записку, написанную почерком Маршалла. — Когда импресарио уйдет, вы отведете его дочь к Грете и отдадите ей эту записку вместе с бутылкой. — Тут Холмс протянул мне вторую записку и указал на бутыль с содовой, в которую мой друг добавил содержимое трех ампул. — Когда Грета с девочкой уйдут, вы найдёте герцогиню и приведёте её в оружейную. А теперь поторопимся!

Мы пронеслись по буковой аллее и привычно свернули на запад. Через полчаса мы миновали башню с часами. Футах в двухстах от павильона Холмс повернулся ко мне:

— Ватсон, вы хорошо всё запомнили?

— Холмс! Я не понимаю, зачем мы это делаем… — начал было я.

— Ватсон, вы помните, что вы должны сделать? Это крайне важно, друг мой. От ваших действий зависит судьба достойных людей. Я обещаю, что после расскажу вам всё в мельчайших деталях. Но сейчас вы слышите аплодисменты? Это закончился третий акт, и это значит, что вам пора действовать. Я буду ждать вас в оружейной.

Дальнейшее произошло быстро и в точности так, как планировал Холмс. Когда я подошел к лысому импресарио и отдал ему записку, он прочитал её и, не говоря ни слова, ушёл. Тогда я подошёл к его дочери и попросил её подойти со мной к Грете. Я боялся, что она испугается, но она не проявила никакой тревоги. Впрочем, выражение лица девочки было скрыто очками с затемнёнными стёклами. Грете вместе с девочкой я передал записку и бутыль. Прочитав записку Холмса, Грета быстро увела девочку в усадьбу. Потом я спросил у дворецкого, где я могу найти её светлость, и он провёл меня в её личную гримерную. Узнав, что Холмс просит её срочно прийти в оружейную, герцогиня в ту же минуту отправилась туда, а я последовал за ней.

Зрелище, свидетелями которого мы стали в оружейной, было странным и нелепым, но за сегодня я уже исчерпал свои возможности удивляться чему-то странному и нелепому, связанному с моим другом. Герцог в костюме Макдуфа ходил по комнате, размахивая бутафорским мечом, и кричал на Холмса. Поначалу я даже подумал, что герцог репетирует монолог из пьесы. Когда я и её светлость вошли, герцог повернулся к супруге:

— Дорогая, ты представить себе не можешь, в каких ужасных преступлениях обвинил тебя, а заодно и меня этот джентльмен!! История, которую он выдумал про какую-то твою…

В этот момент в комнату вошла Грета с юной леди Ольнистер и с дочерью импресарио. Но девочку было не узнать. Первое, что бросалось в глаза, были её слегка влажные волосы. Они был такими же огненно-рыжими, как и волосы герцогини. Вторым, чего нельзя было не заметить, были глаза девочки. Один — ярко голубой, а другой — ярко зеленый. Она выглядела точной копией герцогини, но только в возрасте лет шести. Её светлость бросилась к девочке, присела перед ней и взяла её за руки. Герцог прервал свой горячий монолог: несколько секунд он молча смотрел на Холмса, а потом отбросил меч, подошел к жене, преклонил колено и обнял правой рукой жену, а левой — обеих девочек. Объятие длилось не больше минуты, но стоявшая рядом со мной Грета успела пару раз всхлипнуть.

Когда герцог поднялся, его лицо было спокойно, плечи развёрнуты, а взгляд обращён немного кверху.

— Леди, джентльмены, — произнес он с картинно глубоким поклоном, — прошу прощения, сейчас мой выход.

Герцог вышел, а вслед за ним удалились и все представительницы прекрасного пола.

— Ватсон, я ненадолго отлучусь, — сказал Холмс. — Я не забыл, что задолжал вам подробный рассказ обо всем, что произошло. Но у меня есть ещё одно неотложное дело. А вы пока можете открыть окно и посмотреть остаток пьесы. Его светлость был прав, отсюда отлично видно.

Действительно, из открытого окна оружейной было очень удобно смотреть за окончанием спектакля. Вскоре ко мне присоединился Холмс. В руках он держал бутылку виски. Я в очередной раз за сегодня решил не задавать вопросов. Спектакль приближался к концу, и мне хотелось досмотреть остаток пьесы. Все актёры играли хорошо, но особенно был в ударе Джеймс Маршалл. Его исполнение монолога Макбета было великолепно, а сцена поединка с Макдуфом выше всяких похвал. Мечи звенели, Макбет и Макдуф кружили друг вокруг друга, сходились и расходились, так до тех пор, пока пронзённый Макбет не упал на сцену, заливая её кровью.

Первыми закричали зрители, сидевшие перед сценой. Несколько дам упали в обморок. Началась суматоха. Я вцепился руками в подоконник, не в силах поверить тому, что только что на моих глазах герцог Ольнистер пронзил мечом Джеймса Маршалла. Холмс дотронулся до моего плеча:

— Ватсон, представление окончено, и нам пора возвращаться в Лондон. Идёмте, друг мой.

Я шёл вслед за Холмсом и думал об ужасном убийстве, свидетелем которого я оказался. Меня не оставляла мысль о том, что мой друг был каким-то образом к этому причастен. Вдобавок, я не мог понять, кто эта девочка, так похожая на герцогиню. Мое непонимание стало абсолютным, когда мы проходили мимо обставленной лесами башни с часами. Холмс зашёл за башню, вылил на леса бутылку виски, чиркнул шведской спичкой о шершавый камень и поджёг башню. Высохшие в тёплую погоду леса вспыхнули мгновенно.

До гостиницы я шёл молча. К поезду мы ехали в той же старой коляске, которая позавчера привезла нас в гостиницу. Я всё ещё был настолько ошеломлён случившимся, что всю дорогу не проронил ни звука. Сидя рядом с Холмсом, я вспоминал события последних трёх дней и пытался понять, как они могли привести к подобной развязке.

Только когда мы удобно расположились в купе направляющегося в Лондон поезда, я нарушил молчание:

— Холмс, я до сих пор не понимаю, что произошло в этой злосчастной усадьбе.

— Мой дорогой друг, это было одно из любопытнейших дел, которые нам довелось расследовать. Вы знаете, что в силу рода деятельности мне приходится разбираться в людских побуждениях, в причинах и позывах, толкающих людей на странные поступки. Но мне трудно припомнить, когда бы ещё человеческое поведение так сильно ставило меня в тупик.

С этими словами Холмс раскрыл дорожный саквояж, вытащил оттуда наполовину опустевшую турецкую туфлю с табаком и принялся набивать вишнёвую трубку.

— Вы помните огромный портрет герцогини в гостиной? — спросил Холмс, аккуратно приминая табак.

— Да. Удивительное сходство.

— Совершенно верно. Но ничего, кроме сходства, в этой картине нет. С тем же успехом можно было бы повесить фотографию. В то же время среди остальных картин есть несколько неплохих произведений искусства. Две из них, я полагаю, принадлежат кисти Тернера. Поэтому напрашивается вывод — её светлость тщеславна. Кто, кроме исключительно тщеславного человека, согласится видеть, да еще и показывать гостям собственный огромный портрет, расположенный посреди хороших картин?

Холмс чиркнул спичкой и раскурил трубку.

— Вы знаете, Ватсон, когда герцогиня рассказала о своем литературном открытии, я ей не поверил. Я был убеждён, что вся эта история с пропущенной ремаркой — не больше, чем любительская мистификация. Заигравшаяся аристократка покупает старинное фолио и дописывает в него ремарку, чтобы обрести славу и внимание литературного бомонда — согласитесь, у меня были все основания предполагать подобный сценарий. Вообразите, мое удивление, когда я увидел, что ремарка настоящая!

В этот момент выражение лица моего друга стало напоминать удивлённо-обиженную морду борзой собаки, у которой прямо из-под носа исчезла добыча. Я не выдержал и рассмеялся.

— А эта ревность герцога, в которой он сам признался! — ворчливо добавил Холмс. — Он сопровождал жену по всем букинистическим аукционам. Скажите, Ватсон, вы пользуетесь успехом у прекрасного пола?

Я опешил от такого неожиданного вопроса.

— Не знаю… Пожалуй… Не больше других… — смутился я.

— Тогда почему этот, с позволения сказать, ревнивец отправляет свою жену с вами наблюдать за птицами?

— Холмс, но я же джентльмен! — возмутился я. — Я бы никогда…

— Но для настоящего ревнивца это безразлично, — перебил меня Холмс, — а герцогу — хоть бы что! Должен вам сказать, дорогой друг, что ещё вчера вечером я пребывал в полнейшей растерянности. Общая картина начала для меня проясняться сегодня, когда мы зашли в башню. А когда вы увидели цветы возле портрета герцогини, всё стало на свои места.

— Холмс, это был просто небольшой букет. Как может что-то прояснить букет цветов?

— Это были не просто цветы, Ватсон. Это были желтые эдельвейсы. После нашего небезынтересного пребывания в Майрингене, вы, Ватсон, сразу вернулись в Британию, а я отправился за океан. Но перед этим я еще несколько дней скрывался в соседней деревушке. Там, на местном кладбище, я сделал надгробие для одного профессора математики.

— Вы сделали надгробие для Мориарти?!

— Это был мой способ отдать дань уважения его разуму. Я не чувствую вины за его гибель. Но это неважно. Важно то, что тогда я заметил, как местные жители приносят желтые эдельвейсы на могилы своих близких. Поэтому, увидев букет желтых эдельвейсов, я сразу же предположил, что это Грета собрала букет и положила его возле портрета — портрета женщины, которая уже умерла.

— Но, Холмс, герцогиня… — начал было я, но увидел, как Холмс смотрит на меня, наклонив вперёд голову и приподняв брови, как будто ожидая, что я вот-вот догадаюсь.

Я задумался и начал рассуждать:

— Раз герцогиня жива, а это портрет умершей женщины, получается… Получается, что у неё была сестра-близнец! — радостно воскликнул я.

— Браво, Ватсон, — знакомство со мной определённо пошло на пользу вашим дедуктивным способностям, — продолжайте, друг мой.

Я немного смутился от похвалы и попытался продолжить свои рассуждения.

— Выходит, девочка, которая так похожа на герцогиню, её племянница, так?

— Именно так. Но она не просто племянница, она дочь сестры-близнеца, а это гораздо ближе. Вы знаете, как близки близнецы. Помните, бедняжку Эллен Стоунер?

Я, конечно, помнил ту мрачную историю, когда Холмс спас бедную девушку, ударив тростью по вылезающей из вентиляционного отверстия индийской гадюке.

— Вы догадались, что у герцогини есть племянница, когда увидели букет, а в комнате девочки вы искали подтверждение своей догадке? — продолжил я.

— Еще очко в вашу пользу.

— Вы нашли подтверждение?

— Да.

— И что это было?

— Ничего, Ватсон.

Я с недоумением посмотрел на Холмса.

— Ватсон, когда у ребенка болеют глаза, ему капают капли, мажут мази, накладывают компрессы. Ничего из этого я в комнате девочки не увидел. Это означало, что темные очки нужны не для того, чтобы облегчить болезнь, а для того, чтобы…

Тут Холмс сделал паузу и посмотрел на меня, ожидая, что я продолжу его мысль.

— Чтобы скрыть цвет её глаз! — догадался я.

— Совершенно верно. Один — голубой, а другой — зеленый. Глаза её светлости — явление довольно редкое. Каждый, кто увидел бы такие же разноцветные глаза этой девочки, заподозрил бы родственную связь. К тому же на расческе девочки я увидел волос. Несложно было определить, что это ярко-рыжий волос, покрашенный в черный цвет. Кстати, раствор кокаина в содовой великолепно смывает краску с волос. Осмотрев комнату, я был абсолютно уверен, что девочка, которая там живет, — дочь покойной сестры-близнеца герцогини. Зная, как обычно близки сестры-близнецы, я предположил, что девочку используют для шантажа.

— Допустим, злоумышленники вымогали у герцогини деньги. Но я всё равно не понимаю, зачем вы сожгли башню с часами?

— Я думаю, что если бы речь шла лишь о деньгах, то герцогиня выкупила бы свою племянницу за любую сумму. Но злоумышленники требовали от герцогини нечто гораздо более ценное, чем деньги. И сожгли мы не часы. Вернее, не совсем часы. Ватсон, вы помните ту забавную историю с нарисованными танцующими фигурками?

— Конечно! Вы тогда разгадали этот сложный шифр из пляшущих человечков.

— Нет, мой друг, тот шифр был очень прост. Есть множество других шифров, описание которых я когда-нибудь включу в монографию по расшифровке. Но есть один способ зашифровать текст так, что расшифровать его становится невозможно. Для этого нужен специальный ключ — невероятно сложный набор чисел. Не зная этого ключа, никто не сможет расшифровать содержание текста.

— Даже вы? — с недоверием спросил я.

— Ватсон, вы преувеличиваете мои скромные способности. Но даже я.

— И вы хотите сказать, что эти сгоревшие часы…

— Были не просто часами. Мы с вами сожгли криптограф Уитстона. Предпоследний, я полагаю.

— Холмс, вы опять говорите загадками! Что за криптограф? Кто такой Уитстон? Почему предпоследний?

— Чарльз Уитстон был одним из величайших британских изобретателей. Он придумал множество замечательных вещей, в том числе и телеграф. А еще он создал криптограф — уникальное устройство, которое производит ключи для идеального шифрования. До сегодняшнего дня я полагал, что единственный криптограф хранится в подвалах Адмиралтейства. Работает это устройство крайне медленно — производит по одной новой цифре ключа в день. О нем почти никто не знает — его видели всего несколько человек, которые отвечают за тайные сообщения в командовании британского флота. Уверен, что вы можете представить, какую ценность представляют шифровальные ключи Адмиралтейства для врагов Британии.

— Я, кажется, начинаю понимать… Старый герцог Ольнистер работал над внедрением в Британии телеграфа. Он был знаком с Уитстоном…

— Блестяще, Ватсон! Я тоже думаю, что модель криптографа в башне — результат их сотрудничества. В часах башни было небольшое окошко, в котором каждый день ровно в полдень можно было увидеть новую цифру ключа. А герцогиня во время своих наблюдений за птицами замечала новые цифры в подзорную трубу.

— Но почему криптограф не был уничтожен? — спросил я.