Помоги проекту - поделись книгой:
Реплику не понял никто, и философ уточнил:
— Поскольку погиб философ, считаю своим долгом предложить философское толкование случившегося. Покойный сэр Уильям меня бы поддержал: логика прежде всего. Наш великий учитель, отец номинализма Уильям Оккам, предложил великий принцип, его называют «принцип бережливости», или lex parsimoniae. Понимаете?
Мегре пыхнул трубкой:
— Выскажитесь яснее, профессор, имейте снисхождение к полицейскому.
Профессор Бэрримор, привыкший беседовать со студентами, охотно объяснил:
— Этот принцип называют еще «Бритва Оккама», потому что Оккам отсекал лишнее от рассуждения. Видите ли, во всяком тезисе надо вычленить главное. И избавиться от второстепенного. Оккам говорил так: «Что может быть сделано на основе меньшего числа предположений, не следует делать, исходя из большего». Надеюсь, теперь понятно? У нас слишком много причин смерти! Его либо зарезали, либо обварили, либо задушили в дымоходе. Но не все одновременно! Причина смерти может быть только одна. А тут еще и новая версия отравления. И еще инфаркт. Как это все сочетается? Не умножайте сущности! Верно что-либо одно. Это и следует искать. Помните слова Оккама: «Многообразие не следует предполагать без необходимости».
Речь философа произвела впечатление. Даже майор Кингстон, мужчина суровый, был впечатлен. Что касается Лестрейда, человека склонного к простым решениям, то он был просто в восторге.
— Я чувствовал, что здесь что-то не так! Перебор! Именно — перебор! Браво, Бэрримор! Все же образование — иногда стоящая штука. Молодчина философ!
И в знак одобрения инспектор Лестрейд хлопнул философа по плечу.
Мегре же, пуская клубы дыма, сказал так:
— Я еще в Париже простудился: сидел у окна на набережной Орфевр. Насморк. А здесь, в Оксфорде, попал под дождь. Разболелась нога. Всегда болит нога, если устал или простыл. А еще английская кухня. Никак к ней не привыкну. Есть проблемы с желудком. Сказать по правде, еще и левый башмак жмет. Одно к одному.
Хьюго Бэрримор воззрился на парижского комиссара — и открыл было рот для возражения.
— Но мои проблемы это еще пустяки, — примирительно сказал Мегре, остановив реплику философа примирительным жестом. — Что взять со старика. Но ведь и молодой когда-то был. Вспоминаю Париж двадцать лет назад. Тяжелое было время. Война. В России революция, во Франции полно беженцев. Преступность растет. А тут еще эпидемия испанки. Помню, сижу у Марселя, пью белое вино и думаю: это грипп виноват в том, что война, или революция в том, что начался грипп? А может, из-за эпидемии началась революция, потому и грабежей стало больше, а беженцы устроили Мировую войну? Так и не додумался. И знаете, сейчас пожалел, что не знал вашего Оккама.
— Правильно ли я вас понял, коллега? — поинтересовался Холмс. — Вы считаете, что все происходит в нашем мире одновременно? Любопытная мысль.
— Я считаю, — мягко сказал Мегре, — что мне есть чему у вас поучиться, Холмс. А вы еще не высказали своего мнения.
И тут Холмс, в свойственной ему безапелляционной манере, которую так ненавидел Лестрейд и которая всегда производила впечатление на людей неподготовленных, сказал, обращаясь к представителям колледжа:
— Мое предположение состоит в том, что имел место заговор сотрудников колледжа. В колледже Святого Христофора, несомненно, действует преступная группа. Не поручусь, что вы в нем все участвуете. Однако иностранные разведки здесь, я полагаю, ни при чем.
Дама Камилла сжала губы, майор Кингстон побледнел, а профессор Бэрримор, не успевший еще ответить комиссару Мегре, как собирался, сказал:
— Это, Холмс, называется просто: конспирология.
— А что плохого в конспирологии? — поинтересовался сыщик с Бейкер-стрит.
— Теория заговоров, Холмс, — положительно Бэрримор в окружении сыщиков чувствовал, что читает лекцию нерадивым ученикам, — не имеет отношения к науке. Видите ли, ученый Рассел (не покойный сэр Уильям, а Бертран Рассел) снабдил нас замечательной теорией чайника.
— Я говорил вам, Мегре, — оживился Лестрейд, — что у них тут есть теория чайника. Вы послушайте, чем они тут занимаются!
— Познакомьте нас с этой теорий, Бэрримор, — сказал Холмс, — люблю учиться.
— Это просто, — поучительно сказал Бэрримор. — Бертран Рассел (не покойный сэр Уильям, а великий позитивист Бертран) настаивает на том, что, если вы что-то утверждаете, вы должны сперва это неопровержимо доказать, прежде чем ждать опровержений. Например, вы утверждаете, что по орбите вокруг Земли летает фарфоровый чайник. И требуете, чтобы я это опроверг. Но сперва вы должны мне доказать, что чайник там летает.
— Простите, но какая связь с летающим чайником (а я не знаю, летает ли чайник по земной орбите, но возможно, так оно и есть) и тем обстоятельством, что в колледже заговор? Вы в свою очередь должны мне доказать наличие такой связи.
— Связь простая: если вы утверждаете наличие заговора среди нас, вы сперва должны предъявить факты, а уже потом обвинение.
— Обвинение — забота судьи. Я могу указать на заговор и причем без тех фактов, которые вы сочтете убедительными.
— Нонсенс, Холмс, — это противоречит правилу чайника.
В этот самый момент Холмс привстал с кресла, очевидно, чтобы попросить у Мегре табак, и неуклюжим движением опрокинул чайник с кипятком на философа.
— Аааааа! — дикий крик философа ошеломил рабочую группу. Бэрримор прыгал на одной ноге по пабу.
— Что с вами? — поинтересовался Холмс, раскуривая свою погасшую трубку.
— Вы вылили мне кипяток на ногу! — кричал Бэрримор. — Это, знаете ли, возмутительно!
— Вы так утверждаете? Мне кажется, это своего рода конспирология, профессор.
— Холмс! Вы заходите излишне далеко, — заметил майор Кингстон.
— Как, и вы тоже, майор? И вы поддерживаете огульное обвинение? Не ожидал. Зачем же мне отпираться от сделанного? Впрочем, если вы не можете доказать свою гипотезу, вероятно, дело закрыто.
— Я, признаться, смотрел в другую сторону, — сказал майор, — но факты говорят за себя.
— Извольте их предъявить, — клубы дыма ровными кольцами шли к потолку.
— У Бэрримора ожог.
— Я ходить не могу! — кричал философ, прыгая.
— Досадно. Но при чем же тут я?
— Этот ожог от кипятка.
— Не уверен. Но допустим. Гипотетически. Гипотеза номер два.
— Кипяток из чайника, — укоризненно сказа майор.
— Очередная гипотеза. Но извольте, пусть будет сразу три гипотезы.
— Кипяток из чайника вы вылили на ногу Бэрримору.
— Неужели?
Холмс снял крышку с чайника, чайник был пуст.
— И где же тут кипяток, майор? Как видите, чайник пуст.
— Вы воду вылили!
— Позвольте, как я могу согласиться с выводом, основанным на трех гипотетических утверждениях? Факты таковы: у Бэрримора ожог на ноге, а на столе пустой чайник. Не знаю убедило ли вас правило чайника, джентльмены. Но я остаюсь при своем мнении: в колледже заговор.
Глава 4
Пора было, однако, и к допросам приступать.
Чаепития в пабе и рассуждения общего характера, это, конечно же, приятно, но имеется и скучная методичная работа, ее тоже надлежит выполнить.
Протокол допросов взялся вести Лестрейд, в присутствии корифеев не претендовавший на большее. Отговорился он просто:
— Мы в Скотленд-Ярде, — сказал инспектор с хищной улыбкой, — такие методы дознания применяем, что академикам может не понравиться.
Мегре и Холмс условились о порядке ведения следствия. Холмс должен допросить философа-экзистенциалиста Бенджамена Розенталя, беглеца из Третьего рейха, а потом наступит черед и Сильвио Маркони, специалиста по Данте. Мегре же будет беседовать с русским медиевистом Эндрю Вытоптовым и с позитивистом Хьюго Бэрримором. Разумеется, и речи быть не могло о том, чтобы Бэрримора допрашивал Холмс: история с чайником вряд ли забудется так скоро — позитивист передвигался прихрамывая, а в присутствии Холмса хромота его показательно усиливалась.
Допросы Анны Малокарис и Лауры Маркони сыщики решили провести сообща. Полковника НКВД Курбатского, специалиста по любовной лирике Байрона, решено было допрашивать вчетвером — с участием Лестрейда и майора Кингстона. Что же касается допроса самого майора Кингстона и дамы Камиллы, касательно их местопребывания в день убийства, то расспросы велись как бы между прочим, не формально. Холмс за завтраком поинтересовался у майора, как тот провел злополучный день, и майор, привстав над яичницей с беконом, отрапортовал по-солдатски аккуратно, отметив не только часы, но даже и минуты. Мегре осведомился о том же у дамы Камиллы, и мастер колледжа, снисходительно улыбнувшись, отослала парижанина к своему секретарю: у того, мол, имеется подробное расписание, а сама дама такие пустяки запомнить не в силах. И Мегре с пониманием склонил голову.
Итак, на допрос к Холмсу вызвали экзистенциалиста, жертву антисемитизма и ненавистника гитлеровского режима — профессора философии Бенджамена Розенталя.
Готовился к разговору с ним сыщик основательно. Еврейский вопрос не входил в круг интересов детектива с Бейкер-стрит, и, чтобы обладать достаточной информацией, Холмс всю ночь перед разговором провел с книгами, взятыми в Бодлианской библиотеке. На столе подле трубки и пачки с голландским табаком громоздился неудобный в перелистывании Талмуд, а рядом стопка книг не столь массивных: Маймонид, Иосиф Флавий и сочинения сиониста Жаботинского. Заглянул Холмс и в роман Дизраэли «Сибилла», полагая отыскать там какую-нибудь любопытную деталь касательно еврейского менталитета, но роман оказался скучен. Холмс хотел было поручить разыскания инспектору Лестрейду, но вспомнил неприязнь инспектора практически к любому печатному слову и от намерения отказался. На сочинении премьер-министра иудейского происхождения сыщик поставил крест, впрочем, и Талмуда с Маймонидом ему на ночь хватило в избытке. Под утро Шерлок Холмс вспомнил о своем самонадеянном заявлении: мол, оксфордское дело всего на три трубки — и с досадой признался самому себе, что только на историю еврейского народа у него ушло никак не меньше шести трубок. А все еще оставались белые пятна: кем приходится производитель бритвы Филипс возмутителю спокойствия Карлу Марксу и какова в действительности роль Синедриона в распятии Иисуса. Шерлок Холмс пообещал себе вернуться к этим вопросам сразу по окончании расследования.
А к девяти часам утра к нему явился Бенджамен Розенталь.
Облик и манеры Шерлока Холмса слишком известны, чтобы описывать их в очередной раз. Скажем лишь, что с годами стиль общения Холмса, и без того вызывавший нарекания, сделался еще более нетерпимым. Что касается его собеседника, философа Розенталя, то последнего описать просто.
Обыкновенно при слове «еврей» возникает образ тщедушного очкарика с претензиями; сотни писателей старались опровергнуть этот штамп на бумаге, а тысячи очкариков посещали спортзалы, дабы опровергнуть его на деле.
Однако природа неумолима, и в случае Бенджамена Розенталя был явлен классический тип. Экзистенциалист был сутул, тщедушен и близорук. Он сел напротив Холмса, причем маленькое тело провалилось в глубины кресла, а колени и острый подбородок философа задрались вверх.
— Вы, если не ошибаюсь, еврей? — начал беседу Холмс. — Во всяком случае, так говорят.
Не одна тысяча лет миновала, в мире изменилось многое, но только не реакция на этот вопрос.
— Я приехал сюда из Германии, чтобы не слышать такого вопроса, — ответил философ с достоинством. Реплика звучала бы торжественнее, не будь колени философа задраны к подбородку, но и так вышло неплохо.
— Ваша национальность важна, мистер Розенталь. Думаю, сами понимаете ситуацию. Скажите, вам приходилось беседовать с покойным Уильямом Расселом на тему недавнего Мюнхенского соглашения?
— Я знаком с мнением сэра Уильяма.
— Вам случалось спорить с покойным?
Философ сделал попытку выпрямиться в кресле, но провалился еще глубже.
— Я не дебатирую политические вопросы с фашистами! — прогремело из глубин кресла.
— Иными словами, вы были в курсе убеждений покойного?
— Сэр Уильям Рассел возглавлял федерацию британских университетских отделений фашистской партии. В Оксфордском отделении был председателем.
— Именно с этим фактом, как полагаю, связано обилие черных рубашек в гардеробе?
— Не интересуюсь вопросами одежды. — Розенталь сидел так глубоко, что создавалось впечатление, будто говорит само кресло.
— Сэр Рассел был привлечен к проекту Мюнхенского соглашения?
— Не знаю подробностей.
— Как вы считаете, Мюнхенское соглашение даст Германии больше свобод во внутренней политике?
— А вы как считаете?
— Следовательно, можно ожидать решительных мер, направленных против евреев? — Холмса говорил монотонно, слово «еврей» он интонационно не выделял и эмоций не выказывал. — Как считаете, я не ошибусь, если скажу, что Мюнхенское соглашение инициирует погром?
— Еще бы, — глухо сказало кресло. — Развязали им руки.
— Я бы предположил, — сказал Холмс, раскуривая трубку, — что еврейский погром имеет смысл приурочить к какой-нибудь круглой дате. Будь я сам немецким фашистом, я бы непременно поискал такую дату.
— 555 лет со дня рождения Лютера, — донеслось из кресла. — Будет 10-го ноября.
— Вот и чудесно! — воскликнул британский сыщик. — Великолепная дата. Все складывается просто очаровательно. 30 сентября подписывают Мюнхенское соглашение, а через 40 дней (назовем эти дни воздержания днями поста, не правда ли?) начинается большой погром.
— С них станется, — сказало кресло.
— Всего через две недели, — продолжал Холмс. — Однако как летит время! Буквально вчера Мюнхен, а завтра, глядишь, уже и погром.
— Тянуть не будут.
— Время вынужденного поста дает возможность приготовиться. Важные вещи не делают спустя рукава, согласитесь. Разумеется, для убежденного фашиста это будет праздник — и назовут как-нибудь торжественно. Допустим, Хрустальная ночь!
— Радуетесь? Пригласили меня, чтобы я слушал антисемитскую проповедь? — Розенталь с усилием стал вылезать из кресла, дабы распрямиться перед Холмсом во весь рост. — Знаю, что англичане будут довольны, когда нас в Германии передушат.
Бледный, тощий и очкастый стоял профессор философии перед сыщиком.
— С меня довольно, мистер Холмс. Достаточно и того, что ваше правительство делает все, чтобы не замечать проблем евреев в Палестине. Мне лично хватило позиции вашего Первого лорда Адмиралтейства, утвержденной еще с 15-го года! И с тех пор каждый день все хуже и хуже.
— Вы о Черчилле? — осведомился Холмс.
— Вы поняли, о ком я говорю — и довольно. Разрешите откланяться.
Бенджамен Розенталь был возбужден чрезвычайно, а Шерлок Холмс делался все спокойнее.
Сыщик покуривал трубку, пустил колечко дыма и вполголоса сказал:
— Любопытно, на что пошел бы убежденный сионист, чтобы омрачить фашистскую радость? Например, было бы эффектно зарезать секретаря Оксфордского отделения фашистской партии.
— Я не убивал! — крикнул Розенталь запальчиво. — Циничного негодяя несомненно следовало проучить, но вместо еврейского народа работу выполнил один из вас, один из тех, кто поет британский гимн!
Холмс наслаждался беседой. Его узкое аскетическое лицо расплылось в улыбку.
— Ах, мистер Розенталь, разве я вас обвиняю? Моя работа состоит в том, чтобы задавать неприятные вопросы. И находить скелеты в шкафу. У всех в шкафу по одному скелету, а у евреев там целое кладбище.
— Не мы, — крикнул Розенталь, — не мы, а вы устроили это кладбище!
Поделиться книгой: