Флаги

Борис Поплавский

Флаги

Флаги Бориса Поплавского: долгий путь на родину

Эмиграция есть трагический нищий рай для поэтов, для мечтателей и романтиков…

«О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции», 1930

Когда я впервые ознакомилась со сборником «Флаги», автор этих удивительных, завораживающих стихов был мне совершенно неизвестен. Борис Поплавский представлялся как «голый человек, вырванный из земли, как мандрагора». Стихотворения, не похожие ни на что, ранее известное, казались чудом, возникшим вне времени и пространства. Чем же объясняется столь долгое забвение личности и творчества «Монпарнасского царевича», «Русского Рембо», гремевшего в те годы на весь русский Париж? Именно в Париже, который он считал «родиной молодого эмигрантского человека», Поплавский сформировался как личность и как поэт, именно здесь он смог жить и творить свободно, здесь же, после его загадочной смерти, уцелел его архив, сбереженный в тяжелый военный период близкими друзьями – Диной и Николаем Татищевыми. Но всемирный катаклизм, который Поплавский предвидел – не зря почитатели приписывали ему дар ясновидения – положил конец русской эмиграции первой волны. Кроме того, еще при жизни автор «Мореллы» служил мишенью для советской критики. Некий Герман Хохлов, нападая на «молодых покойников» (Божнева, Поплавского, Ладинского), упрекал их в том, что они «тянут в небытие и отравляют своим трупным ядом все живое, что противостоит их социальной обреченности». Немудрено, что «Флаги» вместе со своим автором надолго попали в небытие.

* * *

Борис Поплавский родился 24 мая 1903 года в Москве, в довольно зажиточной и культурной семье. Родители Поплавского познакомились в консерватории: мать играла на скрипке, а отец – на фортепиано. Юлиан Игнатьевич Поплавский – человек несколько эксцентричный – был одним из любимых учеников Чайковского. Борис многое унаследовал от отца[1]. Мать поэта, София Валентиновна, приходилась дальней родственницей Е. П. Блаватской и сама увлекалась антропософией, что оказало влияние на интерес Бориса к теософии и оккультизму. В семье, кроме Бориса, было ещё трое детей: старшие – Наталия и Всеволод и младшая – Евгения. Воспитывали их иностранные гувернёры. Старшая дочь Наташа, «авангардная» московская поэтесса, «лихорадочная меховая красавица»[2], позже погибла в Шанхае, приняв слишком сильную дозу опиума. Младшая дочь Евгения болела туберкулёзом. Для её лечения вся семья – за исключением отца – переехала в 1906 году в Европу и прожила три года в Швейцарии и Италии. Италия произвела сильнейшее впечатление на Бориса. Открытие античного мира отразилось позднее на его поэзии, в которой часто встречаются образы римских городов и итальянские пейзажи («Римское утро», «Стоицизм», «Древняя история полна», «Орфей» и т. д.).

За границей Борис настолько забыл родной язык, что по возвращении в Москву поступил во французский лицей Филиппа Неррийского, где и учился до революции. Он рано пристрастился к чтению и рисованию и стал писать стихи. В мир гашиша и кокаина, как и в мир поэзии, Бориса ввела его сестра Наталия, вращавшаяся в кругах литературной богемы, злоупотреблявшей наркотиками. Сестре пятнадцатилетний Борис посвятил стихотворение «Караваны гашиша», предвещающее атмосферу «Флагов».

Летом 1918 года семья Поплавских временно разделилась. Софья Валентиновна со старшими детьми осталась в Москве, а Борис вместе с отцом уехал на юг, навсегда покидая Москву. В январе 1919 года состоялся литературный дебют начинающего поэта: он читает стихи в Чеховском литературном кружке в Ялте. В марте того же года Борис с отцом уезжает в Константинополь, но летом Поплавские возвращаются в Россию. В том же году Борис посещает литературный кружок «Никитинские субботники», где знакомится с молодым поэтом Георгием Штормом, разделявшим его интерес к мистике и теософии. Шторм вспоминал, как они с Поплавским посещали библиотеку Мореходного училища, где Поплавский читал Герберта Уэллса: именно Уэллсу посвящено единственное стихотворение Б. Поплавского, опубликованное в России[3].

В 1920 году Борис с отцом проделал «вторую эвакуацию».

Прибыв в Турцию, Борис Поплавский поселяется с отцом на острове Принкипо в доме армянского патриарха. Именно здесь, в момент сильного духовного кризиса, юный поэт обращается к православию и перестает употреблять наркотики, хотя позже и случались срывы. С Принкипо Борис с отцом переезжают в турецкий квартал Бешик-Таш, около живописного летнего дворца «Фламур». В это время в Константинополе насчитывалось 150 тысяч русских (в 1924 году их осталось не более 10 тысяч) – и легко было вообразить, что это какое-нибудь предместье Одессы.

Отныне Борис посещает русскую гимназию, читает творения отцов церкви и становится вегетарианцем. Он увлекается теософией и скаутизмом, вступает в теософскую организацию «Звезда на Востоке». В «Маяке» – русском очаге, организованном Союзом Христианской Молодёжи, Борис знакомится с Владимиром Дукельским, будущим американским композитором (известным под именем Вернон Дюк), дружит и с Лазарем Воловиком, будущим участником парижской группы «Через». Уже тогда Борис пленяет собеседника своими «сладкострунными» стихами, из которых «сочился странный яд». Юные любители поэзии создают «Цех поэтов», провозгласивший: «…Долой школу (акмеистов, имажинистов и проч.), ибо революция утвердила личность!»[4].

В мае 1921 года отец с сыном уезжают в Париж, где поселяются в бедной гостинице на улице Жакоб. Борис посещает Художественную Академию «Ля Гранд Шомьер» на Монпарнасе, сближается с группой молодых художников. Вскоре завязывается дружба юного поэта с Константином Терешковичем. Поплавский пишет с натуры, но также пробует свои силы в модном тогда кубизме: пишет супрематические картины. По вечерам вся компания собирается в кабачке «Хамелеон», где вскоре возникает кружок «Гатарапак», являвшийся, по словам Давида Кнута, первым коллективным начинанием русской творческой молодежи в Париже.

На Монпарнасе Борис знакомится с Ильёй Зданевичем, чья незаурядная личность сразу привлекает его, и с Михаилом Ларионовым, ставшим его верным другом. Известно, что Ларионов оказал большую финансовую помощь для посмертного издания «Снежного часа» (1936 г.). Тяга «молодой пишущей братии» к художникам объясняется её драматическим положением – невозможностью печататься и отсутствием среды: не зря Поплавский пишет о «полурукописной литературе».

Вместе с К. Терешковичем, которого он считает своим учителем, в ноябре 1922 г. Поплавский отправляется в Берлин изучать изобразительное искусство. Там он знакомится с Белым, Пастернаком и Шкловским, которые поддержали его как поэта, посещает «Дом искусств», где встречается с Маяковским, пишет рецензию на работы русских авангардистов, выставлявшихся на «Первой русской художественной выставке», организованной издателем журнала «Штурм» Германом Вальденом.

Именно в Берлине Поплавский поставил крест на своей художнической карьере, но, «не найдя прямого воплощения, художественное дарование Поплавского со временем становится знаменательной составной частью его поэтического видения мира»[5].

Мать Поплавского с сыном Всеволодом воспользовались НЭПом, чтобы вырваться из Советской России, Женя умерла от туберкулёза: вернувшись в Париж в начале 1923 года, Поплавский жил вместе с семьей на улице Барро, в маленьком павильоне под номером 22-бис, примостившимся на крыше огромного гаража фирмы «Ситроэн». На верхнем этаже жила Дина Шрайбман, которая вскоре стала подругой Поплавского.

В эти годы, 1923–1925, Борис сближается со Зданевичем, участвует во всех начинаниях группы «Через», сплотившейся вокруг «Тифлисского футуриста». К тому времени «лирическое величие уже выделяло Поплавского»[6]: он признан тесным кругом друзей и гремит на Монпарнасе, но доступ к «толстым» журналам ему закрыт из-за «левизны» и экспериментов в области языка. Попытка Сергея Ромова издать «Дирижабль неизвестного направления» не удается из-за отсутствия средств, что Борис переживает болезненно. Желая разрушить стену отчуждения и привлечь внимание публики, наконец «войти в жизнь», Поплавский удаляется от Зданевича и начинает свою стремительную общественную карьеру: печатается в разных журналах, завоевывает признание со стороны Георгия Иванова, Адамовича, и в свою очередь становится «учителем жизни» своих Монпарнасских собратьев.

Эмигрантская пресса вдруг замечает, что в изгнании уже успело образоваться «младшее поколение» литераторов.

В 1931 году наконец выходят «Флаги» – благодаря помощи вдовы состоятельного рижского дельца Лидии Харлампиевны Пумпянской. Книга «Флаги» была набрана по старой орфографии в Таллине. Борис Поплавский, находившийся в Париже, был лишен возможности изучить корректуру, и в книге допустили большое количество опечаток, полностью исправленных впоследствии[7] и, конечно, отсутствующих в данном издании. «Флаги» вызывали много откликов, восторженных или уничижающих (В. Набоков), но никого из критиков не оставили равнодушным.

«Очарование стихов Поплавского – очень сильное очарование», – констатировал Г. Иванов. […] Силу "нездешней радости", которая распространяется от "Флагов", можно сравнить безо всякого кощунства с впечатлениями от симфоний Белого и даже от "Стихов о Прекрасной Даме"»[8]. Критики расходились в определении движущего элемента поэзии Поплавского. Глеб Струве, например, считал, что «сюрреалистический мир Поплавского создан "незаконными" средствами, заимствованными у "чужого" искусства, у живописи». Другие же, полагавшие, что «поэзия Поплавского часто и по существу более живописна, чем музыкальна» (Цетлин), не ограничивались констатацией внешнего сходства, т. е. общих с Шагалом, Пикассо или Де Кирико тем (цирк, акробаты, ангелы, башни), а шли дальше, отмечая это родство на уровне творческой техники. В противовес Цетлину Марк Слоним подчёркивает, что «этот голос, богатый интонациями, нежными и вкрадчивыми, поёт так чудесно, что забываешь обо всём, кроме обольстительного напева»[9].

В свое время Сирин (Набоков), разбирая, или, скорее, громя в своей рецензии «Флаги» – о чем впоследствии будет сожалеть – всё же приводил в качестве удачных стихов цитату из «Мореллы», где «соблазняет слух мимолетная интонация». В 1951 г. Набоков отречется от своего первого отрицательного отзыва: «Я не встречался с Поплавским, который умер в молодых летах. Он был далекой скрипкой среди близких балалаек. Я никогда не забуду его заунывных звуков, так же, как я никогда себе не прощу той злобной рецензии, в которой я нападал на него за ничтожные погрешности в еще неоперившихся стихах».

По свидетельству Георгия Адамовича, Мережковский на одном собрании после смерти Поплавского сказал, что для оправдания эмигрантской литературы на всяких будущих судах с лихвой достаточно одного Поплавского. Сам Адамович писал, что Поплавский был «необычайно талантлив, талантлив "насквозь", "до мозга костей", в каждой случайно обронённой фразе». А о стихах его – что он был подлинно одержим стихами, был «Божией милостью стихотворец».

В 1931 году публикация в «Числах» (№ 5) последней главы романа «Аполлон Безобразов» вызвала гневную отповедь Дмитрия Мережковского. Незадолго до смерти Поплавский закончил свой второй роман – «Домой с небес». Остальные сборники стихов поэта вышли уже посмертно. На деньги, собранные благодаря продаже картин из личной коллекции Поплавского и щедрой помощи его друга, художника Михаила Ларионова, Н. Д. Татищев выпустил книги «Снежный час» (1936 г.) и «В венке из воска» (1938 г.). Уже в 1965 году, к тридцатилетней годовщине смерти поэта, его душеприказчик издал сборник «Дирижабль неизвестного направления». Лишь в 2009 году в Москве вышло в свет полное собрание сочинений «Орфея русского Монпарнаса» в трёх томах.

* * *

Поэт – это «мист подземного экстатического культа», заявляет Поплавский.

Как же пишется стихотворение? Погрузившись в сугубо интимное, личное, следует с максимальной точностью улавливать и передавать колеблющуюся, неустойчивую стихию внутренних озарений, переживаний, мимолетных ощущений. Для этого Поплавский овладел приемом «автоматического» письма, заимствованного у Джойса и сюрреалистов. Добытые «образы-сигналы», согласно Поплавскому, соединяются в более сложные конструкции: от дерева к синему дереву или к стиху «дерево моей жизни грустит на горе». В результате создается странный образ, передающий ощущение автора, но, предупреждает Поплавский, «только дух музыки сообщает этой конструкции движение, колыхание, нарастание и скольжение, без которого стихотворение превращается в грубую энигматическую живопись, как иногда у Есенина». По меткому замечанию Ходасевича «Поплавский идет не от идеи к идее, но от образа к образу, от словосочетания к словосочетанию – и тут именно, и только тут проявляется вся стройность его воззрений, не общих, которых он сам до конца не выработал и не осознал, но художественных…»[10].

Образ-символ, передающий мимолетные видения и мистические озарения – это мост, перекинутый одновременно и к «иным мирам», и к читателю.

Елена Менегальдо

Dolorosa

На балконе плакала заря В ярко-красном платье маскарадном, И над нею наклонился зря Тонкий вечер в сюртуке парадном. А потом над кружевом решетки Поднялась она к нему, и вдруг, Он, издав трамвайный стон короткий, Сбросил вниз позеленевший труп. И тогда на улицу, на площадь, Под прозрачный бой часов с угла, Выбежала голубая лошадь, Синяя карета из стекла. Громко хлопнув музыкальной дверцей, Соскочила осень на ходу, И, прижав рукой больное сердце, Закричала, как кричат в аду. А в ответ из воздуха, из мрака Полетели сонмы белых роз, И зима, под странным знаком рака, Вышла в небо расточать мороз. И танцуя под фонарным шаром, Опадая в тишине бездонной, Смерть запела совершенно даром Над лежащей на земле Мадонной. 1926–1927

Черная Мадонна

Вадиму Андрееву

Синевели дни, сиреневели, Темные, прекрасные, пустые. На трамваях люди соловели. Наклоняли головы святые, Головой счастливою качали. Спал асфальт, где полдень наследил. И казалось, в воздухе, в печали, Поминутно поезд отходил. Загалдит народное гулянье – Фонари грошовые на нитках, — И на бедной, выбитой поляне Умирать начнут кларнет и скрипка. И еще раз, перед самым гробом, Издадут, родят волшебный звук. И заплачут музыканты в оба Черным пивом из вспотевших рук. И тогда проедет безучастно, Разопрев и празднику не рада, Кавалерия, в мундирах красных, Артиллерия – назад с парада. И к пыли, к одеколону, к поту, К шуму вольтовой дуги над головой Присоединится запах рвоты, Фейерверка дым пороховой. И услышит вдруг юнец надменный С необъятным клешем на штанах Счастья краткий выстрел, лёт мгновенный, Лета красный месяц на волнах. Вдруг возникнет на устах тромбона Визг шаров, крутящихся во мгле. Дико вскрикнет черная Мадонна, Руки разметав в смертельном сне. И сквозь жар, ночной, священный, адный, Сквозь лиловый дым, где пел кларнет, Запорхает белый, беспощадный Снег, идущий миллионы лет. 1927

Diabolique

Виктору Мамченко

Хохотали люди у колонны, Где луна стояла в позе странной. Вечер остро пах одеколоном, Танцовщицами и рестораном. Осень вкралась в середину лета. Над мостом листы оранжевели, И возили на возках скелеты Оранжады и оранжереи. И в прекрасной нисходящей гамме Жар храпел на мостовой, на брюхе, Наблюдал за женскими ногами, Мазал пылью франтовские брюки. Злились люди и, не загорая, Отдавались медленно удушью. К вечеру пришла жара вторая, Третью к ночи ожидали души. Но желанный сумрак лиловатый Отомкнул умы, разнял уста; Засвистал юнец щеголеватый Деве без рогов и без хвоста. И в лиловой ауре-ауре, Навсегда прелестна и ужасна, Вышла в небо Лаура Лаура И за ней певец в кальсонах красных. Глухо били черные литавры, Хор эриний в бездне отвечал, А июль, как Фауст на кентавре, Мертвый жар во мраке расточал. Но внезапное смятенье духов, Ветер сад склоняет на колена, Тихий смех рождается под ухом, Над вокзалом возникает глухо: Королева ужасов Елена. А за нею Аполлоны Трои, С золотыми птицами в руках, Вознеслись багровым ореолом, Темным следом крови в облаках. А луна поет о снежном рае… Колыхался туч чернильных вал, И последней фразою, играя, Гром упал на черный арсенал. И в внезапном пламени летящем, Как на раковине розовой, она Показалась нам спокойно спящей Пеною на золотых волнах.

Последний парад

Лилии Харлампиевн Пумпянской

Летний день был полон шумом счастья, Молния сверкала синей птицей. Выезжали из пожарной части Фантастические колесницы. А сквозь город под эскортом детским, Под бравурный рев помятых труб, Проходила в позах молодецких Лучшая из мюзик-холльных трупп. На широких спинах коней пегих Балерины белые дремали. И пустые гири на телеге Силачи с улыбкой подымали, Солнце грело вытертые плюши, А в тени пивных смотрели рожи, Их большие розовые души Улыбались музыке прохожей. Был в толпе красивый шелест яркий, Блеск весенних праздничных костюмов. Пьяные кричали с белой арки. Улыбался сад, цвести раздумав. Ночь пришла, и клоуны явились. Счастье жизни хохотало труппе, Музыканты-лошади кружились С золотою стрекозой на крупе. Но потом огонь блеснул в проходе, Львы взревели, поднимаясь дыбом, Как на океанском пароходе — Люди дрались в океане дыма. И со всех сторон огнем объятый, Молодой американец нежный На кривой трубе сыграл бесплатно Похоронный вальс и безмятежный. А потом упал и задохнулся. А костер огромный, разрастаясь, Облаков тычинками коснулся И потом в рассветной мгле растаял. А на утро в ореоле зноя Над театром, отошедшим в вечность, Сад раскрылся розовой стеною В небесах пустых и безупречных. 1927

На заре

Валериану Дряхлову

Розовеющий призрак зари Возникал над высоким строеньем. Гасли в мокром саду фонари, Я молился любви… Озари! Безмятежным своим озареньем. По горбатому мосту во тьме Проходили высокие люди. И вдогонку ушедшей весне Безвозмездно летел на коне Жесткий свист соловьиных прелюдий. А в лесу, на траве непримятой, Умирала весна в темноте. Пахло сыростью, мохом и мятой. И отшельник в шубенке косматой Умывался в холодной воде. 1927

Жалость

Солнечный свет, я к тебе прикоснулся, но ты не заметил, Ты не проснулся, но лишь улыбнулся во сне. Странно молчали последние сны на рассвете, В воздухе реял таинственный розовый снег. Ангелы прочь отлетали от лона земного. Им, натрудившимся за ночь, пора было спать. Целую ночь они пели у мира иного, Спящие же не спешили и пятились вспять. Раннее утро сияет прохладой, Спящие лица румянцем марая. Моют и чистят преддверие ада И ворота закрывают у рая. Юноша нежной женою взлелеян, Гладим прозрачной девичьей рукой. Друг мой. Ты верен жестокой? Я верен! В вере в нее Ты обрящещь покой. Розовый ветер зари запоздалой Ласково гладит меня по руке. Мир мой последний, вечер мой алый, Чувствую твой поцелуй на щеке. Тихо иду, одеянный цветами, С самого детства готов умереть. Не занимайтесь моими следами — Ветру я их поручаю стереть.

«Розовый час проплывал над светающим миром…»

Розовый час проплывал над светающим миром. Души из рая назад возвращались в тела. Ты отходила в Твоем сверхъестественном мире. Солнце вставало, и гасла свеча у стола. Розовый снег опадал в высоте безмятежной. Вдруг Ты проснулась еще раз; но Ты никого не узнала, Странный Твой взгляд проскользил, удивленный и нежный И утонул в полумраке высокого зала. А за окном, незабвенно блистая росою, Лето цвело и сады опускались к реке. А по дороге, на солнце блистая косою, Смерть уходила и черт убегал налегке. Мир незабвенно сиял, очарованный летом. Белыми клубами в небо всходили пары. И, поднимая античные руки, атлеты Камень ломали и спали в объятьях жары. Солнце сияло в бессмертном своем обаянье. Флаги всходили, толпа начинала кричать. Что-то ужасное пряталось в этом сиянье. Броситься наземь хотелось, забыть, замолчать. 1928

«Пылал закат над сумасшедшим домом…»

А. Минчину

Пылал закат над сумасшедшим домом, Там на деревьях спали души нищих, За солнцем ночи, тлением влекомы, Мы шли вослед, ища свое жилище. Была судьба, как белый дом отвесный, Вся заперта, и стража у дверей, Где страшным голосом на ветке лист древесный Кричал о близкой гибели своей. Была зима во мне, и я в зиме. Кто может спорить с этим морем алым, Когда душа повесилась в тюрьме И черный мир родился над вокзалом?.. А под землей играл оркестр смертей, Высовывались звуки из отдушин, Там вверх ногами на балу чертей Без остановки танцевали души. Цветы бежали вниз по коридорам, Их ждал огонь, за ними гнался свет. Но вздох шагов казался птичьим вздором. Все засыпали. Сзади крался снег. Он город затоплял зарею алой И пел прекрасно на трубе зимы, И был неслышен страшный крик фиалок, Которым вдруг являлся черный мир. 1928

Роза смерти

Г. Иванову

В черном парке мы весну встречали, Тихо врал копеечный смычок, Смерть спускалась на воздушном шаре, Трогала влюбленных за плечо. Розов вечер, розы носит ветер. На полях поэт рисунок чертит. Розов вечер, розы пахнут смертью, И зеленый снег идет на ветви. Темный воздух осыпает звезды, Соловьи поют, моторам вторя, И в киоске над зеленым морем Полыхает газ туберкулезный. Корабли отходят в небе звездном, На мосту платками машут духи, И, сверкая через темный воздух, Паровоз поет на виадуке. Темный город убегает в горы, Ночь шумит у танцевальной залы, И солдаты, покидая город Пьют густое пиво у вокзала. Низко-низко, задевая души, Лунный шар плывет над балаганом, А с бульвара под орган тщедушный, Машет карусель руками дамам. И весна, бездонно розовея, Улыбаясь, отступая в твердь, Раскрывает темно-синий веер С надписью отчетливою: смерть.

«Смейся, паяц, над разбитой любовью…»

Смейся, паяц, над разбитой любовью. День голубой застрелился в окне. Умер, истекший розовой кровью. На катафалке уехал к весне. А над землей на стеклянном экране Кинематограф огромный пылал. Сон целовался в ночном ресторане В красном мундире прекрасного зла. Озеро тихо смеялось над крышей, Духов встречая над сферой луны. Было прохладно, а выше и выше Реяло чёрное знамя весны. Тихо склоняясь к облаков изголовью, Мальчик истекший розовой кровью, Плыл, опрокинувшись вниз головой, И граммофон над разбитой любовью Сонно вздыхал золотою трубой. 1931

«Восхитительный вечер был полон улыбок и звуков…»

Восхитительный вечер был полон улыбок и звуков, Голубая луна проплывала, высоко звуча, В полутьме Ты ко мне протянула бессмертную руку, Незабвенную руку, что сонно спадала с плеча. Этот вечер был чудно тяжел и таинственно душен, Отступая, заря оставляла огни в вышине, И большие цветы, разлагаясь на грядках, как души, Умирая, светились и тяжко дышали во сне. Ты меня обвела восхитительно-медленным взглядом И заснула, откинувшись навзничь, вернулась во сны. Видел я, как в таинственной позе любуется адом Путешественник ангел в измятом костюме весны. И весна умерла, и луна возвратилась на солнце. Солнце встало, и темный румянец взошел. Над загаженным парком святое виденье пропало. Мир воскрес и заплакал и розовым снегом отцвел. 1928

Лунный дирижабль

Я хочу Тебя погубить, Я хочу погибающим быть. О прекрасной гибели душ Я Тебе расскажу в аду. Строит ангел дворец на луне, Дирижабль отходит во сне. Запевают кресты винтов, Опадают листы цветов. Синий звук рассекает эфир, Приближается мертвый мир. Открывается лунный порт, Улыбается юный черт. И огромная в темноте Колоннада сходит к воде. В синих-синих луны лучах Колоннады во тьме звучат. В изумрудной ночной воде Спят прекрасные лица дев, А в тени голубых колонн Дремлет каменный Аполлон. Зацветают в огне сады. Замки белые всходят, как дым, И сквозь темно-синий лесок Ярко-темный горит песок. Напевают цветы в саду. Оживают статуи душ. И, как бабочки из огня, Достигают слова меня. Верь мне, ангел, луна высока, Музыкальные облака Окружают ее, огни Там звучат и сияют дни. Синий ангел влюбился в весну. Черный свет, отойди ко сну. Прозябание полюби, Погибание пригуби. Тихо смотрит череп в окно. В этой комнате совсем темно, Только молча на самом дне Тень кривая спит на стене. 1928

Рукопись, найденная в бутылке

Мыс Доброй Надежды. Мы с доброй надеждой тебя покидали, Но море чернело и красный закат холодов Стоял над кормою, где пассажирки рыдали, И призрак Титаника нас провожал среди льдов. В сумраке ахнул протяжный обеденный гонг. В зале оркестр запел о любви невозвратной. Вспыхнул на мачте блуждающий Эльмов огонь. Перекрестились матросы внизу троекратно. Мы погибали в таинственных южных морях, Волны хлестали, смывая шезлонги и лодки. Мы целовались, корабль опускался во мрак. В трюме кричал арестант, сотрясая колодки. С лодкою за борт, кривясь, исчезал рулевой, Хлопали выстрелы, визги рвались на удары. Мы целовались, и над Твоей головой Гасли ракеты, взвиваясь прекрасно и даром. Мы на пустом корабле оставались вдвоем, Мы погружались, но мы погружались в веселье. Розовым утром безбрежный расцвел водоем, Мы со слезами встречали свое новоселье. Солнце взошло над курчавой Твоей головой, Ты просыпалась и пошевелила рукою. В трюме, ныряя, я встретился с мертвой ногой. Милый мертвец, мы неделю питались тобою. Милая, мы умираем, прижмись же ко мне. Небо нас угнетает, нас душит синяя твердь. Милая, мы просыпаемся, это во сне. Милая, это не правда. Милая, это смерть. Тихо восходит на щеки последний румянец. Невыразимо счастливыми души вернутся ко снам. Рукопись эту в бутылке прочти, иностранец, И позавидуй с богами и звездами нам. 1928

Гамлет

«Гамлет, Ты уезжаешь, останься со мной, Мы прикоснемся к земле и, рыдая, заснем от печали. Мы насладимся до слез униженьем печали земной, Мы закричим от печали, как раньше до нас не кричали. Гамлет, Ты знаешь, любовь согревает снега, Ты прикоснешься к земле и прошепчешь: "забудь обо всем!" Высунет месяц свои золотые рога, Порозовеет денница над домом, где мы заснем». Гамлет ей отвечает: – Забудь обо мне, Там надо мной отплывают огромные птицы, Тихо большие цветы расцветают, в огне Их улыбаются незабвенные лица. Синие души вращаются в снах голубых, Розовой мост проплывает над морем лиловым. Ангелы тихо с него окликают живых К жизни прекрасной, необъяснимой и новой. Там на большой высоте расцветает мороз, Юноша спит на вершине горы розоватой, Сад проплывает в малиновом зареве роз, Воздух светает, и полюс блестит синеватый. Молча снежинка спускается бабочкой алой, Тихо стекают на здания струйки огня. Но, растворяясь в сиреневом небе Валгаллы, Гамлет пропал до наступления дня. «Гамлет, Ты уезжаешь, останься со мной!» — Пела безумная девушка под луной. 1928

Флаги

В летний день над белым тротуаром Фонари висели из бумаги. Трубный голос шамкал над бульваром, На больших шестах мечтали флаги. Им казалось: море близко где-то, И по ним волна жары бежала, Воздух спал, не видя снов, как Лета, Всех нас флагов осеняла жалость. Им являлся остов корабельный, Черный дым, что отлетает нежно, И молитва над волной безбрежной Корабельной музыки в сочельник. Быстрый взлет на мачту в океане, Шум салютов, крик матросов черных, И огромный спуск над якорями В час паденья тела в ткани скорбной. Первым блещет флаг над горизонтом, И под вспышки пушек бодро вьется, И последним тонет средь обломков, И еще крылом о воду бьется, Как душа, что покидает тело, Как любовь моя к Тебе. Ответь! Сколько раз Ты в летний день хотела Завернуться в флаг и умереть. 1928

Мистическое рондо I

Татьяне Шапиро

Белый домик, я тебя увидел Из окна. Может быть, в тебе живет Овидий И весна. В полдень тихо сходит с белой башни Сон людской. Франт проходит в розовой рубашке Городской. Шелк песка шумит и затихает. Дышат смолы. Отдаленный выстрел долетает, Точно голубь. Руки спят, едва меня касаясь, Голос сонный, С отдаленной башни долетая, Славит солнце. «Спят на солнце золотые души Тех, кто верит. Тихо сердцу шепчут о грядущем Из-за двери. О, Тристан, иди столетий мимо И внемли: Я люблю Тебя необъяснимо Вне земли. Ты с луны мне говоришь о счастье. Счастье – смерть. Я тебя на солнце буду ждать, Будь тверд». Жарко дышат смолы. Всё проходит. Спит рука. На башне ангел спит. Меж деревьев белый пароходик Колесом раскрашенным шумит. 1928

Римское утро

Поет весна, летит синица в горы. На ипподроме лошади бегут. Легионер грустит у входа в город. Раб Эпиктет молчит в своем углу. Род зеленью акаций низкорослых Спешит вода в отверстия клоак, А в синеву глядя, где блещут звезды, Болтают духи о своих делах. По вековой дороге бледно-серой Автомобиль сенатора скользит. Блестит сирень, кричит матрос с галеры. Христос на аэроплане вдаль летит. Богиня всходит в сумерки на башню. С огромной башни тихо вьется флаг. Христос, постлав газеты лист вчерашний, Спит в воздухе с звездою в волосах. А в храме мраморном собаки лают И статуи играют на рояле, Века из бани выйти не желают, Рука луны блестит на одеяле. А Эпиктет поет. Моя судьба Стирает Рим, как утро облака. 1928

Мистическое рондо II

Было жарко. Флаги молча вились, Пели трубы. На руке часы остановились У Гекубы. По веревке ночь спустилась с башни К нам на двор. Слышен был на расстоянье страшном Разговор. На гранитном виадуке духи Говорили, Что внизу в аду тела не в духе, Где забыли. На высокой ярко-красной башне Ангел пел, А в зеленом небе, детям страшном, Черный дирижабль летел. Тихо солнце ехало по рельсам Раскаленным. С башни ангел пел о мертвой Эльзе Голосом отдаленным… О прекрасной смерти в час победы, В час венчанья, О венчанье с солнцем мертвой Эды, О молчанье. И насквозь был виден замок снежный В сердце лета И огромный пляж на побережье Леты… 1928

Богиня жизни

Плыл лунный шар над крепостною крышей, Спала на солнце неземная площадь, Цветы сияли, были черны ниши. В тени мечтала золотая лошадь. А далеко внизу сходили важно Каких-то лестниц голубые плиты. Богиня жизни на вершине башни Смотрела вдаль с улыбкой Гераклита. А там цвела сирень, клонясь на мрамор, И было звездно в синеве весенней. Там дни слонялись, как цыганский табор, Там был рассвет, и парк, и воскресенье, Где корабли тонули в снежном дыме, На палубе играли трубы хором, Сквозь сон листвы танцоры проходили, Кончалась ночь, и голубели горы. Над остановкой облако алело, Автомобиль скользил, трубя устало, труба мечтала. И танцевать пытался неумело Румяный ангел на исходе бала. Когда горел, дымя, фонарь бумажный И соловей в соседнем парке охал. Но в розах плыл рассветный холод влажный, Оркестры гасли, возвращаясь к Богу, трубя тревогу. Уж начинался новый день вне власти Ночной, весенней, неземной метели. Был летний праздник полон шумом счастья. В лиловом небе дирижабли пели. Стреляли пушки в море белой пыли. В шуршащих кортах девушки потели, А в балаганах дети пиво пили И маленькой рукой махать хотели. А вдалеке, где замок красных плит, Мечтала смерть, курчавый Гераклит. 1928

Смерть детей

Моисею Блюму

Розовеет закат над заснеженным миром. Возникает сиреневый голос луны. Над трамваем, в рогах электрической лиры, Искра прыгает в воздухе темном зимы. Высоко над домами, над башнями окон, Пролетает во сне серевеющий снег, И, пролив в переулок сиреневый локон, Спит зима и во сне уступает весне. Расцветает молчанья свинцовая роза — Сон людей и бессмысленный шепот богов, Но над каменным сводом ночного мороза Слышен девичий шепот легчайших шагов. По небесному своду на розовых пятках Деловитые ангелы ходят в тиши, С ними дети играют в полуночи в прятки Или вешают звезды на елку души. На хвосте у медведицы звездочка скачет. Дети сели на зайцев, за нею спешат, А проснувшись наутро, безудержно плачут, На игрушки земные смотреть не хотят. Рождество расцветает над лоном печали. Праздник, праздник, ты чей? – Я надзвездный, чужой. Хором свечи в столовой в ответ зазвучали, Удивленная девочка стала большой. А когда над окном, над потушенной елкой, Зазвучал фиолетовый голос луны, Дети сами открыли окошко светелки, С подоконника медленно бросились в сны. 1927

Детство Гамлета

Ирине Одоевцевой

Много детей собралось в эту ночь на мосту. Синие звезды надели лимонные шляпы. Спрятала когти медведица в мягкую лапу. Мальчик надел свой новый матросский костюм. Мост этот тихо качался меж жизнью и смертью — Там, на одной стороне, был холодный рассвет. Черный фонарщик нес голову ночи на жерди, Нехотя загорался под крышами газовый свет. Зимнее утро чесалось под снежной периной. А на другой стороне был отвесный лиловый лес. Сверху курлыкал невидимый блеск соловьиный. Яркие лодки спускались сквозь листья с небес. В воздухе города желтые крыши горели. Странное синее небо темнело вдали. Люди на всех этажах улыбались, блестели. Только внизу было вовсе не видно земли. Поезд красивых вагонов сквозь сон подымался. Странные люди из окон махали платками. В глетчере синем оркестр наигрывал вальсы. Кто-то с воздушных шаров говорил с облаками. Каждый был тих и красив и умен беспредельно. Светлый дракон их о Боге учил на горе. В городе ж снежном и сонном был понедельник — Нужно в гимназию было идти на заре. Кто-то из воздуха детям шептал над мостами. Дети молчали, они от огней отвернулись. Странный кондуктор им роздал билеты с крестами. Радостно лаял будильник на тех, кто вернулись. 1929

«Девочка возвратилась, ангел запел наугад…»

Михаилу Осиповичу Цетлину

Девочка возвратилась, ангел запел наугад. На деревянных инструментах дождик забарабанил. Девочка возвратилась в снова зацветший ад, Розы ей улыбались розовыми губами. Папочка, видишь, там киска, милая киска. Нет, дорогая, это сфинкс заснул на лугу. Папочка, ты видишь белого трубочиста? Девочка, я не вижу, девочка, я не могу. Тихо проходят над городом синие звезды. Желтые дымные братья внизу – фонари. Звезды зовут их на небо; там игры и отдых, Только они не хотят уходить до зари. Кротко в лесу спят под корнями белые зайцы, Елка звенит в тишине золотыми лучами. Сонно вдали отвечают друзья эдельвейсы, Тихо ей лапками машут над ледниками. Ночь оплывает, и горы слегка розовеют. Ангелы молча стоят на рассветном снегу. Ангел, спаси её елку. – Я не умею, Пусть догорит, я помочь ей погибнуть могу. Белое небо в снегу распустилось, как время, Пепельный день заменил бледно-алый рассвет. Мертвая елка упала в лесу на колени, Снежную душу срубил молодой дровосек. Мертвая елка уехала. Сани скрипели, Гладя дорогу зелеными космами рук. В небе был праздник, там яркое дерево пело, Ангелы, за руки взявшись, смеялись вокруг. 1928–1929

Черный заяц

Николаю Оцупу

Гаснет пламя елки, тихо в зале. В темной детской спит герой, умаясь. А с карниза красными глазами Неподвижно смотрит снежный заяц. Снег летит с небес сплошной стеною, Фонари гуляют в белых шапках. В поле, с керосиновой луною, Паровоз бежит на красных лапках. Горы-волны ходят в океане. С островов гудят сирены грозно. И большой корабль, затертый льдами, Накренясь, лежит под флагом звездным. Там в каюте граммофон играет. И друзья танцуют в полумраке. Путаясь в ногах собаки лают. К кораблю летит скелет во фраке. У него в руке луна и роза, А в другой письмо, где желтый локон, Сквозь узоры звездного мороза Ангелы за ним следят из окон. Никому, войдя, мешать не станет. Вежливо рукой танцоров тронет. А когда ночное солнце встанет, Лед растает и корабль утонет. Только звездный флаг на белой льдине В южном море с палубы узнают. И фуражки офицеры снимут. Краткий выстрел в море отпылает. Страшный заяц с красными глазами За двойным стеклом, за слоем ваты, Хитро смотрит: гаснет елка в зале. Мертвый лысый мальчик спит в кровати. 1929

Hommage à Pablo Picasso

Приведенье зари появилось над островом черным. Одинокий в тумане шептал голубые слова, Пел гудок у мостов с фиолетовой барки моторной, А в садах умирала рассветных часов синева. На огромных канатах в бассейне заржавленный крейсер Умолял: «Отпустите меня умереть в океане». Но речной пароходик, в дыму и пару, точно гейзер, Насмехался над ним и шаланды тащил на аркане. А у серой палатки, в вагоне на желтых колесах Акробат и танцовщица спали, обнявшись на сене. Их отец-великан в полосатой фуфайке матроса Мылся прямо на площади чистой, пустой и весенней. Утром в городе новом гуляли красивые дети, Одинокий за ними следил, улыбаясь в тумане. Будет цирк наш во флагах, и самый огромный на свете, Будет ездить, качаясь, в зеленом вагон-ресторане. И еще говорили, а звезды за ними следили, Так хотелось им с ними играть в акробатов в пыли. И грядущие годы к порогу зари подходили, И во сне улыбались грядущие зори земли. Только вечер пришел. Одинокий заснул от печали, А огромный закат был предчувствием вечности полон. На бульваре красивые трубы в огнях зазвучали. И у серой палатки запел размалеванный клоун. Высоко над ареной на тонкой стальной бечеве Шла танцовщица-девочка с нежным своим акробатом. Вдруг народ приподнялся, и звук оборвался в трубе. Акробат и танцовщица в зори ушли без возврата. Высоко над домами летел дирижабль зари, Угасал и хладел синевеющий вечера воздух. В лучезарном трико облака, голубые цари, Безмятежно качались на тонких трапециях звездных. Одинокий шептал: «Завтра снова весна на земле, Будет снова мгновенно легко засыпать на рассвете». Завтра вечность поет: «Не забудь умереть на заре, Из рассвета в закат перейти как небесные дети». 1929

Снежный час

Отблеск рая спал на снежном поле, А кругом зима уж длилась годы. Иногда лишь, как пугливый кролик, Пробегала в нем мечта свободы. Было много снегу в этом мире, Золотых дерев под пеленою. Глубоко в таинственном эфире Проплывало лето стороною. Высоко в ночи закат пылал, Там на лыжах ангел пробегал. Он увидел сонный призрак рая И заснул, в его лучах играя. Бедный ангел, от любви очнись, Ты на долгий белый путь вернись. Сон тебя не знает, он жесток, В нем глубоко спит ночной восток. Я встаю, ответил ангел сонно, Я посланец девы отдаленной. Я летал по небу без усилья, Как же холод заковал мне крылья? Долго ангел медлил, умирая, А над ним горела роза рая. 1925–1931

«Темною весною, снежною весною…»

Темною весною, снежною весною Возвратился черный акробат. Он у башни встретился с луною, Тень упала от его горба. Тихо город возникал из пены, Пел в лесу колесный пароход, Призрак жизни на огромных стенах, Он смотрел в тумане на восход. Мир был тот же, розовый и странный, Безнадежный сине-золотой, Яркий флаг взошел над рестораном, Полил грузовик песок водой. Клоун вспомнил трубы на вокзале, Но уже, казалось, далеко Девушка, играющая в зале Музыку на лошади в трико, И уже внизу, средь белой пыли, Лошади везли песок на мол, Голубые сны, автомобили Проезжали с шумом в Сан-Ремо. Летний полдень возвратился с моря, Граммофонная пластинка пела, Но далёко в ледовитом море Погружалась в воду Консуэлла. Весь в огнях, под звук оркестра сонный, Утопал гигантский пароход. Консуэллу голос отдаленный Из воды темнеющей зовет. И когда рука от боли страшной Отпустила борт, герольд пропел, Нищий призрак, оступившись с башни, На свиданье в море полетел.

«Скоро выйдет солнце голубое…»

«Скоро выйдет солнце голубое». «Почему же, детка, голубое?» – «Так!» Тихо розы расцветали на обоях. Спал воздушный шар на высотах. Дети были целый день на пляже, Поздно вечером вернулись в город, Под зонтами в синих экипажах Укатили все обедать в горы. Это лето было все в закатах, Все в предчувствии миров иных. Ночью пела синяя Геката. Днём грустило солнце с вышины. На вершину мира восходили, Улыбаясь, умирать часы, Голубые сны-автомобили У прибрежной пели полосы. За окном сияла водяная Синяя стена, песок и флаги. На шезлонге девочка больная Склеивала домик из бумаги. «Этот домик, он зачем?» – «Для кошки. Нет, возьму его с собой на небо. Буду там медведицу в окошко Я кормить с ладони черным хлебом». «Ну, а это что за поезд в поле? С ватным дымом он куда идёт?» «Папа, папа, уж отходит поезд И весна меня в окно зовет». Папа вышел. Гавань флот покинул. Хлопал парус тента. С моря дуло. Тихо, на бок голову откинув, Меж игрушек девочка заснула. Странный ангел появился с моря, На кривых колесах поезд ожил, И над белым паровозом в горы Поднялся дымок, на винт похожий. Девочка вошла в вагон картонный, Мир сиял ей флагами, годами. И отельный старичок-садовник Подлетел к её окну с цветами. Поезд тронул. От балкона в вечность Полетела вслед ему оса. Кто-то странный, подойдя навстречу, В лоб поцеловал ее отца. 1929

Мальчик и ангел