Под маской

Альетт де Бодар

Под маской

— Он там, — сказала Учимитль.

Я стоял во дворе ее роскошного дома, в тени сосен и пальм, и вдыхал запах пыли и опавших сосновых иголок. В нескольких шагах от меня шумел Койоакан — один из самых оживленных пригородов Теночтитлана; но гул толпы, заполнившей улицы и каналы, едва доносился во внутренний дворик за толстыми стенами. Из дома сюда выходило несколько дверных проемов, задернутых разноцветными занавесями; мы с Учимитль стояли рядом с одним из них.

Я снова подумал, как было бы хорошо, если бы Учимитль сняла керамическую маску и я смог бы увидеть выражение ее лица. Или хотя бы сказала, почему носит ее. До сих пор подобные маски я видел только на обезображенных воинах. Но по дороге сюда я уже дважды задал ей этот вопрос и в ответ получил лишь молчание.

— Не уверен, что смогу помочь, — начал было я.

Учимитль перебила меня:

— Акатль, прошу тебя. Просто посмотри на него. И скажи мне, есть ли на нем проклятие.

Я мало что знал о проклятиях, за исключением тех, которые исходили из мира мертвых. Мне надо было бы отослать Учимитль прочь и остаться в своем храме. Но на ней была эта маска, скрывавшая от меня ее лицо. Могло ли случиться так…

Могло ли случиться так, что девочку, которую я помнил с детства, вслед которой смотрели все юноши нашей общины-кальпулли (включая и меня самого), изуродовали полученные где-то раны? Я не хотел в это верить. У маски должно быть другое объяснение. И я должен его найти.

Учимитль все так же стояла у входа, ожидая моего ответа.

— Акатль, — она покачала головой, выражая одновременно веселое удивление и нетерпение.

От этого пугающе знакомого движения у меня сжалось сердце. Я никогда не мог отказать ей, и хотя с нашей последней встречи прошло немало лет, между нами все оставалось по-прежнему.

— Многого не обещаю, — наконец сказал я.

Учимитль кивнула, и на маске заиграл солнечный свет, образуя на гладкой поверхности отражения, смутные и пугающие, как дуновение из преисподней. Я подавил желание подойти к ней и сорвать маску.

— Акатль, пожалуйста.

Я осторожно отодвинул занавес, стараясь не потревожить пришитые на него колокольчики. Уже шагнув внутрь, я остановился и оглянулся на Учимитль. Она неподвижно стояла на том же месте, подставив маску солнцу.

— Я подожду тебя в приемной, — сказал она.

Я вздохнул и вошел в комнату.

Фрески на стенах изображали бога врачевания Патекатля с чашей и курильницей и Кетцалькоатля, бога-творца и покровителя знаний, который держал в вытянутых руках кости мертвецов. Из глубины комнаты на меня пахнуло травами. Там, на тростниковой циновке, лежал больной. Его ноги были неестественно согнуты и поджаты.

Когда я вошел, он не пошевелился, лишь открыл глаза и посмотрел прямо на меня. То был взгляд сильного, целеустремленного человека.

Китли, так его назвала Учимитль. Воин, захваченный ее сыном на поле боя, сильный, здоровый мужчина, которого возложат на жертвенный алтарь во славу богов — и его пленителя.

Так должно было быть. Но у кого-то, похоже, на этот счет было другое мнение.

— Жрец. Значит, она и тебя втянула?

Голос у Китли был тонким и пронзительным, словно бы срывающимся на каждом слове. Но в нем слышались шутливые нотки — признак того, что напасть, поразившая тело, еще не коснулась разума.

— Я Акатль, жрец мертвых, — сказал я ему.

Китли издал высокий, дребезжащий звук, в котором я узнал смех.

— Я еще не умер, жрец. Прибереги свои ритуалы для тех, кто в них нуждается.

Он на мгновение умолк, потом добавил:

— Я Китли, воин Микстеки.

Я кивнул в ответ. Прошедшего времени мне хватило, чтобы как следует рассмотреть его — и не обнаружить того, что я почти готов был увидеть: зеленоватое свечение иного мира. Но все же было здесь что-то необычное — слабое мерцание в воздухе, отзвук сдерживаемой, чуждой мощи. Учимитль не ошиблась: его прокляли.

Китли пристально смотрел на меня:

— Ты не похож на других жрецов.

— Скольких жрецов ты уже видел в Койоакане? — спросил я, переворачивая плетеные короба и глиняные горшки, выстроившиеся в стороне от его циновки.

Он снова рассмеялся:

— Жрецы повсюду одинаковы. Но ты… у тебя нет шипов в мочках ушей, и волосы не смочены в крови.

Я пожал плечами:

— Когда-то все это было. Но теперь я лишь приношу жертвы в честь мертвых.

Обыск небольшой комнаты ничего не дал. Мне оставалось только поговорить с Китли в надежде, что ему что-нибудь известно:

— Когда ты заболел?

Его глаза утратили веселое выражение.

— Тринадцать дней назад. Уже неделя прошла[1]. Зачем бы об этом знать жрецу, который приносит жертвы мертвецам? Мне пообещали, что к началу церемонии я выздоровею.

Теперь в его голосе слышался страх. Я знал, в чем тут дело: если он не умрет смертью воина на жертвенном алтаре, он не сможет отправиться к богу Солнца вместе со своими товарищами, но будет обречен на бесславное пребывание в преисподней.

— Я пришел сюда не ради последних обрядов, — сказал я. — Учимитль решила, что я могу разобраться в том, что с тобой произошло. Ты сам знаешь, чем вызвана твоя болезнь?

Он мрачно ответил:

— Нет. Знаю только, что мне надо выздороветь до церемонии. Не хочу лишиться славы.

— И ты не знаешь, в чем тут дело? Учимитль сказала, что многие воины недолюбливают ее сына…

На самом деле она лишь намекнула, что у Мацауатля могут быть могущественные враги. А я был слишком занят мыслями о маске и потому не стал задавать наводящих вопросов.

Моя ошибка. Как я смогу помочь ей, если не в состоянии управлять собственными чувствами?

Китли слегка шевельнулся в попытке пожать плечами:

— Ее сын Мацауатль молод и высокомерен, к тому же его считают выскочкой. Но он стал мне отцом по оружию, он взял меня в плен и позволит взойти на небеса к Солнцу. Все остальное меня не заботит.

— Вот как? Если у Мацауатля есть враги, они могут навредить и тебе тоже, — сказал я. — Может быть, они прокляли тебя только для того, чтобы выставить его глупцом.

— Чтобы его возлюбленный сын по оружию не смог взойти на жертвенный алтарь? — в голосе Китли звучала горечь. — Они трусы, вот и все.

— Я знаю. Но пока мы не выясним, кто они, мы не сможем наказать их.

Я замолк, потом спросил его:

— Когда ты впервые заметил признаки болезни?

— Сначала она поразила ноги. Теперь я вообще не чувствую тела, если не считать шеи.

Я не владел лекарским искусством, и его недуг, если только он не был вызван колдовством, был выше моего понимания.

— Ты даже не догадываешься, с чем это связано? — снова спросил я.

Он яростно затряс головой:

— Нет. Смотри сам. Месяц назад меня здесь не было. Что бы тут ни происходило, я тут ни при чем.

Я видел, что он не врет и ничего не знает. Но ни мне, ни Учимитль это ничего не давало.

Значит, проклятие.

— Есть кто-нибудь, кто позаботился бы о тебе? — спросил я.

Китли посмотрел на меня с едва сдерживаемым возмущением:

— Конечно. Мацауатль знает, как надо обращаться с пленником.

Воины. Вечно они спешат оскорбиться. Это было бы забавно, не будь положение столь серьезным.

— И никто ничего не заметил?

Китли покачал головой:

— Спроси их сам. За мной присматривает старуха по имени Шоко. Она приносит еду, слухи, словом, все, до чего я сам не могу добраться, пока лежу здесь.

Он снова разозлился. Наверное, для молодого, полного сил мужчины не было худшей участи, чем заболеть и оказаться прикованным к постели.

Я еще раз осмотрел его, но ничего нового не узнал. Он и в самом деле был парализован; проклятие, судя по всему, постепенно охватывало его тело. Но выявить его причину я так и не смог. Точно так же я не смог убедить себя в том, что недуг, поразивший Китли, не затронет еще кого-нибудь из обитателей дома.

Я попрощался с ним и покинул комнату, не дождавшись ответа. Охватившее меня беспокойство становилось все сильнее.

Что происходит? В чем замешана Учимитль?

* * *

Шоко нашлась быстро. Я спросил о ней у раба-привратника, и он указал мне в другой конец дворика, на дверь с неяркой гладкой занавеской, сотканной из кактусовых нитей. Перед дверью пожилая женщина, стоя на коленях, дробила маис каменным прямоугольным пестиком.

Шоко подняла на меня взгляд, и ее глаза расширились:

— Господин…

Я оборвал ее:

— Ответь мне на несколько вопросов. Китли считает, что ты можешь что-то знать.

— Господин Китли? — Шоко кивнула. — О его болезни?

— Да.

— Не знаю уж, смогу ли помочь, — ответила Шоко, слегка скривившись. Она отодвинула ступку и встала, не отрывая взгляда от земли. — Все случилось так внезапно. Однажды утром он просто не смог встать.

— И ты ничего не заметила? — у меня было такое чувство, словно повторяется наш разговор с Китли. Иными словами, что я хожу кругами.

— Нет. Я всего лишь рабыня, господин. Я не вижу колдовство и не говорю с богами, как ты.

В голосе Шоко звучало благоговение, обычно испытываемое простолюдинами по отношению к жрецам. Едва ли оно могло упростить мне задачу. Я вздохнул. Ничего нового я тут не узнаю, так что можно вернуться к Учимитль и расспросить ее.

Но затем я вспомнил о маске.

— Ты давно живешь здесь?

— В этом доме? Лет пять, наверное. Меня подарили на свадьбу хозяину.

— Тогда ты хорошо здесь всех знаешь. Хозяина и хозяйку, — сказал я и тут же прикусил губу. Вопрос не имел никакого отношения к расследованию и был слишком личным. Не стоило бы его задавать. Но я никак не мог выбросить маску из головы. — Когда Учимитль начала носить маску?

Шоко ответила после короткого молчания:

— Четыре года назад. После того, как господина Тлалли нашли мертвым в его комнате, — теперь она говорила почти шепотом, низко наклонив голову, так что я не мог видеть ее лица. — Он был добрым человеком, но она вышла за него замуж только из-за его положения.

Как бы я хотел опровергнуть это обвинение! Но я помнил то утро, когда Учимитль сказала мне, что выходит замуж за Тлалли — вскоре после того, как я вернулся из школы-кальмекака, горя желанием рассказать ей обо всем, что узнал там. Ее гнев стал для меня неожиданностью. Точно так же я не ожидал, что она станет хвастаться подвигами своего будущего мужа или насмехаться надо мной из-за того, что я решил стать жрецом.

Слишком уж она гордилась его доблестью. Напоказ, я бы сказал. Позже, когда я немного успокоился и снова обрел способность думать, я вспомнил, что она всегда старалась держаться рядом со мной, ближе, чем дозволялось правилами приличия. Еще вспомнил тот день, когда она танцевала в честь бога цветов, одетая в белое хлопковое платье; она раскачивалась под грохот барабанов, яростная и прекрасная, и никто из танцовщиц не мог с ней сравниться. Это для тебя, так она мне сказала, когда я поздравил ее. Я танцевала так только потому, что ты был там.

Почему я ничего не замечал?

Ее замужество… разве могло оно быть счастливым, если она согласилась на брак, поддавшись разочарованию и назло мне?

— Она все время ссорились, — донеслись до меня слова Шоко. — Она его постоянно упрекала, всегда подначивала его, говорила, что он недостаточно хорош и ему недостает храбрости. Утром оба бывали в синяках. У него — руки, у нее — лицо. А той ночью они ругались еще сильнее, чем обычно. Что-то там случилось. Что-то…

Ее страх был почти осязаем. Он исходил от нее и заполнял пустоту, постепенно образующуюся у меня в груди.

— Меня там не было, господин, так что точно я тебе ничего не скажу. Знаю только, что его нашли мертвым, а она закрылась в своих комнатах и запретила приближаться к ней. Потом она стала постоянно носить эту маску. Говорят, чтобы скрыть следы того, что он сотворил с ней.

Сосущее чувство в груди не желало исчезать. Годами я убеждал себя, что Учимитль счастлива со своим мужем, что мой приход только нарушит ее спокойную жизнь.

Ложь. Беспомощная ложь. Они ссорились. Может быть, каждую ночь. Они дрались, и на их телах оставались следы — синяки. Но едва ли со стороны Тлалли дело ограничилось несколькими синяками, если Учимитль до сих пор скрывает лицо.