Помоги проекту - поделись книгой:
Ларс фон Триер в своих фильмах не только показывает пришествие нового матриархата, но и чрезвычайно ярко демонстрирует бессилие и никчемность мужчин и связанного с ними уходящего патриархального уклада жизни. Конфликт между тем, что уходит, и тем, что приходит взамен, он стремится вывести на уровень метафизики. В фильме «Антихрист» от правильного понимания и решения этого конфликта зависит жизнь и смерть героев.
В рассмотренном нами фильме «Рассекая волны», который принес фон Триеру мировую известность, этот конфликт превращен в религиозный.
С одной стороны, есть Бог шотландской пуританской общины. Община чрезвычайно чтит его, однако в этом почитании есть странности. Во-первых, Богу поклоняются в церкви, лишенной колоколов. Во-вторых, это поклонение почти комически описывается как «любовь к слову написанному». Бог показан как все еще властный, но омертвевший и «немой».
С другой стороны, есть «Бог» главной героини фильма, юной девушки Бесс, который регулярно «разговаривает» с ней и устраивает ей довольно изощренное испытание, толкая ее на распутство и блуд. Этот «Бог», которого для ясности назвал «гетерическим Богом», явным образом управляет всем происходящим в фильме.
В упоминавшемся ключевом эпизоде фильма героиня, совершив очередной блуд, входит в храм, где присутствует в этот момент вся община. Нарушая запрет на высказывание женщин в храме, она возвышает голос против провозглашаемой «любви к слову». «Надо уметь любить человека», — говорит она, выражая тем самым волю своего «Бога». Несомненно, что только связь с этим иным, альтернативным «Богом» дает юной и недавно еще совсем скромной девушке силу на вторжение в храм, на то, чтобы бросить вызов тому Богу, которому поклоняется в этом храме все общество.
Вспоминается история царя Соломона… Напомню, что этот величайший правитель еврейского народа, находившийся у власти в X веке до нашей эры, в период наивысшего расцвета древнего Израильского царства, был строителем Иерусалимского храма — главной святыни иудаизма. Однако, как сообщается в «Третьей Книге Царств», в конце жизни он прекратил славить в этом храме единого Бога и стал поклоняться в нем финикийской богине Астарте. Сергей Кургинян в цикле статей «Судьба гуманизма в XXI столетии» обосновывает, что Астарта, как и Кибела, есть темное верховное божество неолитического матриархата.
Согласно «Третьей Книге Царств», царь Соломон склонился к поклонению этому божеству под влиянием чрезвычайно обильного любовного опыта. «И было у него семьсот жен и триста наложниц; и развратили жены его сердце его. Во время старости Соломона жены его склонили сердце его к иным богам», — говорит древний источник. Героиня фон Триера — при всей условности этой аналогии — тоже решается на бунтарское провозглашение во храме нового «Бога» после того, как ее опыт общения с ним оказывается подкреплен опытом разврата и промискуитета.
Быть может, в случае царя Соломона почитание Астарты тоже было связано с его любовной практикой. Однозначно одно — Бог отомстил за осквернение своего храма, и почитание Астарты было прекращено.
Иное дело — у фон Триера. Нам конечно, не показано крушение протестантской общины, разрушение ее храма без колоколов. Но зато мы видим, что все происходит так, как предрекает новый «Бог» — именно он и только он способен решать судьбу людей, даровать спасение и погибель. Служившая же ему Бесс была посмертно прославлена зазвучавшими в небе колоколами. А значит, она была «права».
Но бессилие старого патриархального уклада не существует у фон Триера само по себе, а очень тесно связано с бессилием мужчин как таковых. Эта связь неслучайна; именно так все устроено и в реальности западной жизни.
Может быть, самый яркий образчик на эту тему дан в другом известном фильме режиссера «Танцующая в темноте», который входит в ту же трилогию «Золотое сердце», что и «Рассекая волны». Время действия — опять 1970-е годы. Это фильм о бедной женщине из Чехословакии по имени Сельма, которая приезжает в США, чтобы заработать своему сыну на операцию на глазах — у него наследственный порок зрения. Тот же самый порок есть и у матери, и она уже постепенно слепнет. При этом она вынуждена работать на производстве, где управляет тяжелым прессовальным станком, и вынуждена скрывать свою проблему, чтобы ее не уволили.
Жить Сельме приходится в трейлере, который она арендует у местного полицейского. Этот полицейский по имени Билл представляет собой слабого и безвольного человека, который во всем угождает потребительским аппетитам своей жены, превышающим его материальные возможности. Он доводит все до ситуации, когда у него должны забрать дом за неплатежи по кредитам, и боится, что после этого жена его бросит. В ответ на его откровения по этому поводу Сельма со свойственным ей человеческим прямодушием открывает ему свою тайну.
Билл не способен решить свои проблемы, справиться с переживаниями, его никчемность становится очевидной. К примеру, он идет в банк, чтобы попросить отсрочки по кредиту, но не решается это сделать. Зато он решается на другое. Воспользовавшись плохим зрением Сельмы, он улучает момент, чтобы подсмотреть за тем, куда она прячет свои заработки в трейлере. А затем, когда та уже собирается заплатить врачу, который должен прооперировать сына — похищает деньги.
При этом он порочит Сельму в глазах своей жены, рассказывая, что она заманила его в трейлер и приставала к нему. Сельма приходит, чтобы забрать деньги назад. Тогда Билл объявляет, что деньги — его, угрожает ей табельным пистолетом и сообщает жене, что Сельма деньги украла. Она ведет себя при этом очень сдержанно, и в отличие от него, мужественно. В начавшейся потасовке с Сельмой Билл пытается отобрать сумку с деньгами и, несмотря на, казалось бы, полицейские навыки и наличие оружия, делает это столь неловко, что она нечаянно ранит его из пистолета. После этого Билл отправляет жену на соседнюю ферму звонить в полицейский участок. И тут разворачивается главное — он начинает умолять Сельму убить его.
Сцена эта столь красноречивая и рисуемый образ столь убедителен, что я подробно опишу ее.
Билл начинает с признания того, что он должен был застрелиться сам. Он, кстати, говорил об этом Сельме и раньше, до кражи денег, и звучало это не как стремление найти исход из тяжелой жизненной ситуации (страх лишиться жены, переживания по поводу кредита), а как констатация своей никчемности и какое-то фундаментальное понимание того, что при такой никчемности жизнь его не имеет смысла. Получив ранение, он вспоминает об этой идее. Вот что он говорит:
«Ты попала в меня… Нет-нет, Сельма, ты всё верно сделала. Я сам должен был застрелиться. Убей меня! Просто убей. Умоляю, будь другом! Сжалься надо мной, пожалуйста… и… убей! Сельма, пожалей меня…»
Сельма просит не мучить ее, ей его жаль, она даже гладит его из жалости по голове. Тогда он переходит на крик и начинает настаивать: «Да стреляй, стреляй! Давай, давай, стреляй! Просто встань и нажми на этот проклятый курок! Ну стреляй!»
Наконец Сельма стреляет, добивает его ударами коробкой по голове, забирает свои деньги. Дальше все развивается трагически — Сельма успевает заплатить за операцию сына, а затем попадает под арест, подвергается суду по обвинению в убийстве и приговаривается к смертной казни. Мать погибает, но ребенок будет жить и видеть.
История выстроена таким образом, что ни у героини, ни у зрителя не может возникнуть и тени сожаления об убитом полицейском — настолько омерзительна его сущность и поведение. Это снова история женского героизма, как и «Рассекая волны» — название трилогии «Золотое сердце» подразумевает женское сердце. В данном случае этот героизм несомненен и избавлен от той двусмысленности, которую он имеет в картине «Рассекая волны».
Однако между фильмами есть и нечто общее — то, в борьбе с чем раскрывается этот женский героизм. И это, конечно, мужчина. В том случае — воплощенный в уродливом и лишенном живого содержания бытии, построенном вокруг такой же уродливой и безжизненной религиозности. В этом случае — воплощенный в уродливой никчемной личности, которой недостаёт силы даже на то, чтобы сжить себя со свету. Даже за этим эта мужская никчемность вынуждена обратиться к женщине.
Чтобы показать, что имеется в виду именно мужское начало как целое, а не отдельный полицейский с неудачной семейной историей, нужно посмотреть на то, что произошло и продолжает происходить с мужским началом в западном обществе. Однако прежде чем перейти к этому, необходимо сказать еще несколько слов о третьем фильме из трилогии «Золотое сердце» под названием «Идиоты».
Это история странной молодежной группы, которая эпатирует окружающих различными дурачествами, имитируя в общественных местах поведение душевнобольных. Группа живет в доме, принадлежащем ее лидеру, и довольно успешно защищается от посягательств общества на нее. Например, отпугивает муниципального чиновника, который пытается ее выселить, имитацией буйного сумасшествия.
Выходит что-то вроде анархистской коммуны. Члены группы реализуют таким образом свое презрение к буржуазному обществу. Внутри человека сидит маленький идиот, и ему хочется выбраться наружу и найти себе компанию, утверждает лидер группы.
В «развлечениях» группы есть отчетливый половой элемент. Сначала женская часть группы моет ее лидера в женской душевой общественного бассейна. Потом дело доходит и до групповой оргии.
Но у членов группы есть параллельная «буржуазная» жизнь. Кто-то из них врач, кто-то придумывает рекламные слоганы, кто-то художник и читает лекции об изобразительном искусстве. И однажды лидер группы требует от остальных доказать свою «преданность» идее идиотизма, вернувшись в обычную жизнь — пойти к людям, которые для них что-то значат, и продолжить придуриваться перед ними. Поначалу им кажется, что они на это способны. Однако когда приходит черед каждого, все оказывается очень сложно.
Специалист по рекламе отказывается сразу. Художник пробует поидиотничать во время лекции по изобразительному искусству перед своей аудиторией из пенсионерок, но не может.
Группа начинает разваливаться. Тогда тихая женщина по имени Карен, которая была в группе новичком и сама ни разу не прикидывалась идиоткой, но привязалась к остальным, вызывается попробовать. Вместе с сопровождающей из группы она отправляется в свою семью. Выясняется, что она исчезла после смерти собственного новорожденного ребенка, не придя на его похороны и ничего не сообщив о себе близким. Как раз в этот момент она случайно повстречала группу «идиотов» и поехала вслед за ними.
В семье Карен встречают холодно. Особенно тяжело воспринимает ее появление муж, для которого ее отсутствие на похоронах сына было очень болезненным.
Большая семья из разных поколений, в том числе пользующийся уважением пожилой дедушка, садится за тесный обеденный стол. И происходит отвратительная сцена, в которой Карен, пробуждающая в себе «внутреннего идиота», начинает имитировать вытекание еды изо рта. Она получает от мужа сильную пощечину. Наблюдающая от группы говорит, что этого «достаточно», и они вместе с Карен удаляются. Это оставляет у зрителя ощущение «победы»: кто-то смог отстоять «идею идиотизма».
Имея в виду контекст других фильмов, мы можем лучше увидеть, о чем речь. Мужчина не может «взорвать» то, что называется «буржуазной жизнью». Даже если он притворяется идиотом, пока его не замечают, то это именно притворство. Он — часть бессмысленной буржуазной жизни, эта жизнь — часть его. А женщина может достать из себя такую абсолютно иррациональную энергию, которой этот «взрыв» оказывается под силу.
Фон Триер пока еще стремится изобразить эту энергию как энергию любви, и тем придает ей большой ореол благородства. Бесс любит Яна, Сельма — своего сына, Карен — людей из группы идиотов. Прежде чем отправиться на «подвиг» в свою семью, она говорит членам группы, что за две недели полюбила их так, «как никого никогда не любила».
И тут возникает, конечно, вопрос. Почему «золотое сердце» так избирательно? А как же любовь к сыну и мужу? Как же чувства этого самого мужа и членов семьи Карен, которые показаны совсем не худшими людьми? Как же возможность Яна не быть искалеченным, если бы Бесс не попросила «Бога» как можно скорее вернуть его ей любой ценой? А как же жизнь полицейского Билла? Он ничтожество и подонок, но никак нельзя сказать, что не убив его, Сельма теряла возможность спасти своего ребенка.
Фильмы построены так, что эти чисто моральные вопросы совершенно не возникают. В центре женщина, она любит и жертвует собой, чего же здесь еще?
В «Антихристе» и «Меланхолии» в женщине точно так же пробуждаются глубинные иррациональные силы, которые она задействует наперекор бессилию и ничтожности мужчин и мужского порядка, но здесь ее действия уже полностью лишены ореола любви и жертвенности. К этому моменту фон Триер уже отбросил эту составляющую.
Бессилие и ничтожность мужчин и мужского порядка — не выдумка фон Триера и не пустой звук. Подтверждение тому — происходящее в реальности. Не обсуждая пока идеологию, мировоззрение, мировосприятие, сосредоточим наше внимание именно на мужском принципе, на том, что происходит на Западе с мужчиной как таковым.
В России мало известны те масштабные концептуализации процессов сексуальной революции, которые на Западе сопровождали ее и задавали ей направление. Сама по себе сексуальная революция у нас произошла, когда мы решили, что надо все повторять за Западом. Но она ограничилась внедрением в реальную практику жизни новой нормы «свободной любви» и бесстыдства, и уже на этапе введения всеобъемлющего секспросвета и свободы гендерного выбора, формирования массовых армий гомосексуалистов и феминисток — забуксовала. И тем более не породила широких осмыслений, концептуальных дискуссий на страницах авторитетных изданий, многочисленных написанных на эту тему книг. А также формирования новых и новых субкультур, сосредоточенных на тех или иных видах своей сексуальности (или асексуальности).
Причина понятна — в России сексуальная революция была воспринята не как проявление прогресса, не как новый этап развития общественной мысли и институтов, а просто как нечто неизбежное, что с нами уже произошло по факту и с чем приходится мириться, пожалуй даже как неизбежное зло. Никто не настроен много размышлять об этом, и многочисленные тексты западных феминисток, гендерных активистов и исследователей воспринимаются у нас как не заслуживающие большого внимания.
Поэтому мы не совсем понимаем, что именно происходит на Западе, до чего примерно дошел там процесс. В частности, для нас не так очевидно, какое влияние оказала сексуальная революция на мужчин и на женщин. Между тем, здесь есть существенная разница, и это имеет большое значение.
На первый поверхностный взгляд может показаться, что этой разницы нет. И мужчины, и женщины стали больше думать о половых отношениях. И для тех, и для других стало важно соответствовать известному образцу телесной привлекательности. И для тех, и для других сексуальные отношения в значительной степени подменили собой эротические и любовные.
На первых порах именно так это и рассматривалось. В 1979 году, когда западное общество пожинало первые плоды сексуальной революции, Виктор Франкл, выступая как аналитик социальных процессов и практикующий психолог, высказывал обеспокоенность тем, что возникшее повышенное стремление к сексу и получению удовольствия от него вызывает сексуальные неврозы, и не делал в этом смысле разницы между полами. Он описывал «принуждение к сексуальному потреблению, исходящее от индустрии „просвещения“, манипулирующей общественным мнением», под влиянием которой люди, особенно молодые, «чувствуют себя прямо-таки обязанными стремиться к сексу ради него самого».
«Наши пациенты-мужчины, — рассказывал Франкл, — в первую очередь озабочены тем, чтобы продемонстрировать свою потенцию, пациенты-женщины заинтересованы прежде всего в том, чтобы доказать самим себе, что они в состоянии переживать полноценный оргазм и ничуть не фригидны».
Именно это вызывает сексуальные дисфункции, нарушение потенции и оргазма, подчеркивал Франкл — как и всякое стремление к наслаждению или счастью самому по себе. Он описывает это следующим образом: «Чем больше человек стремится к наслаждению, тем больше он удаляется от цели. Другими словами, само „стремление к счастью“ мешает счастью. Это саморазрушающее свойство стремления к наслаждению лежит в основе многих сексуальных неврозов. Снова и снова психиатру приходится наблюдать, как и оргазм, и потенция нарушаются, когда они превращаются в цель».
Однако было бы ошибкой думать, что сексуальная революция есть просто снятие моральной нормы по демонстрации сексуальности и ее обсуждению, «взвинчивание» сексуальной энергии в масштабах всего общества, принуждение к сексуальному потреблению. Что она есть только частный, хотя и ярчайший случай индустрии потребления, которая подталкивает человека стремиться к получению удовольствий вместо стремления к какому-то важному жизненному смыслу. И что деформации, которые она вызвала в людях, ограничиваются вышеупомянутыми неврозами.
Сексуальная революция — в том виде, в котором она произошла на Западе — изменила и извратила не только нормы жизни, не только значение полового акта, но и сущность тех, кто участвует в нем — мужчины и женщины.
Примерно в тот же период, когда вышла в свет процитированная статья Франкла, началась ожесточенная «война феминисток» по вопросу о порнографии. Радикальные феминистки, в первую очередь американки Андреа Дворкин и Кэтрин Маккиннон, развернули борьбу против порнографии, которую они считали инструментом «дегуманизации» женщины. По их мнению, насилие над женщинами осуществлялось как в процессе создания порнографии — в виде жестокого обращения с моделями, — так и через саму конечную продукцию, которая закрепляет у мужчин сексуальный стереотип доминирования, унижения и жестокости по отношению к женщинам.
Дворкин считала даже, что порнография — это «священное писание мужчин», «священный мужской бастион, монастырский приют маскулинности, стоящей на грани собственного уничтожения». В маскулинности же, мужественности она отказывалась видеть что-либо кроме стремления к насилию, агрессии, реализации власти. Она пишет, что «мужское удовольствие неразрывно связано с насилием, причинением боли, эксплуатацией», и что это самое специфическое «мужское удовольствие», основой которого является удовольствие сексуальное — собственно, и есть двигатель человеческой истории, которую она называет «мужской историей». А «мужская сексуальная власть является сущностью культуры».
Маркиз де Сад — вот в ком для Дворкин воплощение сущности «Обычного Мужчины». Вот, пишет она, «определение, которое бы привело в ужас опьяневшего от власти аристократа, но женщины, по здравому размышлению, увидят его истинность. В де Саде раскрывается одно подлинное уравнение: власть порнографа равна власти насильника равна власти мужчины».
Кстати, из сходных феминистских идей был рожден концепт «домашнего насилия», борьба с которым стала на Западе основанием для практики бесцеремонного изъятия детей из семей, и который упорно пытаются узаконить в этом же виде в России, наталкиваясь пока на общественное сопротивление. Домашнее насилие впервые было описано в 1979 году в книге феминистки Ленор Уолкер «Избитая женщина». Избиение является формой контролирующего патриархального поведения мужчин, нужной им для контроля над своими женами, заявила Уолкер. Потом было показано, что никакой связи между насилием в семьях и патриархатом нет, хотя бы потому, что в лесбийских парах насилие совершается чаще, чем в гетеросексуальных. Но концепт уже работал.
Дворкин и Маккиннон попытались провести в Соединенных Штатах ряд локальных законов, квалифицирующих порнографию как нарушение гражданских прав женщин и позволяющих женщинам подавать в суд на производителей и распространителей порнографии с требованиями возмещения ущерба. Законы, однако, были заблокированы чиновниками и отменены местными судами как нарушающие свободу слова.
Но более важно другое. Против Дворкин и Маккиннон в массовом порядке выступили другие феминистки. В первую очередь это были Эллен Уиллис и Гейл Рубин. Они заявили, что надо заботиться не о женской безопасности, а о женской сексуальной свободе. Эллен Уиллис писала, что в долгосрочной перспективе феминистки выиграют только в том случае, если хотеть любви — то есть секса — женщины (и мужчины) будут больше, чем бояться его последствий. Иными словами, секрет успеха феминизма — это тотальная сексуальная либерализация.
Гейл Рубин обвинила «антипорнографических» феминисток в том, что они вырвали «из контекста» порнографии намеренно шокирующие слайды, чтобы изобразить ее жестокой по отношению к женщинам, каковой она вовсе не является. «Сексуально-либеральные» феминистки считали, что если мужское доминирование в сексуальных отношениях нравится женщине, то это ее дело и вопрос ее сексуальной свободы.
Это касалось, кстати, в том числе и садомазохистских практик, которые у «антипорнографических» феминисток, напротив, вызывали глубочайшее возмущение. Еще одним спорным пунктом была проституция. «Антипорнографические» феминистки говорили о том, что она навязывается женщинам, у которых нет альтернативы. «Сексуально-либеральные» — настаивали на уважении к свободе женщин, которые выбрали проституцию как профессию.
В конце концов порнография в полной мере восторжествовала над антипорнографией. А «сексуально-либеральный» феминизм в ходе этой дискуссии вышел за первоначальные пределы защиты прав женщин и стал тараном против моральных стопоров общества в отношении различных сексуальных извращений.
«В отсутствие более ясно сформулированной радикальной теории пола большинство прогрессистов обратились за руководством к феминизму», — писала Гейл Рубин. И осуществляя такое руководство, выводила все виды извращений из-под общественного морального осуждения (которое она называла «моральной паникой», намекая на то, что паниковать по этому поводу не стоит) и «узаконенного насилия». В своем эссе «Думая о сексе», которое на Западе очень известно и считается основополагающим текстом по тематике ЛГБТ и сексуальности, Гейл Рубин называет садомазохистов сообществом «безобидных извращенцев», а все извращения в целом — «доброкачественной сексуальной изменчивостью».
Гомосексуализм и педофилия, садомазохизм и инцест… Именно сексуально-либеральные феминистки провозгласили впервые, что все это, в сущности, «варианты нормы». Поначалу это трактовалось как необходимое условие освобождения женщин: сексуальность есть основная сфера угнетения женщины, и либерализация этой сферы есть путь к снятию угнетения. Но, конечно, очень быстро интересы гомосексуалистов, педофилов и садомазохистов, которых теперь становилось все больше, приобрели свое самостоятельное значение.
И антипорнографический, и сексуально-либеральный феминизм боролись против патриархата, но сексуально-либеральный феминизм оказался в этом отношении более «идеологически» состоятельным. Потому что патриархат связан не с мужским сексуальным доминированием, которое демонстрирует порнография. А с жестким ограничением сферы сексуальности как таковой — сексуально-либеральные феминистки «угадали» это. Неслучайно они отмечали, что подавление порнографии воссоздает консервативную половую мораль, что оппозиция порнографии тесно связана с оппозицией гомосексуализму, аборту и контрацепции — то есть всему тому, что они как раз хотели продвинуть. И в итоге продвинули.
Уничтожая консервативную половую мораль, они постепенно превратили западных мужчин в то ничтожество, которое показывает фон Триер в образе полицейского Билла.
Страшная дорога свободной личности
Что дала мужчине сексуальная революция
Илья Росляков / ИА Красная Весна / 13 марта 2022
Женская сущность не была извращена, она лишь была сдвинута в сторону обсужденной нами эмансипации гетеры. Мужская же сущность находится на пути к полному раздавливанию
В 1970-е годы феминизм вырвался за свои первоначальные рамки движения за права женщин и даже за рамки обсуждения женской тематики. Феминистки стали обсуждать сексуальность в целом, семью, любовь…
Анализируя историю войны между радикальным и сексуально-либеральным феминизмом, мы увидели, что предметом этой войны стала судьба сексуальной революции как таковой. И что, по сути, именно феминистки определили судьбу полов на современном этапе. Причем интересовала их на последнем этапе не только и не столько роль мужчины и женщины в социуме, сколько трансформация мужского и женского принципа как предельных оснований бытия человечества, трансформация самого социума, связанная с устранением патриархата.
Напомню вкратце, радикальные феминистки выступили категорически против порнографии, и пытались найти законный способ запретить ее. Они рассматривали порнографию как крайнее выражение сути мужчины, которая, по их мнению, заключается в получении удовольствии от доминирования над женщиной. Сексуально-либеральные феминистки обрушились на них с жесткой критикой за воспроизводство пуританской морали и заявили, что «ключ» к победе над мужчинами — это не запрет на те или иные проявления сексуальности, а полная либерализация сексуальной сферы, включая перверсии. Надо не запрещать порнографию или садомазохизм, а наоборот, признать все это нормой и популяризировать. Именно этот подход возобладал внутри феминизма и доказал свою состоятельность в борьбе с патриархатом.
Напомню, по Бахофену, пресловутое мужское сексуальное доминирование в виде стремления к постоянному насилию над женщиной исторически является вовсе не чертой патриархальной эпохи, а чертой эпохи древнейшего матриархата с ее дикими звероподобными мужчинами.
Обсуждавшаяся нами антипорнографическая феминистка Андреа Дворкин утверждала, что власть мужчин — это по существу власть насильника и лучше всего ее воплощал маркиз де Сад. Дворкин очень убедительна в своей ненависти к патриархату, но она не объективна. Для того, чтобы убедиться к этом, обратимся снова к истории.
Власть мужчин, как мы разбирали ранее, зарождается как власть организатора, который обобщает опыт рода, прекращая участие непосредственно в необходимой роду физической работе. Фактически организатор «абстрагирует» опыт рода, отрывает его от непосредственной связи с практикой, «растворенной» в окружающей земной природе, сохраняя его в виде принципов и общих знаний. А затем, давая распоряжения исполнителям, которые выполняют под его руководством физическую работу, «возвращает» эти принципы и общие знания в земную природу для ее преобразования. Но этот «возвращаемый» материал имеет уже как бы «сверхприродное» качество; то есть происходит уже не просто возвращение, а привнесение в земную природу чего-то нового, что было рождено как абстракция.
Мужское начало привносит в «текущий» природный мир «неотмирный» порядок. Неотмирный потому, что в самой природе его нет. Это дает возможность бросить творческий вызов законам самой природы.
Бахофен связывает это с признанием превосходства «оплодотворяющей потенции», то есть «чистой возможности», вносящей некую «искру» в земную природу. Описывая переход к патриархату от предшествующей гинекократии, Бахофен отмечает: «Зарождение патриархата знаменует собой обособление духа от явлений природы, а его победоносное утверждение означает возвышение человеческого бытия над законами материальной жизни… Признав превосходство оплодотворяющей потенции, человек тем самым выделяется из этой всеобщей взаимосвязи и осознает свое высшее призвание. Духовное бытие возвышается теперь над телесным… Победоносное отцовство оказывается столь же неразрывно связано с небесным светом, как порождающее материнство — со всепорождающей землей… Там узы материальности — здесь духовное развитие; там неосознанное подчинение закону — здесь индивидуализм; там добровольное подчинение природе — здесь её преодоление, прорыв через все прежние пределы бытия, прометеев порыв и страдание вместо инерции и покоя, мирного наслаждения и вечной незрелости духа в дряхлеющем теле».
Если древнейший матриархат Бахофен связывает с богиней красоты Афродитой, родовой матриархат или гинекократию — с богиней земледелия Деметрой, то патриархату он присваивает имя Аполлона — бога света, олицетворяющего Солнце, имеющего второе прозвище Феб — по-древнегречески это означает «сияющий», «лучезарный». Мужское начало имеет не земное, а космическое происхождение, и оно связано со сверхчувственным.
Чтобы убедиться, что это не является интерпретацией Бахофена, а именно таким было понимание мужского начала у древних греков, обратимся к Аристотелю, который в ряде трудов естественно-научной направленности (насколько она была возможна в античности) обобщил опыт и миропонимание древних греков.
Одним из таких трудов стало развернутое сочинение «О происхождении животных», в котором Аристотель говорит: «Во вселенной природу земли считают обыкновенно женской и матерью; небо же, солнце и другие предметы подобного рода именуют родителями и отцами». Философ указывает, что нужно рассматривать «мужское — как заключающее в себе начало движение и возникновения, женское — как материальное начало». И в другом месте: «Самец доставляет форму и начало движения, а самка — материю». Это перекликается с существенным для философии Аристотеля понятием «неподвижного двигателя» или «перводвигателя», который пробуждает все происходящие движения, преобразует материю.
Совершенно аналогичный взгляд на этот предмет мы обнаруживаем на Востоке, в Индии, где символическую роль бога Аполлона как носителя «мужского принципа» исполняет бог Шива, который описывается как чистое, неизменное, лишенное атрибутов, всепроникающее трансцендентное сознание. При этом главным и чрезвычайно распространенным символом Шивы является лингам, то есть его божественный фаллос, в котором почитается трансцендентная порождающая сила.
Фридрих Ницше в своей известной работе о Древней Греции «Происхождение трагедии из духа музыки» увязывает Аполлона с «principii individuationis» — принципом индивидуации, философским обоснованием существования многих неповторимых индивидов. Мы говорили ранее о неразрывной связи между появлением патриархата и этой самой индивидуацией — то есть становлением отдельной личности в практике жизни человеческих сообществ. Так вот, Ницше называет Аполлона «великолепным божественным образом» принципа индивидуации.
Для полноты картины следует добавить, что помимо Аполлона мужское начало иногда увязывалось с другим богом — Дионисом. В более низком виде отцовство предстает как дионисийская стихия, по выражению Бахофена, «фаллически-осеменяющее начало, пребывающее в непрестанном поиске готовой к оплодотворению материи, стремящееся пробудить в ней жизнь».
Кстати, Богданов, который как марксист смотрел на вопрос с другой стороны, приходит фактически к тому же, что выражено в религии и религиозной философии. В уже упомянутой нами работе «Падение великого фетишизма» он рассматривает абстрагирование опыта племени и появляющееся в результате сверхчувственное, сверхприродное организаторское начало, связанное со становлением патриархата — как ядро всех последующих представлений человечества о трансцендентном.
Богданов пишет, что с появлением «авторитарного дуализма» (то есть, собственно, деления на организаторов и исполнителей), возникает принцип причинности, который побуждает людей искать конечные причины всех явлений за рамками природы. Высшей причиной становится «дух», затем «воля Бога», который в монотеистических религиях является, по Богданову, чем-то вроде верховного патриарха. И наконец в светском буржуазном обществе эта высшая причина, трансцендентная побудительная сила приобретает обезличенный характер. Это «чистая истина» или трансцендентальное «Я» Канта — то самое, которое, как мы помним, ставил в центр своих представлений Вейнингер.
Если мужское начало как высший принцип есть такое привнесение в земную природу космического света, оформляющего ее неотмирный порядок, то что происходит в любви земного мужчины и земной женщины, в их соединении? Без ответа на этот вопрос невозможно до конца понять суть мужского принципа и происходящее с ним сегодня.
Но полноценный ответ на этот вопрос можно найти только в русской философской и духовной традиции. Мы уже видели, что по мнению Вейнингера, мужчина любит в женщине идеал самого себя, нечто сходное мы найдем и у Эволы. Забегая вперед, скажу, что именно эта позиция, связанная с постепенно созревшим на Западе представлением о богооставленности мира, и предварила переход к существующему положению дел.
Сейчас же хотелось бы подчеркнуть, что эта позиция западных философов слишком уж явно противоречит практике. В том числе, конечно, исторической практике тех же западных обществ. Опыт жертвенной любви, сопровождающейся мощнейшим духовным напряжением, который с необычайной силою таланта показывает нам немецкая и французская литература, очень трудно связать с рассуждениями Вейнингера о том, как мужчина размещает в пустом и безразличном теле женщины свое трансцендентное Я. Положение Аристотеля о том, что мужчина есть форма, а женщина — материя, необходимо дополнить тем, что эта форма нуждается в материи никак не меньше, чем материя — в форме.
Для того, чтобы достроить общее представление о мужском начале, обратимся к русскому философу Владимиру Соловьеву, который оставил нам глубокие размышления о любви мужчины и женщины. Для нашей темы представления Соловьева крайне важны, и мы еще вернемся к ним в дальнейшем.
Согласно циклу статей Соловьева «Смысл любви» (1894), любовь есть спасение индивидуальности и преображение земной плоти. Философ обращает внимание на то, что любящий идеализирует любимого, видя его в особом свете. Этот свет не есть субъективная иллюзия — напротив, именно идеализированный образ любимого и есть истинный его образ. Смысл любви в том, чтобы воплотить этот образ в реальности.
По Соловьеву, любовь — это единственный способ оправдать и спасти существование индивидуальности. Индивидуальную жизнь всю пронизывает эгоизм. Он выражается не только в том, что индивидуальность приписывает безусловное значение себе, но и, главное, в том, что она отказывает в этом значении другим. Только любовь позволяет это преодолеть, считает философ. Любимое существо — такое же, как я, но другое, и если я люблю, я могу приписать ему значение безусловное — это меня избавляет от эгоизма.
Соловьев как религиозный мыслитель выводит свое рассуждение на космологический уровень. Он считает, что сотворенная Богом вселенная, материя, которую и воплощает женщина, есть предмет вечной любви Бога. Сотворенный мир имеет для Бога образ вечной Женственности, высшей красоты, которая должна воплотиться. Он любит ее сам и желает, чтобы и индивидуальность, которая несет в себе этот сверхматериальный творческий отпечаток, но погрязла в эгоизме — то есть земной мужчина — любила ее в образе земной женщины. Именно таким образом мужчина может преодолеть свой эгоизм, оправдать свое индивидуальное существование и двинуться к совершенству.
И именно в силу этого высшего значения любви, половая любовь, если она совершается как часть любви духовной, содержит в себе проблески неземного блаженства. Вот как описывает это Соловьев:
«Для Бога Его другое (т. е. вселенная) имеет от века образ совершенной Женственности, но Он хочет, чтобы этот образ был не только для Него, но чтобы он реализовался и воплотился для каждого индивидуального существа, способного с ним соединяться. К такой же реализации и воплощению стремится и сама вечная Женственность, которая не есть только бездейственный образ в уме Божием, а живое духовное существо, обладающее всею полнотою сил и действий…
В половой любви, истинно понимаемой и истинно осуществляемой, эта божественная сущность получает средство для своего окончательного, крайнего воплощения в индивидуальной жизни человека, способ самого глубокого и вместе с тем самого внешнего реально-ощутительного соединения с ним. Отсюда те проблески неземного блаженства, то веяние нездешней радости, которыми сопровождается любовь, даже несовершенная, и которые делают ее, даже несовершенную, величайшим наслаждением людей и богов».
Неслучайно именно индивидуальная любовь является для людей самым распространенным путем к высшим чувствам и переживаниям, самым, может быть, основным порталом в духовную сферу из повседневной бездуховной жизни. Правда, этот портал обычно быстро закрывается, о чем Соловьев тоже подробно говорит. Любовь, как мечта, овладевающая нами, через какое-то время исчезает. Она теряет сосредоточенность и высокий подъем. И порожденная ею энергия в лучшем случае в раздробленном виде переходит на детей. Именно это угасание Соловьев считает нужным и возможным преодолевать.
Если половое соединение не является окончательной реализацией любви и происходит без нее, это полностью губит любовь, подчеркивает философ.
Итак, привнесение сверхчувственного в чувственное, индивидуация, возможность порождения чего-то нового в земной природе, и соединение с женским «материальным» началом в таинстве любви как способ спасения индивидуальности — вот на чем был основан патриархат. Что же касается насилия, физического и сексуального, которое поставили в центр патриархата феминистки — то это черты древнего гетеризма.
Не могу не заметить здесь, что ярчайшая выразительница этой позиции Андреа Дворкин примкнула к феминистическому движению после определенной печальной истории. Будучи дочерью социалиста, девушкой левых взглядов и ярой противницей войны во Вьетнаме, Дворкин в 60-е годы вышла замуж за представителя голландского анархистского либертарианского движения «Прово», провозгласившего отказ от дисциплины и иерархий индустриального общества. Согласно рассказу самой Дворкин, муж избивал ее, прижигал сигаретами, бил по ногам деревянным бруском и головой об пол, пока она не теряла сознание. Именно после этой истории она пришла к феминизму. Ясно, что поведение мужа сильно повлияло на ее вывод об устройстве классического патриархата. Между тем тот сам отвергал базовые константы патриархального общества.
Сегодня доминирование и стремление к насилию со стороны мужчин на Западе как социокультурное явление ушло в прошлое. Сексуальная революция совершила в этом смысле принципиальный переворот. Когда началось окончательное утверждение «доброкачественной сексуальной изменчивости» по Гейл Рубин, когда было сказано, что нет «пола» как биологической данности, а есть «гендер» как социальная конструкция, то оказалось, что все виды сексуальности равны и имеют «равные» права на выражение. А значит, и все участники сексуальных актов равны между собой и все должны стремиться понравиться другим участникам.
Это означает, что мужчина уже не является субъектом, инициатором половых отношений с любимой им женщиной. Он становится сексуально-притягательным объектом, наряду с женщинами, трансгендерами, а также детьми (напомню, что в новой классификации болезней педофилия фактически перестает считаться патологией) и кем угодно еще.
Совершилось не только убиение любви, о котором говорил Франкл, хотя без любви как высокого чувства уже не мыслим никакой патриархат. Совершилось полное выхолащивание инициирующего, порождающего, творческого содержания мужского начала, которое в примитивном виде существовало даже в древнем гетеризме.
Представление о мужественности на Западе свелось к чисто внешнему, показному элементу — определенному состоянию мускулатуры тела. Это уже с метафизической точки зрения адресует вообще не к мужскому, а к женскому принципу — создавая себе подобное «красивое тело», мужчина как бы прихорашивается, чтобы пользоваться спросом у противоположного пола. Образ «красивого мускулистого тела» близок к гомосексуализму. Он предполагает как бы «торговлю своими прелестями»; он фактически программирует мужчину на поведение гетеры.
В этом пункте как раз и видно различие во влиянии сексуальной революции на мужчину и женщину. Женщина, как пассивная сторона акта любви, как «восприемлющее» начало, материя, как воплощение божественной «вечной женственности», то есть предмет любви — сохранила наиболее органическую свою черту. Мужчина же свою основную органическую черту — оформляющую, упорядочивающую творческую активность — утратил. Теперь он также «предлагает себя», как и женщина.
Поделиться книгой: