Мой сосед отпускает

Сразу: Ковжек не какой-то там супергерой или великий и могучий чародей. Он и заклинаний-то знает штук пять, самых бытовых и простых, а на большее его таланта не хватит и через сто лет. Это он знает точно, как и то, что доживет до ста лет.

И ещё: Ковжек никого никогда не спасает. Хотел бы, да нет, не может. Бессилен.

***

Он разбил бутыль. Она разлетелась со стеклянным вскриком, а бесы сиганули в стороны.

Он разбил бутыль, но вообще-то упал с велосипеда, потому что тот взбрыкнул. А взбрыкнул Найджел только потому, что Кларенс опять зазевался и въехал на полной скорости в зло рычащий, воющий, вопящий клубок теней. Он не успел даже сообразить, что за тени.

Но они бились и корчились в ужасе и страдании. И Кларенс по своей нелепости влетел в самую сердцевину этого клубка.

***

Ковжек отшвырнул зонт в сторону, по инерции его, зонта, жалея, и бросился в подворотню.

Проблема была не в том, что в подворотне умерли. Умерли — это профиль Ковжка, всё верно. А в том, как умерли и кто.

И, главное, в центре всего этого клубка боли, ужаса и смерти затесался вполне себе живой, которому здесь не было места.

— Прочь! — закричал ему Ковжек. — Прочь! Идиот! Не суйся!

Но было поздно. Идиот уже сунулся и увяз. Во мраке подворотни с разбитым фонарем лица его видно не было, но Ковжек понял — увяз и сам уже не вылезет. Ковжек не любил живых идиотов, путающихся в его работе под ногами. Но в его работе эти живые идиоты могли быстро стать мёртвыми, умереть от ужаса — ну, тут уж как повезёт.

И если спасать, то, понятно, сперва живого, потому что мёртвому, к сожалению, хуже уже не сделается.

И Ковжек нырнул, не раздумывая.

Умирание — это погружение в болото. Сперва прекращается дыхание, останавливается сердце, и только потом, медленно, мучительно и с галлюцинациями, умирает мозг. Это именно тогда весь этот свет в конце туннеля и борьба бесов и ангелов за душу грешника (нет ни ангелов, ни бесов, которым были бы интересны души умирающих, но все почему-то верят).

И чаще всего так: мозг умер, душа поняла, что всё, конец, и послушно — и с облегчением — ушла туда, куда ей положено. Куда — Ковжек не знает, не его дело. Много будешь знать — скоро состаришься, а состарившимся работать неудобно. Так вот, ушла и ушла. Такие мёртвые Ковжека не интересуют.

Но бывает хуже: человек умер страшно, тяжело или слишком быстро и не успел поверить в собственную смерть. Или — ещё отвратительнее — умер так больно, что потащил эту боль за собой, застрял в ней. И тело уже умерло, а душе всё больно, больно и больно. Если бы ад существовал, то вот он.

Ковжек — он для тех существует, кто застрял на пороге. Он всего лишь берёт за руки.

… Идиот кричал!

Понятно, почему кричал: оказаться в этом всём страшно.

Понятно.

Это не понятно, это…

Ковжек сам каждый раз умирает.

Работа. Работа! Работа-а-а така-а-а-а-ах!

***

Кларенс такой неудачный, что бесы разбежались, бесов не удержал, а потом его рвут на части.

Это больно.

Он кричит и всё ещё помнит про разбежавшихся бесов.

***

Самое сложное — взять за руку. Руки умерших холодные, скользкие, могильные. Ковжек уже столько этих рук передержал. Руки умирающих ничем не лучше, только теплее.

— Руку дай, твою мать! Руку! Держу! Держу тебя! Хорош! Хорош уже помирать!

Тот руки не давал, все мычал и дергался.

— Это вообще не тебя убили!

Он извивался, как скользкая мерзкая рыбина, и не давался, чтобы схватить и выволочь. Живые, ей-богу, хуже мёртвых. Те так не дёргаются.

— Блядь!

Наконец разглядел лицо. Лицо было знакомое, но откуда?

— Хватит!

И, за неимением других способов удержать и привести в чувство, вцепился этому зубами в шею. И тем шокировал — себя и этого. Этот резко дернулся и забыл умирать. Но успел все залить своей горячей кровью.

От крови подворотные бесы и тени взбесились, взметясь и раздувшись, заслонив собой всё.

Ковжек зажмурился.

***

… Это была старая, но страшная смерть. Настолько, что за сто лет не выветрилась и вот, в полнолуние ожила. Ковжек читал про Городского Душителя в книжке. Тот не только душил несчастных проституток, но и вытворял с ними всякое (этого читать в подробностях не стал). На совести его было что-то около трёх десятков бедняжек. А потом он сам стал жертвой (тоже без подробностей — но их Ковжек маньяку желал).

И вот — встретились в подворотне.

Ковжек, Душитель и его смерть.

Бесы, дорвавшиеся до живой крови, радостно верещали.

…Мать говорила, что работа — не сахар. Понятно же, почему, тут и объяснять не надо. И он мотал головой, дескать, не трать наше время на эти объяснения. А она сперва порывалась что-то объяснить, а потом махнула рукой:

— Не то. Не то думаешь. Дурак ещё. Однажды поймёшь. Но тогда помни: работа должна быть выполнена.

— Ага.

Ага.

Душитель этот чёртов застрял на пороге. Там, за порогом, его ждало то, во что он верил. Здесь, на пороге, кто-то сделал с ним примерно то же, что он со своими жертвами. И это было так отвратительно, что Ковжека вывернуло прямо в гущу всего — крови, бесов, теней.

Терпеть это было невозможно, а шагнуть дальше Душитель не мог. Он… Он этого боялся ещё сильнее, наверно. Боялся.

Но то, что с ним делалось бесконечно в его бесконечно моменте смерти, было ужасно.

Ковжека снова вырвало, уже желчью.

А тени: ни наконец разглядел.

Всё сплошь женские лица. Они кривились в крике и злорадном хохоте.

Собрались, значит. Молодые сплошь, симпатичные лица и взбухшие следами веревки шеи. Единственная им радость.

Ковжек поднялся и нашарил спиной стену. Подпер себя. Трясло. Впервые в жизни его рука так так ослабела, что он не мог её протянуть. Чтобы протягивать руку, нужно было больше веры и сострадания.

У Ковжека не было столько.

Плясали лица. Радостно улюлюкали.

***

Кларенс кое-как отполз, прижимая руку к горлу. Между пальцами текла кровь, но особенно больно не было, только страшно.

Не вампир, думал, только бы не вампир.

Но нет, укусивший вампиром не был: разглядел, когда отполз подальше и хорошенько потряс головой. Творилось что-то ужасное, слишком быстрое, чтобы было понятным. Но укусивший, который не вампир, оказался знакомым, оказался страшным противным соседом. И выглядел так, будто сейчас умрёт.

Кларенс кое-как, пошатываясь, поднялся. У него в сумке на велосипеде были фонарь, аптечка и бутылочка мёда. Он подумал, что всё это сейчас пригодится. Наверно.

— Эй?!

Сосед поднял взгляд. Глаза у него были пустые чёрные провалы. Кларенс такое уже где-то видел. Видел, не мог вспомнить, но вроде как понимал, что и зачем. И что времени нет, нужно соображать быстрее.

А когда нужно быстрее, Кларенс вечно нелепо теряется, суетится, всё роняет, бестолковый человек, всё забывает и путает!..

Всё теряет и упускает.

Да сосредоточься же!..

***

Хороводом кружились и радовались, и им было плевать, как всё ужасно и что, радуясь, они с собой утянут тут всех, может даже — весь квартал.

— Прекратите. Хватит. Пожалуйста.

Потому что они были, конечно, правы в своём ликовании, а Ковжек — не прав. Он всегда цеплялся в работе за свою правду и правоту, а здесь их у него не было и в помине.

***

Кларенс всегда был плох во вс ём, что не касалось бесов, поэтому-то и сидел в своей квартире. Плох во всём, что нужно быстро, умно и смело. Он вообще трус.

И руки у него так тряслись, что он выронил сумку, потом — аптечку, а напоследок — бутылочку с мёдом, и та разлетелась, плеснув по мостовой. Он вообще не соображал, а кровь всё сочилась и капала ему на руки.

Он. Он. Он дурак, зачем ему всё это…

Но всё ж таки. Сосед был страшен, тени были страшны, кровь капала… Он упрямо сцепил зубы и сосредоточился… Он потянулся к соседу, протянул ему руку.

И зажег фонарик. Желтый старомодный свет хлынул.

— Эй.

И оказалось, что это всё — всего лишь подворотня. Мусор, стены, исписанные неприличными словами, старый кирпич. Отвратительно, но вроде и сам не умер, как Кларенсу до того показалось, и сосед жив. Жив и даже цел. По крайней мере, все, кто живы, живы и остаются.

— Эй. Сосед? Ты в порядке?

Сосед был всё так же страшен, но уже понятен.

— Помочь чем?

Главное, понял, здесь — фонарь. Вот его не уронить.

***

Мать говорила: кто не работает, тот не ест. Не ест, не спит, не живёт. Работай.

— Эй?

Мать говорила: работай, не думай, не суди, не решай. Тебя сюда не думать поставили. Работай.

— Эй.

Откуда свет?