Сверхчеловек

Четверо служащих при аэродроме, пожилых и весьма печальных с виду, авиамехаников, (А печальны они были не только с виду. В их мозгах видел я и беспросветность их унылой жизни на краю света, и вечно ворчащих жён (У двоих.), и понимание, что стары они для чего-то более радужного. Как и более «перспективного» и трудозатратного.) работали неспешно. Но делали своё дело они вполне квалифицированно: уж присматривать как и что меняют, регулируют, подтягивают и чистят, я не забывал — для себя же, любимого, стараюсь! А я всё-таки — инженер. Прикладник. И теоретик. И технику понимаю уж не хуже моего врага — видел из его мозга, что он-то технику понимает на уровне инстинктов. Так что мужчин не подгонял, и даже старался особо не рисоваться. Если можно так сказать про присутствие в чужих мозгах. Хе-хе.

Расплатился я чилийской валютой, руками моего пилота, щедро: а почему бы нет: деньги мне абсолютно добровольно выдали банкоматы, стоявшие в зале ожидания всё того же Сантьяго. Мне даже особо стараться не пришлось: там всё рассчитано на механические средства взлома, а у меня всё-таки — ментальные. Правда, долларов там было всего три тысячи, да и большую часть их я отдал всё тому же боссу моего Хосе, а всё остальное — в местной валюте. Но тут её как раз с большим удовольствием берут.

Заплатили мы и за установку запасного бензобака. И за его подключение. Потому что теперь до ближайшего населённого пункта нам лететь часов десять: это — американская полярная база «Эндрюс» на земле Королевы Мод.

Вылетели, как только закончили ремонт. С собой взяли еду: сухие галеты, шоколад, мясные консервы… Про баклажки с питьевой водой тоже не забыли: не придётся нам теперь столоваться по кафе и закусочным при аэропортах. Не бывает в океане закусочных. Впрочем, как и «промежуточных» аэродромов. Но полёт теперь — радует.

После ремонта мотор работает ровно, звук приятный, усыпляющий. Вот и сплю — первые три часа полёта. Потом приказываю пилота показать мне, как управлять, и отправляю и его спать. Вести крохотный самолётик нетрудно: вот компас, вот датчик горючего, вот штурвал и педаль газа. И это — практически всё. Всё, что работает на этом ветеране. А остальное, не столь нужное и существенное, я даже не приказывал чинить. Зачем, если Хосе, с его опытом и инстинктами — прекрасно без оного обходится?!

Через ещё три часа полёта солнце заходит: мы ещё не долетели до полярного круга.

Я, конечно, не профессиональный пилот. Но всё, что можно было выудить об управлении и прокладке курса, я из сознания моего пилота, выудил. Но в темноте, над чудовищно огромной плоской поверхностью, каковой представляется отсюда, из крохотной кабинки, бескрайний серо-стальной в свете пасмурного вечера, а сейчас — чёрный, океан, ощущаю я, что одних знаний — явно недостаточно. Тут нужно… Да: «встроенные», ну, или уж — наработанные чутьё, навыки, опыт моего летуна. А у меня ничего этого нет, и не может быть — всё это на уровне инстинктов, а не в разуме…

Пришлось будить. И даже ослабить вожжи, держащие в узде его сопротивляющееся полёту в снега и льды сознание. Теперь внушил я ему, что летит он туда потому, что обещал наниматель, то есть — я, ему огромные (Ну, для него!) деньги. Которые отдам, минуя карманы шефа, прямо лично ему в руки! И вернувшись, он сможет открыть свой маленький бизнес. Вижу я, что хотел бы он ремонтировать все эти старые и простые частные самолётики. И жить не в Чили, а хотя бы — в Бразилии.

Всё теплее, и возможностей больше. И от наглого дебила шефа подальше.

Но вот он и принял управление, и сразу подправил курс на пару делений — ему, конечно, видней. Куда шквалистый боковой ветер нас сносит.

Самолётик наш практически исчерпал основной бак, когда на рассвете показался наконец берег. Вернее, это, конечно, не берег в привычном нам понимании. А высоченная неровная стена изо льда, громоздящаяся на собственно берегу: плоском и отлогом.

Подключаем дополнительный бак, мотор пару раз чихает — похоже, топливо нам подсунули дешёвое и паршивое! — но вскоре снова начинает работать ровно: это я «мысленно» кинул взор, и удалил из бензина весь мусор и ржавчину, что скопились, оказывается, на дне долго лежавшего на полке бака. А из-за вибрации всё это «взболталось». Просто очистить от этой взвеси нужно было, оказывается, бензин. А как замечательно, оказывается, когда можно видеть сквозь стенки бака, видеть укрупнено, в деталях.

И ещё замечательней — что можно дистанционно, даже не разбирая, и не вскрывая, ремонтировать, удалять, и исправлять, всё, что нужно отремонтировать, удалить, и исправить. И всё больше начинают мне нравиться, вот именно — простые и механические устройства и механизмы — похоже, передалось мне это чувство от моего Хосе… Ну и хорошо. Не всё же мне «навороченные» коллайдеры чинить! С микрометром в руках.

Остаётся только сориентироваться, куда это мы попали.

Повезло нам, что, хотя здесь, в южном полушарии стоит зима, Станция американцев стоит достаточно далеко от южного Полюса — здесь ещё светло: полярный «вечер». А вот на той стороне Антарктического материка, у русских — уже полярная ночь. Впрочем, скоро она и сюда придёт. Кошмар! Сто сорок дней без солнца!..

Но столько жить здесь я не собираюсь уж точно.

Ну а пока поднимаемся над поверхностью океана повыше: до этого летели не выше километра, чтоб можно было спокойно дышать, и крылья на неразряженный воздух опирались уверенней. Ну и ничего не видно. Можно, конечно, запросить базу «Эндрюс» по радио. Но тогда утратится «элемент внезапности». Впрочем, о чём это я?

Он и так утратится. Или не утратится. Смотря, что прикажу!

Раскидываю, словно тот же радар, своё новое чувство.

А проще говоря — ищу следы мыслительной деятельности человека. Так. Вот тут. Э-э, нет! Тут говорят по-немецки. А вот там — по-русски. О! Нашёл. Вернее — нашли. Проснулся спавший до этого внутри моего мозга напарник, и решил подключиться.

Видим, что мозги, в которые влезли, принадлежат американцам. И вычислить это легко, потому что думают они о вполне привычных понятиях и вещах: вкусной жратве, пиве, шоу и боям без правил по ящику, и доступных «классных» девках. Проще говоря — представительницах древнейшей профессии. И как бы они их —!.. А потом ещё и вот так!..

Ну, это-то я понять могу: вахта на Станции «Эндрюс» составляет шесть месяцев, из которых у этой смены прошло четыре, а женщин на станции нет. И это правильно: давным-давно умные люди вычислили, что нельзя сюда, в Антарктику, брать женщин. Иначе неизбежны скандалы, конфликты, и даже драки. Так что за право отдыхать от женского общества, когда никто тебя не пилит, не нудит, и не обижается неизвестно на что, и не требует денег, устраивая тебе безобразные сцены, приходится расплачиваться. Половым воздержанием. Впрочем, как я вижу, пластиковые, или надувные резиновые куклы для «снятия напряжения» есть больше чем у половины команды!

Командую моему пилоту, куда повернуть, и какого курса придерживаться. Сам пока внимательно и не без интереса изучаю мозги и приоритеты членов коллектива, в который мне предстоит вскоре влиться. Или остаться невидимым, если посчитаю это состояние более безопасным. Да и мысль жить невидимкой, если честно, мне уже сейчас нравится больше. Мне не нужно давать себя, уже вполне сносно владеющего навыками управления людьми, находясь вблизи — увидеть.

И уже вижу я, что смог бы управлять ими всеми аж с двухсот миль, на которые мы (Неплохая штурманская работа Хосе!) приблизились. Но всё равно, хоть это уже и сравнимо по мощности с возможностями моего врага, но — мало.

Чертовски мало.

Двести миль мы преодолели на нашем неспешном воздушном кораблике за час с небольшим. Но подлетать так, чтобы нас было видно или слышно — смысла не вижу. Иначе, вот именно, останутся следы. Нет, не следы в памяти персонала Станции, а на поверхности снегов! Поэтому за десять километров до Станции приказываю я Хосе садиться. Прямо на брюхо.

Он, конечно, против. Не хочет губить свою кормилицу, свою любимую машину!

И мне приходится снова полностью подчинить его волю — своей. Выбираем трещину пошире, и садимся параллельно ей.

Вот это загромыхало! А какие скачки и рывки! Словно под нами — лихой, или просто взбесившийся, скакун! Я чуть язык себе не прикусил.

Но мы, к счастью, не скапотировали.

Но даже на брюхе мы пропахали метров двести: такую борозду — будь здоров! И если это — не «следы», выдающие меня, то я — китаец. (Хотя кто, даже со спутника, будет сюда пристально смотреть?! Вот именно — на …рен это никому не надо!)

А ещё я — беспринципный гад. И сволочь. Ну, или это мой напарник — сволочь. Причём матёрая. Именно он убедил меня, что для Хосе так будет лучше.

Поэтому после посадки, отстегнув ремни, приказываю я Хосе помочь мне. Наваливаемся с ним на хвост нашей маленькой Сессны, благо, по жёсткому мелкозернистому насту она катится своим гладким брюхом, что твои санки, и сталкиваем её в ту самую кажущуюся бездонной трещину… А, нет: дно есть. Вот теперь, когда грохнулась туда наша машина, видно, что до него — метров сто.

Говорю я вслух (Для чего пришлось сглотнуть, и придержать воротник куртки, куда теперь, запыхавшись от усилий, дышу, чтоб не отморозить лёгкие):

— Придётся тебе, Хосе, отправиться вслед за своей машиной. Потому что ждёт она тебя.

Хосе долго себя упрашивать не заставляет: прыгает.

Как он упал, и что с ним случилось, смотреть не могу. Но его предсмертный крик ещё долго после этого звучит у меня в ушах. Напарник ехидно замечает, что выбора-то у нас особого не было. Поскольку «прикрывать» от того, чтоб его заметили, ещё и Хосе, мы точно не смогли бы. Как и приказывать Хосе то есть, то пить, то спать.

А нам приходится быть циничными и жестокими. И не оставлять после себя следов. А, главное — не замёрзнуть! И вообще — мы всегда правы! Потому что англосаксы.

И поскольку вокруг нас сейчас минус тридцать, а одежонка — не очень-то, нужно срочно «включать» подогрев. Который требует пусть не сил, но — концентрации.

Так мы и делаем. Теперь вокруг нас — тёплый «кокон», который поддерживает плюс пятнадцать, охлаждая окружающий нас, и непосредственно примыкающий к кокону воздух до минус сорока. Ну, хотя бы замёрзнуть, или подцепить простуду, нам теперь не грозит.

Топать по хрустящему и скрипящему насту, в который проваливаюсь по щиколотку — удовольствие не из приятных. И мне даже становится жарко. Отвожу часть тепла наружу: за пределы кокона. Солнце вновь садится, (День здесь сейчас длится часов пять, не больше!) чтоб погрузить эту часть материка в долгую ночь, и сейчас светит мне прямо в спину. Ну, хоть щуриться не надо. Моя длинная тень мотается из стороны в сторону передо мной, и вскоре я ловлю себя на том, что боюсь на неё наступать… Странно.

Синдром полярника, что ли, какой?!

А, ну да. Ведь я и сейчас продолжаю «прослушивать» мысли некоторых бодрствующих членов экспедиции, живущих там, на Станции. А у них он, этот непредсказуемый и принимающий самые разные формы, синдром, вполне мог успеть развиться. И вообще, как говорят психологи, одиночество, пустынные земли вокруг, и снег вокруг очень даже способствуют. Проявлению всяких там врождённых фобий и комплексов. И маний. И за четыре месяца они проявляются даже у тех, кто прошёл там, на Большой Земле, даже самый строгий медицинский контроль. И психологические проверки.

Но мне ничего этого бояться не нужно. Нужно только не дать себе сопереживать всерьёз всем этим бедолагам. Ну а то, что они именно такие, чувствую, подобравшись уже на пару километров. Ушло, правда, на это почти полчаса — догадался лететь, только когда устал, как собака. Но ногами всё равно шевелить продолжаю: подцепить здесь обморожение — как раз плюнуть! Снегу ведь не объяснишь, что меня нельзя морозить!

Зато можно просто подняться над его поверхностью. И не контактировать с ней.

Но вот я и перед огромным казённого вида зданием. В форме простой коробки из-под обуви. Стоящей на высоченных опорах. А вернее — вся Станция — скопление именно таких коробок. Даже не соединённых крытыми или изолированными переходами. Да, я помню, как в шестидесятые американцы имели амбициозную мечту зарыться глубоко под поверхность льда, и выплавить и вырубить там систему пещер. Чтоб, если всё будет нормально, завезти и сюда ядерные ракеты. Чтоб русские напряглись…

Но номер не прошел. Жить и работать, и уж тем более — содержать в рабочем состоянии капризную технику подо льдом не получилось. По чисто техническим причинам.

И вот теперь американцы живут на сваях. Совсем как те же русские в Сибири, в условиях арктической вечной мерзлоты.

Ладно. Меня тут никто не ждёт.

А меня здесь и нет.

Но свободные комнаты, в которых никто не живёт, и в которые никто не заглядывает, имеются.

Стало быть, можно заселяться.

6. Большой Антарктический «Сюрприз»

Дверь тамбура, в которую стал ломиться, поднявшись по стальной лестнице, забухла. Вернее — примёрзла, поскольку она железная. Ну, мальчик я не маленький — справился. А внутреннюю дверь открыл вообще без проблем. И на меня, от которого валил пар, и текло тающее безобразие, никто даже выйти поглядеть не озаботился: уж я постарался внушить им всем, что они ничегошеньки не слышат. А я действую бесшумно. Хотя какое там — бесшумно. Ломился, ругался, и топал я, аки слон в посудной лавке…

Хорошо хоть, ничего им с непривычки не сломал. А сломать тут или уронить — пара пустяков. Коридоры узкие, низкие, и ещё загромождены пустыми и полными ящиками и канистрами с продуктами. И прочим барахлишком — тут и приборы, и запасные портативные генераторы, и буры, ручные и механические, и даже ящик с канцелярскими принадлежностями — для записей традиционным способом. Потому что компы, как с ними не бьётся местный айтишник и три техника, нет-нет, а вырубаются. И всё, что имелось на харде — пропадает. Специфика, ничего не скажешь. Вся надежда на флэшки…

Но вот топаю я в самую дальнюю пустующую каюту. Из мозга коменданта этого здания, он же по совместительству и начальник экспедиции, и руководитель научной партии, выудил я, что там тепло, и осталась она пустовать после отбытия одного из метео- рологов: у него обострился холецистит, и его пришлось срочно эвакуировать. А вообще-то всем полярникам перед прибытием сюда для профилактики удаляют аппендицит (Как и космонавтам!), и делают профилактику всех зубов. Да и вообще — нервные, «психически неуравновешенные», некоммуникабельные, больные и хронически больные сюда не попадают, как уже говорил. (Может, ещё и поэтому нет женщин.)

Комнатёнка крохотная, всего-то два шага на три. Но разместился с радостью: хоть и не замёрз снаружи, но устал. С непривычки. И это — всего-то минус тридцать! А ночью опустится до минус сорока. А зимой, в полярную ночь — так и вообще до минус пятидесяти-шестидесяти!..

Это я к тому, чтоб вы поняли масштабы моей жертвы, в борьбе за господство «хорошего» меня над нашей планетой, и цивилизацией людей. А во всех фильмах, и романах, о нашествиях злых и плохих Богов, или инопланетян, «наши», хорошие, американские, или великобританские, мужественные парни (Или супергерои!) обязательно должны победить. Но! До этого, для острастки, и для интриги, и полного торжества добра в финале, им должны вначале хорошенько надрать задницу! (А то — неинтересно!)

Что, собственно, и произошло…

Кушать… Пока, вроде, не хочу. Спать? Да.

Поэтому раздеваюсь до белья — в комнатке плюс восемнадцать, здоровая и комфортная, «рекомендованная» температура. Ну и правильно: сделаешь теплее, и контраст внутренней и внешней температур запросто может вызвать у кого-нибудь проблемы с сердцем. Или иммунитетом.

Ложусь на кровать с хорошим матрацем. Укрываюсь тёплым одеялом.

Наконец-то! Дома!

Если можно так сказать про гнусный медвежий угол, куда бежал, словно загнанная крыса, и последний трус. Хотя я, конечно, предпочитаю называть себя осторожным реалистом. Собственно, оно и верно: я не струсил. А трезво оценил свои силы и способности.

Да, я осознаю, хотя бы для себя, что пока, глядя со стороны, можно моё бегство именно как трусость и расценить. Но для себя-то, (Вернее — для нас с напарником!) мы понимаем, что иначе было нельзя. Потому что в случае нашей гибели не нашлось бы никого, кто защитил бы людей от кровососа-вурдалака. И мерзкого насильника.

Вот теперь мне стыдно, что я завалил, едва очнувшись, бедняжку Анну. Да ещё и машину её угнал… И Хосе с его самолётом — отправил на смерть… Жаль его, беднягу.

Всё. Больше не буду так поступать. Правда-правда! Не буду никого тут, на Станции, убивать, мучить, и принуждать к чему-нибудь нехорошему.

Должен же я, вот именно, хоть в чём-то отличаться от беспринципного и возомнившего, что ему теперь всё дозволено, мерзавца-вампира?!

Я же — «хороший»?!..

Спал я, если судить по большим электронным часам, имеющимся над дверью, семь часов. С непривычки — это мои непривыкшие мышцы напоминают, как пёр сдуру по снегу! — ноги как раз и болят. А точнее — обратная сторона бедренных мышц. Не тренированы и непривычны к такому способу передвижения. Впрочем, я же не планирую выходить наружу, а тем более — помогать бурить все эти научно так «нужные» скважины, отбирать пробы снега, и пялиться в метеорологические приборы, которых тут в будках понатыкано полным-полно!

Встаю, одеваюсь. Двигаю для начала в туалет. Ну, тут случился конфуз: туалет здесь, в целях экономии тепла, хорошей вентиляции, и удобства утилизации отходов жизнедеятельности, один на всех. Коммунальный, так сказать. Поэтому — занято. И в него, поскольку по местному времени как раз начало вахты очередной дежурной смены — очередь.

Ага, самому смешно. Надо же так случиться: на Станции осталось пятьдесят восемь человек, (Исключая одного эвакуированного, того, который с приступом холецистита, а другого — попросту сбрендившего, и сбежавшего почти голышом в разыгравшуюся пургу!) в моей коробке проживает из них двадцать восемь. По штатному расписанию в каждой восьмичасовой смене — девятнадцать человек, в том числе из моего блока — четырнадцать, и шесть из них сейчас стоят передо мной! Но чтоб не светиться лишний раз, не наглею: вперёд не лезу, и на пятки никому не наступаю. Но на будущее прикидываю, когда лучше всего посещать это заведение. Получается — за час до обеда. В двенадцать.

Заодно шарю в мозгах стоящих передо мной людей в поисках местных новостей и «скелетов в шкафах». Вот так и выяснил, что «сбрендивший» радист — хилый задохлик килограмм на шестьдесят, Колин МакФерсон — вовсе не сбрендил. А сбежал от мрачного и здоровенного полушведа-полуамериканца, Джима Гундарссона, потому что тот реально хотел его изнасиловать. За то, что испортил его надувную куклу, сделав в той крошечную и поэтому снаружи незаметную дырку шилом. (Поскольку до этого тот же швед его прикалывал и унижал, в пьяном виде!) Так, что она каждый раз, когда этот слоняра на сто пятнадцать кило ложился на неё, к концу его «скачек» спускала, и он оказывался в самый «пик» на полу. И не мог нормально… Ну, то, что положено!

И сейчас вижу эту информацию в самом дальнем уголке сознания этого самого Гундарссона, что стоит передо мной в очереди вторым. И нету у него никакого не то что «комплекса вины», а и даже — просто — сожалений. Что погиб из-за него человек.

Вот! В-смысле, вот у кого мне надо бы поучиться твердокаменности, самовлюблённости, и беспринципности. А совесть — она таким как мы, да и вообще — всем американцам и англичанам — на …й не нужна.

Мы же всегда и во всём правы! И только наша позиция — единственно верная! А все, кто не с нами, т. е. — не за нашу демократию и ценности — враги! И их нужно убивать!

Ну, во-всяком случае, так показано во всех наших фильмах.

А, вот уже швед стал и первым: кок, Аксель Кэлвин, как раз вошёл, а инженер, Эрик Долдер, вышел.

Словом, пока стоял я, (если честно, недолго, минут десять) успел залезть в мозги каждого, кто оказался впереди меня. Но вот проблема: пришёл и встал позади меня, чуть не наступив мне на пятки, Роберт Дауни, электрик. Пришлось пропустить его вперёд: иначе как внятно объяснить, что «пустота», стоящая перед ним, заходит в сортир, кряхтит там, и пускает шумную струю, а потом ещё и смывает за собой…

Наконец утренние дела оказались сделаны, и я отправляюсь в ванную комнату: она тут тоже коммунальная. Ну, морду помыл и зубы почистил без проблем: тут аж три рукомойника. И один, общий, душ. Который мне сейчас не нужен.

Поглядел я на схему-чертёж, проще говоря — план Станции. И план моей «коробки». Изучил направление «пожарной эвакуации», и даже прочёл график работы: расписание местных «стандартных» действий. Завтрак этой смены через полчаса.

Иду на камбуз. Всё верно: кок вовсю хлопочет у кастрюль, стоящих на гигантской электрической плите. А электричество вся Станция получает от могучего, на пятьсот киловатт, дизель-генератора, упрятанного в большом бараке-сарае. И уж там — тепло, можете не сомневаться. Потому что без электричества всем им тут хана. Во всех блоках температура сравняется с температурой «окружающей среды» менее чем за двое-трое суток.

Поэтому имеется тут и запасной дизель-генератор. И ещё в сарайчике — а, вернее, здоровенном утеплённом сарае, тоже, понятное дело, на сваях! — имеется на хранении три печки-буржуйки. Переделанные на работу на солярке.

Которой имеется три огромных резервуара на высоких подпорках — чтоб, значит, самотёком затекало в дизель! — проще говоря, бочки, каждая тонны на три. Но всё равно — мало, учитывая, сколько жрёт чёртов дизель-генератор.

Тут я обнаруживаю, что кок тоже озабочен этим: как бы сэкономить электричество. Поскольку видит он, что его едва-едва хватит до прилёта следующего транспортника с горючим. А тот может и задержаться, если погода, что зимой не редкость, будет нелётная. А проще говоря — разыграется очередной, длящийся обычно неделю, буран! И придётся тогда лезть в НЗ — проще говоря, расконсервировать опломбированный неприкосновенный запас горючего в ещё одной трёхтонной бочке-цистерне.

Ну, до прилёта транспортного самолёта ещё месяц, а мне пора завтракать, пока в столовой при камбузе более-менее пусто: вон: только хмурый Гундарссон сидит в углу за своим столиком. Изображать кого-либо мне нельзя: прикинусь я, скажем, Робертом Дауни, и возьми поднос со «стандартным» завтраком, а он возьми, да и приди как раз следом!

Поэтому просто перелезаю за перегородку, отделяющую столовую, маленькую комнатку четыре на пять, с четырьмя столиками на шестнадцать человек, от камбуза, где, если честно, только для одного кока места и хватает, да ещё размещается гигантская плита. И просто сам наваливаю себе в тарелку картофельного пюре с котлетой — в одну, и каши-овсянки — в другую тарелку. Перелезаю обратно. Меня, понятное дело, не видно. Но где сесть, чтоб остальные не…

А, вот место того парня, что проткнул куклу угрюмого полушведа. Здесь-то меня никто не побеспокоит. Все ведь суеверные: на место погибшего не сядут, хоть их стреляй.

Принимаюсь за еду.

Ну, что сказать. Стандартный казенный рацион рассчитан, конечно, лучшими медиками и диетологами… Но это вовсе не значит, что он должен быть вкусен. Ну, или это местный кок плохо готовит: каша подгорела, а в пюре — комочки. Котлета плохо прожарена. И даже пончики какие-то прогорклые. Расслабился только на кофе. За которым снова пришлось лезть за перегородку. Заодно и положил пустые тарелки в раковину для грязной посуды.

Когда звякнул тарелками, опуская в обширную ёмкость из нержавейки, кок вылупился на них, словно на воскресшего Гитлера. Хм. Недогляд с моей стороны: нельзя давать обнаруживать предметы, которые перемещаю. Иначе, того и глядишь, посчитают за полтергейста какого. А то — и за дух Колина МакФерсона, упокой Господь его вредную и обиженную душу…

После завтрака иду к себе. Ложусь на постель. Думаю.

Если я намерен не терять физической формы, пока буду набирать «психическую», так мне нужно усиленно заниматься и физически. Чтоб не стать, вот именно, хилым задохликом от фактического вынужденного безделья. А тренажёрный зал тут есть, конечно, в соседней коробке. Но там почти всегда кто-то есть. Что делать?

Залезаю снова в мозги к бодрствующей вахте. Ага. Есть «окно». В полвторого ночи. Никто не желает качаться в такое время. Чудненько. А мне так — в самый раз.

Ну, раз до этого момента ещё больше полусуток, пошарю-ка я по окрестностям, во-первых — в целях как раз тренировки. А во-вторых — может, чего интересного найду.

Мозг даже особо сильно напрягать не пришлось — нашёл «интересного».

Если только «интересной» можно считать нацистскую военную базу в двухста пятидесяти километрах отсюда! Вот откуда был немецкий, пока подлетали!