Том 1. Стихотворения. Поэмы

Весной 1930 года, окончив в Саратове семилетку, я вместо восьмого класса пошел в фабзавуч учиться на токаря. Решение принял единолично, родители его поначалу не особенно одобряли, но отчим, как всегда сурово, сказал: «Пусть делает, как решил, его дело!»

Вспоминая теперь это время, я думаю, что были две серьезные причины, побудившие меня поступить именно так, а не иначе. Первая и главная – пятилетка, только что построенный недалеко от нас, в Сталинграде, тракторный завод и общая атмосфера романтики строительства, захватившая меня уже в шестом классе школы. Вторая причина – желание самостоятельно зарабатывать. Мы жили туго, в обрез, и тридцать семь рублей в получку, которые я стал приносить на второй год фабзавуча, были существенным вкладом в наш семейный бюджет.

В ФЗУ мы четыре часа в день занимались теорией, а четыре часа работали, сначала в учебных мастерских, потом на заводах. Мне пришлось работать в механическом цеху завода «Универсаль», выпускавшего американские патроны для токарных станков.

Поздней осенью 1931 года я вместе с родителями переехал в Москву и весной 1932 года, окончив фабзавуч точной механики и получив специальность токаря 4-го разряда, пошел работать на авиационный завод, а потом в механический цех кинофабрики «Межрабпомфильм».

Руки у меня были отнюдь не золотые, и мастерство давалось с великим трудом; однако постепенно дело пошло на лад, через несколько лет я уже работал по седьмому разряду.

В эти же годы я стал понемногу писать стихи. Мне случайно попалась книжка сонетов французского поэта Эредиа «Трофеи» в переводах Глушкова-Олерона. Затрудняюсь объяснить теперь, почему эти холодновато-красивые стихи произвели на меня тогда настолько сильное впечатление, что я написал в подражание им целую тетрадку собственных сонетов. Но, видимо, именно они побудили меня к первым пробам пера. Вскоре, после того как я одним духом одолел всего Маяковского, родилось мое новое детище – поэма в виде длиннейшего разговора с памятником Пушкину. Вслед за ней я довольно быстро сочинил другую поэму из времен гражданской войны и постепенно пристрастился к сочинению стихов, – иногда они получались звучные, но в большинстве были подражательные. Стихи нравились моим родным и товарищам по работе, но я сам не придавал им серьезного значения.

Осенью 1933 года под влиянием статей о Беломорстрое, которыми тогда были полны все газеты, я написал длинную поэму под названием «Беломорканал». В громком чтении она производила впечатление на слушателей. Кто-то посоветовал мне сходить с ней в литературную консультацию – а вдруг возьмут и напечатают? Не особенно в это веря, я, однако, не удержался от соблазна и пошел на Большой Черкасский переулок, где на четвертом этаже, в тесной, заставленной столами комнате помещалась литературная консультация Гослитиздата. Заведовал ею Владимир Иосифович Зеленский, писавший когда-то в «Правде» под псевдонимом Леонтий Котомка, а консультантами работали Анатолий Константинович Котов, Сергей Васильевич Бортник и Стефан Юрьевич Коляджин. Это были тогда еще молодые люди, энтузиасты, увлеченные своим делом – кропотливой и далеко не всегда благодарной работой с начинающими. Я пришел вовремя – литконсультация Гослитиздата выпускала очередной, второй сборник молодых авторов под названием «Смотр сил».

Прочитав мое творение, Коляджин сказал, что я не лишен способностей, но предстоит еще много работы. И я стал работать: в течение полугода чуть ли не каждые две недели заново переписывал поэму и приносил ее Коляджину, а он вновь заставлял переделывать. Наконец весной, решив, что мы оба совершили с поэмой все, что могли, Коляджин понес ее Василию Васильевичу Казину, который редактировал в Гослитиздате поэзию. Казин тоже признал мои способности, но поэму как таковую отверг, сказав, что из нее можно выбрать лишь отдельные удачные места, или, как он выразился, фрагменты. И вот эти-то фрагменты, после того как я над ними еще поработаю, наверно, можно будет включить в сборник «Смотр сил».

Всю весну и начало лета каждый день, приходя с работы, я допоздна сидел и корпел над фрагментами. И когда я вконец изнемог под грузом поправок, Казин, казавшийся мне очень строгим человеком, вдруг сказал: «Ладно, теперь можно – в набор!» Сборник «Смотр сил» ушел в типографию. Оставалось ждать его выхода. Летом, получив отпуск, я решил поехать на Беломорканал, чтобы увидеть своими глазами то, о чем я писал стихи, пользуясь чужими газетными статьями. Когда я робко заговорил об этом в консультации Гослитиздата, меня неожиданно поддержали не только морально, но и материально. В секторе культмассовой работы нашлись деньги для этой поездки, и через несколько дней, получив триста рублей и добавив их к своим отпускным, я поехал в Медвежью Гору, где помещалось управление так называемого Белбалтлага, занимавшегося достройкой ряда сооружений канала. В кармане у меня лежала справка, в которой значилось, что Симонов К. М. – молодой поэт с производства – направляется для сбора материала о Беломорканале и что культмассовый сектор Гослитиздата просит оказать означенному поэту всяческое содействие.

На Беломорканале я пробыл месяц. Большую часть времени жил на одном из лагерных пунктов неподалеку от Медвежьей Горы. Мне было девятнадцать лет, и в том бараке, где я пристроился в каморке лагерного воспитателя (тоже, как и все остальные, заключенного), никто, конечно не принимал меня всерьез за писателя. Персона моя никого не интересовала и не стесняла, и поэтому люди оставались сами собой. Когда я рассказывал о себе и о том, что хочу написать поэму про Беломорканал (а я действительно хотел написать вместо прежней новую), к этому относились с юмором и сочувствием, хлопали по плечу, одобряли – «Давай пробивайся!».

Вернувшись в Москву, я написал эту новую поэму. Называлась она «Горизонт», стихи были по-прежнему неудобоваримыми, но за ними стояло уже реальное содержание – то, что я видел и знал. В консультации мне посоветовали пойти учиться в открывшийся недавно по инициативе А. М. Горького Вечерний рабочий литературный университет и даже написали рекомендацию.

В начале сентября 1934 года, сдав приемные испытания, я нашел свою фамилию в длинном списке принятых, вывешенном в коридорах знаменитого «Дома Герцена». В этом списке было много фамилий людей, так никогда и не ставших писателями, но и немало ныне известных в поэзии. Среди них имена Сергея Смирнова, Сергея Васильева, Михаила Матусовского, Виктора Бокова, Ольги Высотской, Яна Сашина.

Учиться первые полтора года было трудно; я продолжал работать токарем, сначала в «Межрабпомфильме», а потом на кинофабрике «Техфильм». Жил я далеко, за Семеновской заставой, работал на Ленинградском шоссе, вечерами бежал на лекции, а по ночам продолжал писать и переписывать свою поэму о Беломорканале, которая чем дальше, тем делалась все длиннее. Времени на сон практически не оставалось, а тут еще выяснилось, что я гораздо меньше начитан, чем мне это казалось раньше. Пришлось, в срочном порядке, громадными порциями глотать литературу.

На втором курсе стало ясно, что делать сразу три дела – работать, учиться и писать – я больше не могу. Мне скрепя сердце пришлось оставить работу и перебиваться случайными заработками, потому что стипендий нам не давали, а стихов моих еще не печатали.

Вспоминая свои молодые годы, не могу не упомянуть о моих руководителях в поэтическом семинаре Литературного института Илье Дукоре и Леониде Ивановиче Тимофееве и моих поэтических наставниках тех лет – Владимире Луговском и Павле Антокольском, сыгравших немалую роль в моей писательской судьбе. К этим людям я до сих пор испытываю огромную благодарность.

В 1936 году в журналах «Молодая гвардия» и «Октябрь» были напечатаны мои первые стихи, а в 1938 году под названием «Павел Черный» наконец вышла из печати, отдельной книжкой, та самая поэма о Беломорканале, с первым вариантом которой я пять лет назад обратился в лит консультацию. Своим выходом в свет она не принесла мне радости, но – пока я ее писал и переписывал – научила меня работать.

Однако не публикация стихов и не выход моей первой книжки стали для меня той ступенью, шагнув на которую я почувствовал, что становлюсь поэтом.

Это чувство точно и определенно связано у меня с одним днем и одним стихотворением.

Вскоре после того как газеты напечатали известие о гибели под Уэской в Испании командира Интернациональной бригады генерала Лукача, я вдруг узнал, что легендарный Лукач – это писатель Мате Залка, человек, которого я не раз видел и которого еще год назад запросто встречал то в трамвае, то на улице. В тот же вечер я сел и написал стихотворение «Генерал».

В нем говорилось о судьбе Мате Залки – генерала Лукача, но внутренне с юношеской прямотой и горячностью я отвечал сам себе на вопрос – какой должна быть судьба моего поколения в наше революционное время? С кого лепить жизнь?

Да, именно так, как Мате Залка, мне хочется прожить и свою собственную жизнь. Да, именно за это мне будет не жаль отдать ее!

В стихах «Генерал» хромали рифмы и попадались неуклюжие строчки, но сила чувства, которое было в моей душе, сделала их, как мне кажется, моими первыми настоящими стихами. На этом, собственно, и пора поставить точку, рассказывая о том, как ты начинал.

2

Свою дальнейшую биографию – профессионального литератора, принятого в 1938 году в члены Союза писателей, – я изложу лишь в самых общих чертах. Если о времени, когда ты не печатался или только начинал печататься, можешь рассказать только ты сам, то обо всем последующем в жизни писателя говорят главным образом его книги.

Поэтому все дальнейшее в этой автобиографии будет лишь кратким комментарием к наиболее существенному – к книгам.

Осенью 1938 года, закончив Литературный институт имени А. М. Горького, я поступил учиться в аспирантуру ИФЛИ. Летом 1939 года сдал первые три экзамена кандидатского минимума. В августе того же года, по предписанию Политуправления Красной Армии, уехал на Халхин-Гол, в Монголию, в качестве военного корреспондента газеты «Героическая красноармейская». Более к занятиям в ИФЛИ я уже не возвращался.

После Халхин-Гола, во время финской войны, закончил двухмесячные курсы военных корреспондентов при Академии имени Фрунзе. Но на фронт не попал – война уже кончилась.

В 1940 году я написал первую свою пьесу – «История одной любви», в конце этого же года поставленную на сцене Театра имени Ленинского комсомола. А вслед за этим написал и вторую – «Парень из нашего города», поставленную в том же театре уже в канун войны.

С осени 1940 года по июнь 1941-го учился на курсах военных корреспондентов при Военно-политической академии. Окончил их в середине июня 1941 года, получив воинское звание интенданта второго ранга.

В июне 1941 года я стал кандидатом партии. 24 июня 1941 года был призван из запаса и с предписанием Политуправления Красной Армии выехал для работы в газете «Боевое знамя» Третьей армии в район Гродно. В связи со сложившейся на фронте обстановкой до места назначения не добрался и был назначен в редакцию газеты Западного фронта «Красноармейская правда». Работал там до 20 июля 1941 года. Одновременно как нештатный корреспондент посылал военные корреспонденции в «Известия». С 20 июля 1941 года был переведен военным корреспондентом в «Красную звезду», где служил до осени 1946 года.

В июне 1942 года я был принят в члены партии.

В 1942 году мне было присвоено звание старшего батальонного комиссара. В 1943 году – звание подполковника, а после войны – полковника.

В 1942 году я был награжден орденом Боевого Красного Знамени, а в 1945 году – двумя орденами Великой Отечественной войны первой степени, чехословацким Военным крестом и орденом Белого Льва. После войны, за участие в боях на Халхин-Голе, – монгольским орденом Сухэ-Батора.

За заслуги в области литературы награжден в 1939 году орденом «Знак Почета», в 1965 году – орденом Ленина, в 1971 году – вторично орденом Ленина.

Большая часть моих корреспонденции, печатавшихся в годы войны в «Красной звезде», «Известиях» и «Правде», составила четыре книги «От Черного до Баренцева моря», книги «Югославская тетрадь» и «Письма из Чехословакии», многое осталось только в газетах. В годы войны я написал пьесы «Русские люди», «Жди меня», «Так и будет», повесть «Дни и ночи» (1943–1944) и две книги стихов – «С тобой и без тебя» и «Война», а сразу после войны пьесу – «Под каштанами Праги».

Почти весь материал – для книг, написанных во время войны, и для большинства послевоенных – мне дала работа корреспондентом на фронте.

В связи с этим, пожалуй, стоит дать представление о том, как складывалась в годы войны география этой работы. По долгу службы я в разное время находился на следующих фронтах:

1941 год: июнь – июль – Западный фронт; август – сентябрь – Южный фронт, Приморская армия – Одесса, Особая Крымская армия – Крым, Черноморский флот; октябрь и ноябрь – Мурманское направление Карельского фронта, Северный флот; декабрь – Западный фронт.

1942 год: январь – Закавказский фронт (Новороссийск, Феодосия); январь – февраль – Западный фронт; февраль – март – Керченский полуостров; апрель – май – Мурманское направление Карельского фронта; июль – август – Брянский фронт, Западный фронт; август – сентябрь – Сталинградский фронт; ноябрь – Мурманское направление Карельского фронта; декабрь – Западный фронт.

1943 год: январь – февраль – март – Северокавказский и Южный фронты; апрель – Южный фронт; май – июнь – отпуск, полученный от редакции для написания «Дней и ночей». Жил эти месяцы в Алма-Ате и вчерне написал почти всю книгу. Июль – Курская дуга; август – октябрь – несколько поездок в армии Центрального фронта. Декабрь – корреспондент «Красной звезды» на Харьковском процессе над фашистами – организаторами массовых убийств населения.

1944 год: март – апрель – Первый и Второй Украинские фронты; май – Второй Украинский фронт; июнь – Ленинградский фронт, от начала прорыва линии Маннергейма до взятия Выборга; июль – август – Первый Белорусский фронт, Люблин, Майданек; август – сентябрь – в частях Второго и Третьего Украинских фронтов в период наступления от Ясс до Бухареста, затем в Болгарии, Румынии и Югославии; октябрь – в Южной Сербии у югославских партизан. После освобождения Белграда – полет в Италию на нашу авиационную базу в Бари.

1945 год: январь – апрель – Четвертый Украинский фронт, Закарпатская Украина, Южная Польша, Словакия, в наших частях и частях Чехословацкого корпуса; конец апреля – Первый Украинский фронт, встреча с американцами в Торгау. Последние дни боев за Берлин – в частях Первого Украинского и Первого Белорусского фронтов. Присутствовал при подписании капитуляции германской армии в Карлсхорсте. 10 мая был в Праге.

После войны мне пришлось, в общей сложности около трех лет, пробыть в многочисленных зарубежных командировках. Наиболее длительными и значительными для меня были поездки, непосредственно связанные с корреспондентской и писательской работой: поездка в Японию (декабрь 1945 – апрель 1946 года); США (апрель 1946 – июнь 1946), Китай (октябрь 1949 – декабрь 1949) – большую часть этой последней поездки я совершил в качестве военного корреспондента «Правды» при 4-й Полевой Китайской армии в Южном Китае.

С 1958 по 1960 год я жил в Ташкенте, работал разъездным корреспондентом «Правды» по республикам Средней Азии. На эти годы приходятся многие поездки на Тянь-Шань, на Памир, в Голодную степь, в Каршинскую степь, в Кызылкумы, в Каракумы, по трассам строящихся газопроводов.

1963–1967 годы – я, тоже в качестве специального корреспондента «Правды», ездил в Монголию, на Таймыр, в Якутию, Красноярский край, Иркутскую область, на Кольский полуостров, в Казахстан, в Хабаровский край, в Приморье, на Камчатку, в Магадан, на Чукотку. В 1970 году был во Вьетнаме.

Моя общественная деятельность в послевоенные годы складывалась так: с 1946 по 1950 год и с 1954 по 1958 – главный редактор журнала «Новый мир». С 1950 по 1953 – главный редактор «Литературной газеты». С 1946 по 1959 и с 1967 года по настоящее время – секретарь Правления Союза писателей СССР. С 1946 по 1954 год – депутат Верховного Совета СССР. С 1955 по 1959 – депутат Верховного Совета РСФСР. С 1952 по 1956 год – кандидат в члены ЦК КПСС. С 1956 по 1951 – член Центральной ревизионной комиссии КПСС.

Избирался делегатом XXIII, XXIV и XXV съездов КПСС. На XXV съезде КПСС был избран членом Центральной ревизионной комиссии КПСС.

На протяжении многих лет участвую в движении борцов за мир. В последние годы являюсь одним из заместителей председателя Советского Комитета защиты мира.

За период моей литературной деятельности мне было присуждено шесть Государственных премий СССР за пьесы «Парень из нашего города», «Русские люди», «Русский вопрос», «Чужая тень», за книгу стихов «Друзья и враги» и повесть «Дни и ночи», а также Государственная премия РСФСР имени братьев Васильевых по кинематографии за фильм «Живые и мертвые».

В 1974 году мне было присвоено звание Героя Социалистического Труба, а за трилогию «Живые и мертвые» присуждена Ленинская премия.

В 1966 году я был избран членом-корреспондентом Академии искусств Германской Демократической Республики.

В послевоенное время я продолжал работать в поэзии и драматургии, написал несколько пьес, среди которых «Русский вопрос» и «Четвертый» считаю более удачными, чем другие. Выпустил три книги стихов – «Друзья и враги», «Стихи 1954 года» и «Вьетнам, зима семидесятого…», довольно много занимался поэтическими переводами.

Однако больше всего писал прозу. В 50-е годы вышел в свет роман «Товарищи по оружию», повесть «Дым отечества», книга повестей «Из записок Лопатина».

С 1955 по 1970 год я работал над книгами «Живые и мертвые», «Солдатами не рождаются» и «Последнее лето», которые теперь, после завершения работы, составили единый роман с общим заглавием – «Живые и мертвые».

Последние по времени написанные мною повести «Двадцать дней без войны» и «Мы не увидимся с тобой» завершают работу над прозаическим циклом «Из записок Лопатина».

В 1977 году вышел из печати мой двухтомный дневник «Разные дни войны». Начало работы над этой книгой следует отнести к 1941 году, когда были сделаны первые из вошедших в нее записей.

Вскоре после выхода этого двухтомника военных дневников вышла моя другая дневниковая книга – «Япония 46», почти примыкающая к нему по времени действия.

Несколько последних лет помимо чисто литературной работы я занимался еще и кино- и теледокументалистикой. При моем участии были сделаны кинофильмы «Если дорог тебе твой дом…», «Гренада, Гренада, Гренада моя…», «Чужого горя не бывает», «Шел солдат…», «Маяковский делает выставку» и телевизионные фильмы «Солдатские мемуары», «Александр Твардовский», «Какая интересная личность».

1978

Стихотворения 1936-1939*

Рассказ о спрятанном оружии

Им пятый день давали есть Соленую треску. Тюремный повар вырезал Им лучшие куски – На ужин, завтрак и обед По жирному куску Отборной, розовой, насквозь Просоленной трески. Начальник клялся, что стократ Сытнее всех его солдат Два красных арестанта В его тюрьме едят. А если им нужна вода, То это блажь и ерунда: Пускай в окно на дождик, Разиня рот, глядят. Они валялись на полу, Холодном и пустом. Две одиночки дали им, Двоим на всю тюрьму, Чтоб в одиночестве они Припомнили о том, Известном только им двоим И больше никому… А чтоб помочь им вспоминать, Пришлось топтать их и пинать, По спинам их гуляли Дубинки и ремни, К ним возвращалась память, но Они не вспомнили одно: Где спрятано оружье – Не вспомнили они. Однажды старшего из них Под вечер взял конвой. Он шел сквозь двор и жадным ртом Пытался дождь глотать. Но мелкий дождик пролетал, Крутясь над головой, И пересохший рот не мог Ни капельки поймать. Его втолкнули в кабинет. – Ну как, припомнил или нет? – Спросил его начальник. А посреди стола, Зовя его ответить «да», Стояла свежая вода За ледяною стенкой Вспотевшего стекла. Сухие губы облизав, Он выговорил: – Да, Я вспомнил. Где-то под землей Его зарыли мы, Одно не помню только: где? – А чертова вода Над ним смеялась со стола Начальника тюрьмы. Начальник, прекратив допрос, Ему стакан воды поднес К сухим губам вплотную И… выплеснул в окно! – Забыл? Но через пять минут Сюда другого приведут. Не ты, так твой товарищ Припомнит все равно! Начальник вышел. Арестант Услышал скрип дверной, И в дверь ввалился тот, другой, Оковами звеня. Со стоном прислонясь к стене Распухшею спиной, Он прошептал: – Я не могу… Они ведь бьют меня… Я скоро сдамся, и тогда Язык мой сам подскажет «да»… Я знаю: в сером доме, В подвале, в глубине… – Молчи! – Еще молчу… пока… – А двери скрипнули слегка, И в них вошел начальник: – Ну, кто ж расскажет мне? И старший арестант шепнул С усмешкою кривой: – Черт с ним, с оружьем! Все равно Дела к концу идут. Я все скажу вам, но пускай Сначала ваш конвой Того, другого, уведет: Он будет лишним тут. – Солдаты, отодрав с земли Того, другого, унесли, Локтями молча тыча В его кричащий рот. Тот ничего не понял, но Кричал и рвался; все равно Он знал, что снова будут Бить в ребра и в живот. – Кричит! – заметил арестант И, побледнев едва, За все, что выдаст, попросил Себе награды три: Стакан воды сейчас же – раз, Свободу завтра – два, И сделать так, чтоб тот, другой, Молчал об этом – три. Начальник рассмеялся: – Мы Его не пустим из тюрьмы. И, слово кабальеро, Что завтра к двум часам… – Нет, я хочу не в два, не в час – Пускай он замолчит сейчас! Я на слово не верю, Я должен видеть сам. Начальник твердою рукой Придвинул телефон: – Алло! Сейчас же номер семь Отправить в карцер, но Весьма возможно, что бежать Пытаться будет он… Тогда стреляйте так, чтоб я Видал через окно… – Он с маху бросил трубку: – Ну? И арестант побрел к окну И толстую решетку Тряхнул одной рукой. Тюремный двор и гол и пуст, Торчит какой-то жалкий куст, А через двор понуро Плетется тот, другой. Конвой отстал на пять шагов. Настала тишина. Уже винтовки поднялись, А тот бредет сквозь двор… Раздался залп. И арестант Отпрянул от окна: – Вам про оружье рассказать, Не правда ли, сеньор? Мы спрятали его давно. Мы двое знали, где оно. Товарищ мог бы выдать Под пыткой палачу. Ему, который мог сказать, Мне удалось язык связать. Он умер и не скажет. Я жив, и я молчу!

1936

Новогодний тост

Своей судьбе смотреть в глаза надо И слушать точки и тире раций. Как раз сейчас, за тыщу верст, рядом, За «Дранг нах Остен» – пиво пьют наци. Друзья, тревожиться сейчас стоит, Республика опять в кольце волчьем. Итак, поднимем этот тост стоя И выпьем нынче в первый раз молча, За тех, кому за пулемет браться, За тех, кому с винтовкой быть дружным, За всех, кто знает, что глагол «драться» – Глагол печальный, но порой нужный. За тех, кто вдруг, из тишины комнат, Пойдет в огонь, где он еще не был. За тех, кто тост мой через год вспомнит В чужой земле и под чужим небом!

1937

Генерал

Памяти Мате Залки

В горах этой ночью прохладно. В разведке намаявшись днем, Он греет холодные руки Над желтым походным огнем. В кофейнике кофе клокочет, Солдаты усталые спят. Над ним арагонские лавры Тяжелой листвой шелестят. И кажется вдруг генералу, Что это зеленой листвой Родные венгерские липы Шумят над его головой. Давно уж он в Венгрии не был – С тех пор, как попал на войну, С тех пор, как он стал коммунистом В далеком сибирском плену. Он знал уже грохот тачанок И дважды был ранен, когда На запад, к горящей отчизне, Мадьяр повезли поезда. Зачем в Будапешт он вернулся? Чтоб драться за каждую пядь, Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы, Бежать за границу опять? Он этот приезд не считает, Он помнит все эти года, Что должен задолго до смерти Вернуться домой навсегда. С тех пор он повсюду воюет: Он в Гамбурге был под огнем, В Чапее о нем говорили, В Хараме слыхали о нем. Давно уж он в Венгрии не был, Но где бы он ни был – над ним Венгерское синее небо, Венгерская почва под ним. Венгерское красное знамя Его освящает в бою. И где б он ни бился – он всюду За Венгрию бьется свою. Недавно в Москве говорили, Я слышал от многих, что он Осколком немецкой гранаты В бою под Уэской сражен. Но я никому не поверю: Он должен еще воевать, Он должен в своем Будапеште До смерти еще побывать. Пока еще в небе испанском Германские птицы видны, Не верьте: ни письма, ни слухи О смерти его неверны. Он жив. Он сейчас под Уэской. Солдаты усталые спят. Над ним арагонские лавры Тяжелой листвой шелестят. И кажется вдруг генералу, Что это зеленой листвой Родные венгерские липы Шумят над его головой.

1937

Однополчане

Как будто мы уже в походе, Военным шагом, как и я, По многим улицам проходят Мои ближайшие друзья; Не те, с которыми зубрили За партой первые азы, Не те, с которыми мы брили Едва заметные усы. Мы с ними не пивали чая, Хлеб не делили пополам, Они, меня не замечая, Идут по собственным делам. Но будет день – и по разверстке В окоп мы рядом попадем, Поделим хлеб и на завертку Углы от писем оторвем. Пустой консервною жестянкой Воды для друга зачерпнем И запасной его портянкой Больную ногу подвернем. Под Кенигсбергом на рассвете Мы будем ранены вдвоем, Отбудем месяц в лазарете, И выживем, и в бой пойдем. Святая ярость наступленья, Боев жестокая страда Завяжут наше поколенье В железный узел, навсегда.

1938

Дорожные стихи

1. Отъезд

Когда садишься в дальний поезд И едешь на год или три, О будущем не беспокоясь, Вещей ненужных не бери. Возьми рубашек на две смены, Расческу, мыло, порошок, И если чемодан не полон, То это даже хорошо. Чтоб он, набитый кладью вздорной, Не отдувался, не гудел. Чтоб он, как ты, дышал просторно И с полки весело глядел. Нам всем, как хлеб, нужна привычка Других без плача провожать, И весело самим прощаться, И с легким сердцем уезжать.

2. Чемодан

Как много чемодан потертый может Сказать нам о хозяине своем, Где он бывал и как им век свой прожит, Тяжел он или легок на подъем! Мы в юности отправились в дорогу, Наш чемодан едва набит на треть, Но стоит нам немного постареть, Он начинает пухнуть понемногу. Его мы все нежнее бережем, Мы обрастаем и вторым и третьим, В окно давно уж некогда смотреть нам, Нам только б уследить за багажом. Свистят столбы, летят года и даты. Чужие лица, с бляхой на груди, Кряхтя, за нами тащат позади Наш скарб, так мало весивший когда-то.

3. Телеграмма

Всегда назад столбы летят в окне. Ты можешь уезжать и возвращаться, Они опять по той же стороне К нам в прошлое обратно будут мчаться. Я в детстве мог часами напролет Смотреть, как телеграммы пролетают: Телеграфист их в трубочку скатает, На провод их наденет и пошлет. В холодный тамбур выйдя нараспашку. Я и теперь, смотря на провода, Слежу, как пролетает иногда Закрученная в трубочку бумажка.

4. Номера в «Медвежьей Горе»

– Какой вам номер дать? – Не все ль равно, Мне нужно в этом зимнем городке – Чтоб спать – тюфяк, чтобы дышать – окно, И ключ, чтоб забывать его в замке. Я в комнате, где вот уж сколько лет Все оставляют мелкие следы: Кто прошлогодний проездной билет, Кто горстку пепла, кто стакан воды. Я сам приехал, я сюда не зван. Здесь полотенце, скрученное в жгут, И зыбкий стол, и вытертый диван Наверняка меня переживут. Но все-таки, пока я здесь жилец, Я сдвину шкаф, поставлю стол углом И даже дыма несколько колец Для красоты развешу над столом. А если без особого труда Удастся просьбу выполнить мою, – Пусть за окном натянут провода, На каждый посадив по воробью.

5. Тоска

– Что ты затосковал? – Она ушла. – Кто? – Женщина. И не вернется, Не сядет рядом у стола, Не разольет нам чай, не улыбнется; Пока не отыщу ее следа – Ни есть, ни пить спокойно не смогу я… – Брось тосковать! Что за беда? Поищем – И найдем другую. . . . . . . . . . . . . . . . – Что ты затосковал? – Она ушла! – Кто? – Муза. Все сидела рядом. И вдруг ушла и даже не могла Предупредить хоть словом или взглядом. Что ни пишу с тех пор – все бестолочь, вода, Чернильные расплывшиеся пятна… – Брось тосковать! Что за беда? Догоним, приведем обратно. . . . . . . . . . . . . . . . – Что ты затосковал? – Да так… Вот фотография прибита косо. Дождь на дворе, Забыл купить табак, Обшарил стол – нигде ни папиросы. Ни день, ни ночь – Какой-то средний час. И скучно, и не знаешь, что такое… – Ну что ж, тоскуй. На этот раз Ты пойман настоящею тоскою…

6. Вагон

Есть у каждого вагона Свой тоннаж и габарит, И таблица непреклонно Нам об этом говорит. Но в какие габариты Влезет этот груз людской, Если, заспаны, небриты, Люди едут день-деньской? Без усушки, баз утруски Проезжают города, Море чаю пьют по-русски, Стопку водки иногда. Много ездив по отчизне, Мы вагоном дорожим, Он в пути, подобно жизни, Бесконечно растяжим. Вот ты влез на третью полку И забился в уголок, Там, где ехал втихомолку Слезший ночью старичок; Коренное населенье Проявляет к тем, кто влез, – К молодому пополненью – Свой законный интерес, А попутно с этим, если Были люди хороши, Тех, кто ехали и слезли, Вспоминают от души. Ты знакомишься случайно, Поделившись табаком, У соседа просишь чайник И бежишь за кипятком. Ты чужих детей качаешь, Книжки почитать даешь, Ты и сам не замечаешь, Как в дороге устаешь. Люди сходят понемногу, Сходят каждый перегон, Но, меняясь всю дорогу, Не пустеет твой вагон. Ты давно уже не знаешь, Сколько лет в пути прожил, И соседей вспоминаешь, Как заправский старожил. День темнеет. Дело к ночи. Скоро – тот кусок пути, Где без лишних проволочек Предстоит тебе сойти. Что ж, возьми пожитки в руки, По возможности без слез, Слушай, высадившись, стуки Убегающих колес. И надейся, что в вагоне Целых пять минут подряд На дорожном лексиконе О тебе поговорят. Что, проездивший полвека, Непоседа и транжир, Все ж хорошим человеком Был сошедший пассажир.

7. «Казбек»

Я наконец приехал на Кавказ, И моему неопытному взору В далекой дымке в первый раз Видны сто раз описанные горы. Но где я раньше видел эти две Под самым небом сросшихся вершины, Седины льдов на старой голове, И тень лесов, и ледников плешины? Я твердо помню – та же крутизна, И те же льды, и так же снег не тает. И разве только черного пятна Посередине где-то не хватает. Все те места, где я бывал, где рос, Я в памяти перебираю робко… И вдруг, соскучившись без папирос, Берусь за папиросную коробку, Так вот оно, пятно! На фоне синих гор, Пришпорив так, что не угнаться, На черном скакуне во весь опор Летит джигит за три пятнадцать. Как жаль, что часто память в нас живет Не о дорогах, тропах, полустанках, А о наклейках минеральных вод, О марках вин и о консервных банках…

8. В командировке

Он, мельком оглядев свою каморку, Создаст командировочный уют. На стол положит старую «Вечерку», На ней и чай, а то и водку пьют. Открыв свой чемоданчик из клеенки, Пришпилит кнопкой посреди стены Большую фотографию ребенка И маленькую карточку жены. Не замечая местную природу, Скупой на внеслужебные слова, Не хныча, проживет он здесь полгода, А если надо, так и год и два. Пожалуй, только письма бы почаще, Да он ведь терпеливый адресат. Должно быть, далеко почтовый ящик, И сына утром надо в детский сад… Все хорошо, и разве что с отвычки Затосковав под самый Новый год, В сенях исчиркав все, что были, спички, Он москвича другого приведет. По чайным чашкам разольет зубровку, Покажет гостю карточку – жена, Сам понимаешь, я в командировках… А все-таки хорошая она. И, хлопая друг друга по коленям, Припомнят Разгуляй, Коровий брод, Две комнаты – одну в Кривоколенном, Другую у Кропоткинских ворот. Зачем-то вдруг начнут считать трамваи, Все станции метро переберут, Друг друга второпях перебивая, Заведомо с три короба наврут. Тайком от захмелевшего соседа Смахнут слезу без видимых причин. Смешная полунощная беседа Двух очень стосковавшихся мужчин. . . . . . . . . . . . . . . . Когда-нибудь, отмеченный в приказе, В последний раз по россыпи снежка Проедет он на кашляющем ГАЗе По будущим проспектам городка. Другой москвич зайдет в его каморку, Займет ее на месяц или год, На стол положит старую «Вечерку» И над кроватью карточки прибьет.

9. Северная песня

Мужчине – на кой ему черт порошки, Пилюли, микстуры, облатки. От горя нас спальные лечат мешки, Походные наши палатки. С порога дорога идет на восток, На север уходит другая, Собачья упряжка, последний свисток – Но где ж ты, моя дорогая? Тут нету ее, нас не любит она. Что ж делать, не плакать же, братцы! Махни мне платочком хоть ты, старина, – Так легче в дорогу собраться. Как будто меня провожает жена, Махни мне платочком из двери, Но только усы свои сбрей, старина, Не то я тебе не поверю. С порога дорога идет на восток, На север уходит другая, Собачья упряжка, последний свисток. Прощай же, моя дорогая!

1938–1939

Изгнанник

Испанским республиканцам

Нет больше родины. Нет неба, нет земли. Нет хлеба, нет воды. Все взято. Земля. Он даже не успел в слезах, в пыли Припасть к ней пересохшим ртом солдата. Чужое море билось за кормой, В чужое небо пену волн швыряя. Чужие люди ехали «домой», Над ухом это слово повторяя. Он знал язык. Они его жалели вслух За костыли и за потертый ранец, А он, к несчастью, не был глух, Бездомная собака, иностранец. Он высадился в Лондоне. Семь дней Искал он комнату. Еще бы! Ведь он искал чердак, чтоб был бедней Последней лондонской трущобы. И наконец нашел. В нем потолки текли, На плитах пола промокали туфли, Он на ночь у стены поставил костыли – Они к утру от сырости разбухли. Два раза в день спускался он в подвал И медленно, скрывая нетерпенье, Ел черствый здешний хлеб и запивал Вонючим пивом за два пенни. Он по ночам смотрел на потолок И удивлялся, ничего не слыша: Где «юнкерсы», где неба черный клок И звезды сквозь разодранную крышу? На третий месяц здесь, на чердаке, Его нашел старик, прибывший с юга; Старик был в штатском платье, в котелке, Они едва смогли узнать друг друга. Старик спешил. Он выложил на стол Приказ и деньги – это означало, Что первый час отчаянья прошел, Пора домой, чтоб все начать сначала. Но он не может. – Слышишь, не могу! – Он показал на раненую ногу. Старик молчал. – Ей-богу, я не лгу, Я должен отдохнуть еще немного. Старик молчал. – Еще хоть месяц так, А там – пускай опять штыки, застенки, мавры. Старик с улыбкой расстегнул пиджак И вынул из кармана ветку лавра. Три лавровых листка. Кто он такой, Чтоб забывать на родину дорогу? Он их смотрел на свет. Он гладил их рукой, Губами осторожно трогал. Как он посмел забыть? Три лавровых листка. Что может быть прочней и проще? Не все еще потеряно, пока Там не завяли лавровые рощи. Он в полночь выехал. Как родина близка, Как долго пароход идет в тумане… . . . . . . . . . . . . . . . Когда он был убит, три лавровых листка Среди бумаг нашли в его кармане.

1939

Старик

Памяти Амундсена

Весь дом пенькой проконопачен прочно, Как корабельное сухое дно, И в кабинете – круглое нарочно – На океан прорублено окно. Тут все кругом привычное, морское, Такое, чтобы, вставши на причал, Свой переход к свирепому покою Хозяин дома реже замечал. Он стар. Под старость странствия опасны, Король ему назначил пенсион, И с королем на этот раз согласны Его шофер, кухарка, почтальон. Следят, чтоб ночью угли не потухли, И сплетничают разным докторам, И по утрам подогревают туфли, И пива не дают по вечерам. Все подвиги его давно известны, К бессмертной славе он приговорен, И ни одной душе не интересно, Что этой славой недоволен он. Она не стоит одного ночлега Под спальным шерстью пахнущим мешком, Одной щепотки тающего снега, Одной затяжки крепким табаком. Ночь напролет камин ревет в столовой, И, кочергой помешивая в нем, Хозяин, как орел белоголовый, Нахохлившись, сидит перед огнем. По радио всю ночь бюро погоды Предупреждает, что кругом шторма, – Пускай в портах швартуют пароходы И запирают накрепко дома. В разрядах молний слышимость все глуше, И вдруг из тыщеверстной темноты Предсмертный крик: «Спасите наши души!» И градусы примерной широты. В шкафу висят забытые одежды – Комбинезоны, спальные метки… Он никогда бы не подумал прежде, Что могут так заржаветь все крючки… Как трудно их застегивать с отвычки! Дождь бьет по стеклам мокрою листвой. В резиновый карман – табак и спички, Револьвер – в задний, компас – в боковой. Уже с огнем забегали по дому, Но, заревев и прыгнув из ворот, Машина по пути к аэродрому Давно ушла за первый поворот. В лесу дубы под молнией, как свечи, Над головой сгибаются, треща, И дождь, ломаясь на лету о плечи, Стекает в черный капюшон плаща. . . . . . . . . . . . . . . . Под осень, накануне ледостава, Рыбачий бот, уйдя на промысла, Найдет кусок его бессмертной славы – Обломок обгоревшего крыла.