Помоги проекту - поделись книгой:
Сперва интересные наблюдения над звуком, произведенные Чуковским:
«Прочитав строчку Батюшкова:
Пушкин написал на полях: «Звуки Италианские! Что за чудотворец этот Батюшков!»
И действительно, нерусские, итальянские звуки; нужно было быть чудотворцем, чтобы тогдашнюю, еще невозделанную русскую речь превратить в такую итальянскую арию. Стих у Батюшкова был по южному пышен и богат роскошными аллитерациями:
Эта итальянская музыка пленила Пушкина раз навсегда. «Батюшков… сделал для русского языка то же, что и Петрарка для итальянцев», писал Пушкин и упивался такими стихами:
Li, la, li, la, ci, ci, – Батюшков сознательно стремился к тому, чтобы сделать русский язык итальянским, и порою даже сердился на русский народ за то, что его язык так мало похож на язык итальянцев. В известном письме к Гнедичу он говорил о русском языке: «Язык-то по себе плоховат, грубенек, пахнет татарщиной. Что за ы? что за щ, что за ш, ший, щий, при, тры? О, варвары!..»
Говорят, что стих у Некрасова неблагозвучный и грубый. Но кто сказал, что русские стихи должны быть непременно благозвучными? Не слишком, ли благозвучны были стихи до Некрасова? Не было ли в этом благозвучии какого-то уклонения от национальной эстетики и какого-то нарушения народного вкуса? Вся предшествующая ему школа поэтов сложилась под музыкальным влиянием Батюшкова, но кто сказал, что вне этого влияния не существует поэзии?
Еще неизвестно, что подлиннее, что прекраснее для русского уха:
или:
(К. Чуковский «Некрасов, как художник» 1922 г.) К. Чуковский вечно юлит и сомневается, а вот В. Львов-Рогачевский прямо заявил о дыр-бул-щыл, «гениальный набор звуков», тем подкрепляя заявление Крученых в 1913 году, что в дыр-бул-щыл: больше национального русского, чем во всем Пушкине (А. Крученых «Слово как таковое»)
«Теперь то, через 10 лет и Чуковскому становится ясно что в этой резкой гамме наша земля и что Пушкин – чужое небо!
Буколическое детство, когда поэты пели какангелы, – пора забыть»!
Так настойчиво говорит Крученых в своей статье «Революция и язык»
Крученых постепенно вводит свои изобретения в умные стихи, ввиде насыщенной звуковой фактуры и, обливая всех «нашатырным словом пасморчи», швыряет в толпу «юзги» и «поюзги» с чудовищными звуками или звуко-метафорами:
и чувствуя свою силу, издевается:
Вы знаете, что мой смех – боль вам, хотя кричите, не надо нам подлого, а сами плачете, как разбитые каблуки!..
В самом деле, фактурные стихи Крученых порою теоретичны, но сделаны так, что обилие достоинств вызывает столбняк у читателя.
И вот, обведя мир
поэт заканчивает каждую строчку рахитичными ассонансами:
Эмбрионы аллитераций и внутренних рифм, перебои ритма, шум, свист и самоосвистыванье.
Полнозвучность финала может убить всякую дисгармонию, поэтому не надо благозвучия – до конца!..
Еще греческий поэт Гипполикт пользовался перебоями ритма, что подчеркивало неожиданную остроту насмешки.
У Крученых ритм исчез. Остался сплошной перебой.
Тот-же Гипполакт оскорблял вульгаризмами напыщенное благородство поэтической речи, что дало повод называть его представителем босяцкой поэзии. (Зелинский).
Мы знали в русской литературе «босяка» плоти М. Горького, теперь видим «босяка» духа – Крученых.
Босяк бродит по городу, где
И заглядывая в провалы
еще неисследованные,
он почесывается.
Однако, зудит не только тело, но и душа, потому что
Муху в душу запустили тушаны Вл. Соловьев создал «слонов раздумья» Крученых – «муху томления», которая царапается в черепной коробке:
И вызывает чесотку мозга, стянутого буквенными корчами:
– еу-ы-фонетическое зияние.
«Его зиятельство Крученых» (Терентьев).
Поэт раздражен на весь мир.
Ему хочется:
«Звубоном летучим спутать все рожи», чтобы выместить свою чесотку на окружающих – это его «зудовольствие» Жалом утончившимся, как язык муравьеда, он с неподражаемой легкостью и ловкостью вылавливает жалящие сдвиги и находит зудящие как шрапнель созвучия.
Прорезать жирное брюхо банкира – его гимнастика. Пыряю Фоссом братьям-банкирам в бок!..
Кто знает, насколько автор зависит от человека? Быстрота стиля от быстроты ног? Вот запись его приятеля:
А иногда Крученых развлекается иначе –
Принимаю ванну грязь грызали 40 лошадиных градусов!
Может быть, это героическое удовольствие и вызвало страшную реакцию – начинается истечение слюны чилистейшей, солливация, болезнь нервного характера, когда слюнные железы, благодаря неврастении или воспалению десен, ослабели.
На бумажные горы благонамеренных библиотек
и, протекая в чернильницу, кристаллизуется в темный яд, грызущий Корморан.
Берегитесь! Слюна начала подаваться цистернами! Но скоро и цистерн не хватило. Наводнение! Слюни Крученыха растекаются по всей России.
А он, приплясывая, паясничает,
«Победой упоен твой шаг»
Перегнившее, съеденное червями дерево – светится странным заревом.
И вот, в повседневной фантастике всплывает гримасная радуга –
Тут можно спеть самую беззаботную
И гибнет в гримасной вьюге все окружающее:
И только после того, как все собаки сдохли, как все первородное расшатано «до основания» можно построить желанное.
Не конец мира, а мирсконца. Тот же мир, но человеком построенный. Искусственный сплав – камень карборунд сильнее всякого природного камня – точила. Ему гимн:
Это – черное, зудящее алмазное сверло, стремящееся в бесконечность. В стихах Крученых уживаются вместе чепушь – и химические формулы, личное – и общезначимое, заумь и логос, какофония и величайший вкус инструментовки. Пока еще нет точной формулы для синтеза науки и искусства – это пока заумь на правах логоса.
Т. Толстая-Вечорка.
1920-22 г.
С. Рафалович. Крученых и двенадцать[3]
Если историки в своих исследованиях могут обходиться без искусства, ссылки на которое только дополняют общую картину эпохи, то исторические изыскания в области, например, литературы должны основываться на изучении общественности и государственности, социальных и экономических условий соответствующего периода потому, что реальная бытовая действительность всегда является осязательным воплощением всякого творческого процесса.
Это краткое вступление было мне необходимо, как объяснение и оправдание моего подхода к футуризму, который я намерен рассматривать в его соответствии с современной русской действительностью или точнее – с большевизмом…
До октябрьского переворота русский футуризм, такой отличный от своего западного собрата, не находил себе в моих глазах полной и точной аналогии с большевизмом, и я скорее предощущал ее, чем видел и определял. Но теперь прошел целый год и о русском большевизме мы могли составить самое полное и объективное мнение. Он весь на лицо не на словах, не в программах, а в действиях, промахах и достижениях. И если не быть окончательно и безнадежно слепым, если уметь хоть в какой бы то не было мере отрешиться от личных невзгод, потрясений, лишений, если не приступать к слушанию дела с предрешенным приговором в кармане или в душе, то нельзя ни осудить его, ни заклеймить так, как это делается.
Несомненно, что человечество вплотную подошло к грани чудовищного перелома, стоит уже в преддверии совершенно нового мира, который родится не только из новых физических возможностей, раскрываемых и создаваемых новыми науками, но не в меньшей мере также из возможностей психологических, ибо новая душа не может не возникнуть из совокупности всех новых обстоятельств ее окружающих и властно ее захватывающих.
В этом смысле можно устанавливать соответствие между большевизмом, как явлением социально-экономическим, и футуризмом, как явлением социально-художественным, помимо чисто внешних аналогий существующих между обоими. Эти аналогии могут быт проведены довольно далеко и углублены в значительной мере.
Но оставляя в стороне самодовлеющую ценность большевизма и футуризма, я укажу на то, что второй, как и первый, родился на западе, видоизменился в значительной степени, придя к нам, и видоизменился главным образом в том смысле, что стал более революционным, более решительным и в лозунгах и в тактике, более разрушительным. Подобно большевизму и русский футуризм имеет два лица, две стихии. Подобно большевизму он является и непонятным и неприемлемым для всех представителей того старого мира, который они оба так резко отвергают.
Все новые школы в искусстве, как и все новые политические партии, всегда основываются на отрицании чего нибудь старого. Положительные их принципы и лозунги главным образом получаются путем таких отрицаний, которые им служат как бы трамплином для прыжка вдаль. Если бы не прыжок, то в них не было бы революционности. А между тем в самых преемственных из них всегда, по крайней мере на первых порах, есть хоть капля революционности, задор, порыв, бунтарство. Таким трамплином для романтиков был классицизм, для наших кадетов – самодержавие. Для большевиков и футуристов трамплином стало все прошлое, без исключений, и естественно, что размах получился от такого огромного трамплина громадный, и прыжок вышел необычайный. Большевики прыгнули в социализм, а футуристы продолжают скакать по всем направлениям, то в самое небо с Маяковским, то банкиру вбок с Крученых, что на обывательский взгляд, конечно, гораздо ближе, но с точки зрения искусства пожалуй подальше небес. Но суть не в этом.
Русские футуристы, подобно своим западным собратьям, резко порывают со всякой традицией. Но Маринетти и компания все же в гораздо большей мере остались на плоскости членораздельной речи и старались согласовать все свои новые принципы со смысловым значением звукосочетаний. Русские футуристы решительно отвергли смысловую душу слова и признали за ним только звуковую плоть с ей присущим самостоятельным содержанием. Если брать футуризм в очень ограниченном масштабе и только в ближайшей его исторической преемственности, то он предстанет в виде естественной реакции против преувеличений символистов, искавших ключей от тайн в смысловых сочетаниях. Декадентство и символизм, конечно, были порождениями ярого индивидуализма, такого характерного для буржуазного строя прошлого века. И если Берлин требовал от поэзии прежде всего музыки, то это было случайным возгласом, прихотливым парадоксом пресыщенности, и в лучшем случае протестом против скульптурности и мраморной величавости парнасцев, а никак не постижением новой истины о самодовлеющей форме, отрицающей всякое содержание вне присущего самим краскам или самой линии или самим звукам.
Русские футуристы решительно прыгнули в заумь. Мы туда за ними не последуем, так как все равно приходится даже о зауми рассуждать на умном языке. Но их опыты и искания в этой области вовсе не являются беспочвенными и вздорными, как многим это кажется, а в сущности тесно связаны с работою, происходящей во всех областях искусства и производимой очень учеными и серьезными критиками и филологами, которые себя футуристами не признают и футуристов уверенно отрицают. Работы эти. поскольку они мне известны, имеют, конечно, не футуристические окраску и тенденции. Но если в области художественного слова эти исследователи не отрешились от смыслового значения слов, то в области живописи перед ними уже стоит вопрос о том, не должно ли все содержание картин ограничиваться одной только графикой или одним колоритом, т. е. вне сочетания линий или красок ничего не изображать. Для меня в данное время важно не то, насколько основательно то или иное разрешение этой проблемы, но самая возможность ее постановки. Ибо футуристы ставят вопрос о форме и содержании именно таким образом.
Для всякого очевидно, что не только у передвижников или наших гражданских писателей форма была строго подчинена содержанию и играла роль не то статиста, не то бутафории. И если символисты уделяли ей больше внимания, то вовсе не ради справедливости и в бескорыстном стремлении восстановить попранное право, а исключительно из очень своекорыстных целей лучше использовать все возможности, имеющиеся в их распоряжении.
Поделиться книгой: