Помоги проекту - поделись книгой:
Лето. Пивная близ памятника Гоголю.
Есенин, обращаясь к начинающему поэту, рассказывает, как Александр Блок учил его писать лирические стихи:
– Иногда важно, чтобы молодому поэту более опытный поэт показал, как нужно писать стихи. Вот меня, например, учил писать лирические стихи Блок, когда я с ним познакомился в Петербурге и читал ему свои ранние стихи.
– Лирическое стихотворение не должно быть чересчур длинным, – говорил мне Блок.
Идеальная мера лирического стихотворения 20 строк.
Если стихотворение начинающего поэта будет очень длинным, длиннее 20 строк, оно безусловно потеряет лирическую напряженность, оно станет бледным и водянистым.
Учись быть кратким!
В стихотворении, имеющем от 3 до 5 четверостиший, можно все сказать, что чувствуешь, можно выразить определенную настроенность, можно развить ту или иную мысль.
Это на первых порах. Потом, через год, через два, когда окрепнешь, когда научишься писать стихотворения в 20 строк, – тогда уже можешь испытать свои силы, можешь начинать писать более длинные лирические вещи.
Помни: идеальная мера лирического стихотворения – 20 строк.
В журнале группы имажинистов «Гостиница для путешествующих в прекрасном» пропагандировался и выдвигался на первый план Таиров и Московский Камерный театр.
Есенин был недоволен таким положением вещей.
На собраниях группы имажинистов и в частных беседах он говорил:
– Во-первых, вы меня ссорите с Мейерхольдом, с которым я ссориться не намерен; во-вторых, я нахожу, что театр Мейерхольда интереснее театра Таирова.
В дальнейшем, когда рознь в группе имажинистов обозначилась отчетливее, он заявлял:
– В журнале, где выдвигают Таирова и нападают на Мейерхольда, я участвовать не желаю. В журнале, который я организую в дальнейшем, будет пропагандироваться театр Мейерхольда.
Есенин редко бывал в театре. И не потому, чтобы он отрицал театральное искусство, а потому, что он был слишком лирик. А еще и потому, что почти все вечера он проводил в кабаках.
В кино он бывал чаще, чем в театре, и опять-таки не потому, что искусство кино он любил больше театрального искусства, а потому, что в кино пойти проще и удобнее.
Из заграничных писем Есенина, из бесед с ним об искусстве Европы и Америки ясно, что современное эстрадное искусство и мюзик-холлы он ненавидел. Он был глубоко убежден, что мюзик-холлы и Изы Кремер – вырождение и гибель искусства. По его мнению, подобное искусство – это только средство зарабатывать деньги.
В теоретических спорах о театральном искусстве театр Мейерхольда предпочитал он Камерному. Он мечтал у Мейерхольда поставить одну из своих пьес. По традиции же, по жизненным привычкам Есенин тяготел к Московскому Художественному театру.
Изредка, но торжественно, совершив предварительно обряд омовения головы, направлялся он в Художественный театр, и, конечно, не на Чехова, которого он терпеть не мог, а на какую-либо из обстановочных и декоративных пьес, например на Феодора Иоанновича.
Ни о ком из русских и иностранных писателей Есенин не отзывался с таким презрением, как об Антоне Чехове. К Чехову он относился как к одному из своих злейших личных врагов. Он выискивал все самое отвратительное и язвительное, чтобы бросить в Чехова.
Откуда у Есенина такая ненависть к Чехову?
Очень может быть, что он ненавидел Чехова за повесть «Мужики», ненавидел Чехова, как типичного представителя русской интеллигенции.
Брюсовский пер., д. 2а, кв. 26..
Вечер. Есенин на кушетке, в цветном персидском халате, в туфлях. Берет с подоконника «Голубые пески» Всеволода Иванова. Перелистывает. Бросает на стол. Снова, не читая, перелистывает и с аффектацией восклицает:
– Гениально! Гениальный писатель!
И звук «г» у него, как почти всегда, по-рязански.
Иван Рукавишников выступает в «Стойле Пегаса» со «Степаном Разиным».
Есенин стоит близ эстрады и внимательно слушает сказ Ивана Рукавишникова, написанный так называемым напевным стихом.
В перерывах и после чтения «Степана Разина» он повторяет:
– Хорошо! Очень хорошо! Талантливая вещь!
«Стойло Пегаса». Я прочел книгу Александра Востокова «Опыт о русском стихосложении», изданную в 1817 году. Встретив Есенина, я делился с ним прочитанным, восторгался редкой книгой.
Книга была редкой не только по содержанию, но и по внешнему виду: на ней был в качестве книжного знака фамильный герб одного из видных декабристов.
Я привел Есенину мнение Пушкина о Востокове: «Много говорили о настоящем русском стихе. А. X. Востоков определил его с большою ученостью и сметливостью».
Я сообщил ему, что первого русского стихотворца звали тоже Сергеем: Сергей Кубасов, сочинитель Хронографа, по свидетельству Александра Востокова, первый в России написал в XVI веке русские рифмованные стихи.
Темами нашей беседы в дальнейшем, естественно, были: формы стиха, эволюция русского стиха. Между прочим Есенин сказал:
– Я давно обратил внимание на переносы в стихе. Я учился и учусь стиху на конкретном стихотворном материале. Переносы предложения из одной строки в другую в первый раз я заметил у Лермонтова. Я всегда избегал в своих стихах переносов и разносок. Я люблю естественное течение стиха. Я люблю совпадение фразы и строки.
Я ответил, что в стихах Есенина в самом деле мало переносов и разносок, в особенности если иметь в виду его песенную лирику; в этом отношении он походит на наших русских песнетворцев и сказочников: по мнению Востокова, переносы и разноски заимствованы нашей искусственной книжной поэзией от греков и римлян.
В одной из моих тетрадок сохранилась выдержка из книги Востокова, относящейся к нашему разговору. Привожу ее полностью:
«Свойственные греческой и римской поэзии, а с них и в новейшую нашу поэзию вошедшие разноски слов (inversions) и переносы из одного стиха в другой (enjambements) в русских стихах совсем непозволительны: у русского песнетворца или сказочника в каждом стихе полный смысл речи заключается и расположение слов ничем не отличается от простого разговорного».
1925 г.
Лето.
По возвращении с Кавказа Есенин сообщал о романе, который он будто бы начал писать. Но, по-видимому, это было только предположением. К прозе он не вернулся.
Намерение его осталось невыполненным.
Лето.
Я с Есениным у одного из наших общих знакомых. Он мечтает отпраздновать свою свадьбу: намечает – кого пригласить из друзей, где устроить свадебный пир.
Бывает так: привяжется какой-нибудь мотив песни или стихотворный отрывок, повторяешь его целый день. К Есенину на этот раз привязался Демьян Бедный:
Он пел песню Демьяна Бедного, кое-кто из присутствующих подтягивал.
– Вот видите! Как-никак, а Демьяна Бедного поют. И в деревне поют. Сам слышал! – заметил Есенин.
– Не завидуй, Сергей, Демьяном станешь! – ответил ему кто-то из присутствующих.
Классической музыкой Есенин мало интересовался. По крайней мере, я лично за все время нашей многолетней дружбы (с 1918 г.) ни разу не видал его в опере или концерте.
Он плясал русскую, играл на гармонике, пел народные песни и частушки. Песен и частушек знал он большое количество. Некоторые частушки, распеваемые им, были плодом его творчества. Есенинские частушки большею частью сложены на случай, на злобу дня или направлены по адресу его знакомых: эти частушки его, как и многие народные частушки, имеют юмористический характер.
В период 1918–1920 годов, в самый пышный расцвет богемной поэтической жизни Москвы, Есенин на литературных вечерах в кафе «Домино» и в «Стойле Пегаса» любил распевать частушки.
С каждым годом он становился угрюмей. Гармонь забросил давно. Перестал плясать. Все реже и реже пел частушки и песни.
Однажды, летом 1921 года, я направился в Богословский переулок, чтобы послушать только что написанного «Пугачева».
Лишь только я вошел в парадное дома № 3, как до меня стали доноситься какие-то протяжные завывания. Я недоумевал: откуда эти странные звуки?
Вхожу в переднюю. Дверь, ведущая в комнату, расположенную по левую сторону, открыта. Есенин и Орешин сидят в углу за столом и тянут какую-то старинную песню.
Они были неподвижны. Лица их посинели от напряжения. Так поют степные мужики и казаки.
Я не хотел мешать певцам, мне жаль было прерывать песню, и, можете себе представить, сколько времени мне пришлось бы стоять в передней?
Песня была неокончена: Сергей заметил меня и потянул в комнату.
Один глаз у него был подбит: синяк и ссадина.
– Это я об косяк, это я об косяк, – повторял он, усаживая меня за стол.
Осенью 1925 года я собирался устроить вечер народной песни. По моим предположениям, на вечере должны были петь поэты из народа и мои деревенские друзья.
Я пригласил Есенина на этот вечер народной песни. Он изъявил согласие принять участие на вечере, но сделал это с полным равнодушием. Я заметил его безразличное отношение к песням и спросил:
– Ты, кажется, разлюбил народные песни?
– Теперь я о них не думаю. Со мной было так: увлекался песнями периодически; отхожу от песни и снова прихожу к ней.
Всем известно литературное «супружество» Клюева и Есенина. На нем останавливаться не буду.
Уже с 1918 года Есенин начинает отходить от Клюева.
Причины расхождения с Клюевым излагаются в «Ключах Марии».
«Для Клюева, – пишет автор „Ключей Марии“, – все сплошь стало идиллией гладко причесанных английских гравюр, где виноград стилизуется под курчавый порядок воинственных всадников». «Сердце его не разгадало тайны наполняющих его образов…», «он повеял на нас безжизненным кружевным ветром деревенского Обри Бердслея…», «художник пошел не по тому лугу. Он погнался за яркостью красок и „изрони женьчужну душу из храбра тела, через злато ожерелие“».
Те же мысли мы находим у Есенина в стихотворении, посвященном Клюеву: «Теперь любовь моя не та».
Однако в последнее время у него были попытки примирения с Клюевым, попытки совместной работы.
Так, в 1923 году, когда обозначился уход Есенина из группы имажинистов, он прежде всего обратился к Клюеву и хотел восстановить с ним литературную дружбу.
– Я еду в Питер, – таинственным шепотом сообщает мне Сергей, – я привезу Клюева. Он будет у нас главный, он будет председателем Ассоциации Вольнодумцев. Ведь это он учредил Ассоциацию Вольнодумцев!
Клюева он действительно привез в Москву.
Устроил с ним несколько совместных выступлений. Но прочных литературных взаимоотношений с Клюевым не наладилось. Стало ясно: между ними нет больше точек соприкосновения.
В это же время у Есенина наступил едва ли не самый бурный период его московской кабацкой жизни. Есенин побил рекорд буйства.
Кафейные скандалы, один грандиознее другого, следовали непрерывно, а вслед за скандалами следовали и ночевки в отделениях милиции. Кончилось санаторием.
Клюева он бросил на произвол судьбы.
– Сереженька-то наш, Сереженька-то наш совсем спился, совсем спился, – сокрушенно причитая, жаловался мне Клюев.
И уехал обратно в Петроград.
Со стороны Есенина это была последняя попытка совместной литературной работы с Клюевым. Личными друзьями они остались: Есенин, приезжая в Ленинград, считал своим долгом посетить Клюева.
К последним стихам Клюева Есенин относился отрицательно.
Осенью 1925 года Есенин, будучи у меня, прочел «Гитарную» Клюева, напечатанную в ленинградской «Красной газете».
– Плохо! Никуда! – вскричал он и бросил газету под ноги.
Поделиться книгой: