Гамаюн

Лебединая песня

Я раскрыл лебединые крылья, И коснулся крылами зари, И легко, высоко, без усилья, Возлетел. Мой размах повтори. Если хочешь лететь легковольно, Там, где звезды подобны ручью, Ты пойми и почувствуй безбольно Лебединую песню мою. Улети от родного затона, От знакомых родных ступеней, Убаюкай дрожание стона, Будет песня полней и звучней. Искупаешься в Солнце безвестном, Обвенчаешься с Новой Луной, И к пределам желанным, хоть тесным, Прилетишь с полнопевной весной. Из пустынь, что лазурно-высоки, Упадешь белоснежно к гнезду, И качнешь ты родные осоки, Закачаешь на влаге звезду.

Линии света

Длинные линии света   Ласковой дальней Луны. Дымкою Море одето.   Дымка – рожденье волны. Волны, лелея, сплетают   Светлые пряди руна. Хлопья плывут – и растают,   Новая встанет волна. Новую линию блеска   Вытянет ласка Луны. Сказка сверканий и плеска   Зыбью дойдет с глубины. Влажная пропасть сольется   С бездной эфирных высот. Таинство Небом дается,   Слитность – зеркальностью вод. Есть полногласность ответа,   Только желай и зови. Длинные линии света   Тянутся к нам от Любви.

Голубое

Мне снилось, мы с тобой вступили в Голубое. То было царство звезд, фиалок, и воды. Лазурные поля. Леса. Мы были двое. Звезда не торопясь вела нас до звезды. Среди высоких гор базальта голубого Часовни были там курившихся пещер. Шел белый дым из них, и снова в них и снова Звук эхо нашу мысль перелагал в размер. По берегам ручьев мерцали незабудки, В сиреневых кустах светился фимиам. И колокольчики, как башенки-малютки, Светя, струили звон в лазурь Небес и к нам. А птицы синие, что Время означали, Летали по кругам, баюкая мечты И в сердце пела песнь, что кончились печали, Что я навек с тобой, навек со мною ты.

За гаем зеленым

  За гаем зеленым,   По срывам и склонам, Певуче вела ты, тоска.   Но видно, что дважды   Для жалящей жажды Не дышит прохладой река.   Здесь некогда юным   Я был Гамаюном, В свирельности ласковых слов.   Но юность лишь эхо   Далекого смеха, Лишь отзвук далеких шагов.   Зеленого гая   Листва молодая Роняет с зарею росу.   И юность – лишь лодка,   Уплывшая ходко, Ведя по воде полосу.   За гаем зеленым,   Со смехом и звоном, Промчались в ночи бубенцы.   Горячая тройка   Уносится бойко Во все мировые концы.

Потухшие факелы

  Факелы, тлея, чадят, Утомлен наглядевшийся взгляд.   Дым из кадильниц излит, Наслажденье, усталое, спит.   О, наконец, наконец, Затуманен блестящий дворец!   Мысль, отчего ж ты не спишь, – Вкруг тебя безнадежная тишь!   Жить, умирать, и любить, Беспредельную цельность дробить, –   Все это было давно И, скользнув, опустилось на дно.   Там, в полумгле, в тишине, Где-то там, на таинственном дне,   Новые краски царят, Драгоценные камни горят.   Ниже, все ниже, все вниз, Замолчавшей душой устремись!   В смерти нам радость дана, – Красота, тишина, глубина!

Морана

Умирание – мерещится уму. Смерть нам кажется. Лишь верим мы во тьму. Эти сумерки сознанья и души, Смерть всемирную пред ночью утиши. Умягчи Морану страшную мольбой. Зачаруй ее в пустыне голубой. Разбросай среди жемчужин алый цвет. Зачаруй. Морана – дева, ты – поэт. Засвети сияньем звездным брызги слез. Дай алмазов темноте ее волос. «Меркнуть рано», прошепчи, – она вздохнет. Поцелует, усыпит, но не убьет.

Ткачиха

Дева вещая, ткачиха, Ткет добро, с ним вместе лихо, Пополам. Левой белою рукою Нить ведет с борьбой, с тоскою. А рукою белой правой Нить прямит с огнем и славой. Ткани – нам. Дева вещая, ткачиха, В царстве Блага, в царстве Лиха, Где-то там. Пой для Девы, Дева глянет, Только ткать не перестанет Никогда. Сердцем зная все напевы, Заглянул я в сердце Девы. Полюбил, и полюбился, В замке Девы очутился Навсегда. Любо мне, но душу ранит Шум тканья, что не устанет Никогда. Диво вечное, ткачиха, Тки, колдуй, но только тихо, Не греми. А не то проснутся люди, И придут гадать о чуде. Нам вдвоем с тобою дружно, Нам не нужно, не досужно Быть с людьми. Дева вещая, ткачиха, Тише, тише, в сердце – тихо, Не шуми.

Смертные гумна

Смертные гумна убиты цепами. Смилуйся, Господи жатвы, над нами. Колос и колос, колосья без счета, Жили мы, тешила нас позолота. Мы золотились от луга до луга. Нивой шептались, касались друг друга. Пели, шуршали, взрастали мы в силе. Лето прошло, и луга покосили. Серп зазвенел, приходя за косою. Словно здесь град пробежал полосою. Пали безгласными – жившие шумно. Пали колосья на страшные гумна. Колос и колос связали снопами. Взяли возами. И били цепами. Веять придут. Замелькает лопата. Верные зерна сберутся богато. Колос, себя сохранявший упорно, Будет отмечен, как взвесивший зерна. Колос, качавший пустой головою, Лишь как мякина послужит собою. Зерна же верные, сгрудясь богато, Будут сиять как отменное злато. Дай же, о, Боже, нам жизни счастливой, Быть нам разливистой светлою нивой. Дай же нам, Боже, пожив многошумно, Пасть золотыми на смертные гумна.

Дух древа

Своей мечтой многоветвистой, Переплетенной и цветистой, Я много храмов покрывал, И рад я знать, что дух стволистый В телесном так воздушно-ал. Но, если я для верных, нежных, Для изнемогших, безнадежных, Свои цветы свевал светло, Я знаю, в лепетах безбрежных, Как старо темное дупло. И, если вечно расцветая, Листва трепещет молодая, Я, тайно, слушаю один, Как каждый лист, с ветвей спадая, Впадает в Летопись судьбин. И те, что ведают моленья, И те, что знают иступленье, И те, в которых разум юн, Как буквы, входят в Песнопенье, Но буквы не читают рун.

Сутки

  Тик-так,   Тики-так, Свет да Мрак, и День да Ночь.   Тик-так,   Свет да Мрак, День да Ночь, и Сутки прочь.   Тик-так,   Ты – слепень, Ты есть Ночь, а я есть День.   Тик-так,   Не пророчь, Я всезрячая, я Ночь.   Тик-так,   Мертвый мрак, Гроб и заступ, вот твой знак.   Тик-так,   Темнота – Путь для цвета и листа.   Тик-так,   Все же я, Значит, я для бытия.   Тик-так,   Свет хорош, Все же ты во мне уснешь.   Тик-так,   Мы качель, Вправо, влево колыбель.   Тик-так,   Тики-так, Неужель могила цель?   Тик-так,   Не пойму, В свет идем мы или в тьму?   Тик-так,   Тики-так, Свет и тьму я обниму.   Тик-так,   Тики-так, Сейте лен и сейте мак.   Тик-так,   День да Ночь, День да Ночь, и Сутки прочь.

Выбор

1

Будь свободным, будь как птица, пой, тебе дана судьба. Ты не можешь быть как люди, ты не примешь лик раба. Ежедневный, ежечасный, тупо-скромный, скучный лик, Это быть в пустыне темной, быть казненным каждый миг. Ты не можешь, ты не можешь, – о, мой брат, пойми меня, – Как бы мог ты стать неярким, ты, рожденный от Огня. Это – страшное проклятье, это – ужас: быть как все. Ты свободный, луч, горящий – в водопаде и в росе. Ты порою мал и робок, но неравенство твое – Жизнь стихии разрешенной, сохрани в себе ее. Ты сейчас был мал и робок, но судьба тебе дана. Вот ты вспыхнул, вот ты Солнце. Вся лазурь твоя, до дна.

2

Нет, мой брат, не принимаю Гордый твой завет. Я иду к иному раю, Я люблю спокойный свет. Ежедневный, ежечасный, Свет души – на дне, Тем прекрасный, что, бесстрастный, Неизменен он во мне. Брат мой, кто ты? Что ты знаешь Обо всех других? Ты неярких проклинаешь, Я для них пою свой стих. Ты сказал, что я сияю В капельке, в росе, – Это я благословляю, Я желаю быть как все. Все мы капли в вечном Море, Нет различья в нас. Все мы боль таим во взоре В наш последний смертный час. Это – страшное проклятье: Презирать других. Всех люблю я без изъятья, Я для всех пою свой стих.

Три легенды

Есть лишь три легенды сказочных веков. Смысл их, вечно старый, точно утро нов. И одна легенда, блеск лучей дробя, Говорит: «О, смертный! Полюби себя». И другая, в свете страсти без страстей, Говорит: «О, смертный! Полюби людей». И вещает третья, нежно, точно вздох: «Полюби бессмертье. Вечен только Бог». Есть лишь три преддверья. Нужно все пройти. О, скорей, скорее! Торопись в пути. В храме снов бессмертных дышит нежный свет, Есть всему разгадка, есть на все ответ. Не забудь же сердцем, и сдержи свой вздох: Ярко только Солнце, вечен только Бог!

Драгоценные камни

Камень Иоанна, нежный изумруд, Драгоценный камень ангелов небесных, – Перед теми двери Рая отомкнут, Кто тебя полюбит в помыслах чудесных, – Цвет расцветшей жизни, светлый изумруд! Твердая опора запредельных тронов, Яшма, талисман апостола Петра, – Храм, где все мы можем отдохнуть от стонов В час когда приходит трудная пора, – Яшма, украшенье запредельных тронов! Камень огневой неверного Фомы, Яркий хризолит оттенка золотого, – Ты маяк сознанья над прибоем тьмы, Чрез тебя мы в Боге убедимся снова, – Хризолит прекрасный мудрого Фомы! Символы престолов, временно забытых, Гиацинт, агат, и дымный аметист, – После заблуждений, сердцем пережитых, К небу возвратится тот, кто сердцем чист, – Легкий мрак престолов, временно забытых! Радость высших духов, огненный рубин, Цвета красной крови, цвета страстной жизни, – Между драгоценных камней властелин, Ты нам обещаешь жизнь в иной отчизне, – Камень высших духов, огненный рубин!

Светлей себя

Прекрасен лик звезды с прозрачным взором, Когда она, не рдея, не скорбя, И зная только Небо и себя, Струит лучи нетающим узором, Средь дальних звезд, поющих светлым хором. Но как она светлей самой себя, Когда, воспламененным метеором, Огни лучей стремительно дробя, Горит – пред смертью, падает – любя!

Молитва о жертве

Пилой поющею подточен яркий ствол Еще не выжившей свой полный век березы. На землю ниспроверг ее не произвол, Не налетевшие прерывистые грозы. Она, прекрасная, отмечена была, Рукой сознательной для бытия иного: – Зажечься и гореть, – блестя, сгореть дотла, – И в помыслах людей теплом зажечься снова. Но прежде, чем она зардеет и сгорит, Ей нужен долгий путь, ей надо исказиться: – Расчетвертована, она изменит вид, Блестящая кора, иссохнув, затемнится. Под дымным пламенем скоробится она, И соки жил ее проступят точно слезы, Победно вспыхнет вдруг, вся свету предана, – И огненной листвой оделся дух березы! Я с жадностью смотрю на блеск ее огня: – Как было ей дано, погибшей, осветиться! – Скорее, Господи, скорей, войди в меня, И дай мне почернеть, иссохнуть, исказиться!

Путь правды

Пять чувств – дорога лжи. Но есть восторг экстаза, Когда нам истина сама собой видна. Тогда таинственно для дремлющего глаза Горит узорами ночная глубина. Бездонность сумрака, неразрешенность сна, Из угля черного – рождение алмаза. Нам правда каждый раз – сверхчувственно дана, Когда мы вступим в луч священного экстаза. В душе у каждого есть мир незримых чар, Как в каждом дереве зеленом есть пожар, Еще не вспыхнувший, но ждущий пробужденья. Коснись до тайных сил, шатни тот мир, что спит, И, дрогнув радостно от счастья возрожденья, Тебя нежданное так ярко ослепит.

От бледного листка

От бледного листка испуганной осины До сказочных планет, где день длинней, чем век, Все – тонкие штрихи законченной картины, Все – тайные пути неуловимых рек. Все помыслы ума – широкие дороги, Все вспышки страстные – подъемные мосты, И как бы ни были мы бедны и убоги, Мы все-таки дойдем до нужной высоты. То будет лучший миг безбрежных откровений, Когда, как лунный диск, прорвавшись сквозь туман, На нас из хаоса бесчисленных явлений Вдруг глянет снившийся, но скрытый Океан. И цель пути поняв, счастливые навеки, Мы все благословим раздавшуюся тьму, И, словно радостно-расширенные реки, Своими устьями, любя, прильнем к Нему.

Призраки

Птичка серая летает   Каждый вечер под окно. Голосок в кустах рыдает,   Что-то кончилось давно. Звуки бьются так воздушно,   Плачут тоньше, чем струна. Но внимают равнодушно   Мир, и Небо, и Луна. Над усадьбою старинной   Будто вовсе умер день. Под окошком тополь длинный   До забора бросил тень. Стало призраком свиданье,   Было сном и стало сном. Лишь воздушное рыданье   Словно память под окном. Эти звуки тонко лились   Здесь и в дедовские дни. Ничему не научились   Ни потомки, ни они. Вечно будет тополь длинный   Холить траурную тень. В сказке счастья паутинной   Раз был день, и умер день.

Те же

Те же дряхлые деревни, Серый пахарь, тощий конь. Этот сон уныло-древний Легким говором не тронь. Лучше спой здесь заклинанье, Или молви заговор, Чтоб окончилось стенанье, Чтоб смягчился давний спор. Эта тяжба человека С неуступчивой землей, Где рабочий, как калека, Мает силу день-деньской. Год из года здесь невзгода, И беда из века в век. Здесь жестокая природа, Здесь обижен человек. Этим людям злое снится, Разум их затянут мхом, Спит, и разве озарится, Ночью, красным петухом.

Тоска

По углам шуршат кикиморы в дому, По лесам глядят шишиморы во тьму. В тех – опара невзошедшая густа, Эти – белые, туманнее холста. Клеть встревожена, чудит там домовой, Уж доложено: Мол, будешь сам не свой. Не уважили, нехватка овсеца, И попляшет ваш коняга без конца. Челку знатно закручу ему винтом, И над гривой пошучу, и над хвостом. Утром глянете, и как беде помочь, Лошадь в мыле, точно ездила всю ночь. В поле выйдешь, так бы вот и не глядел. Словно на смех. И надел как не надел. На околице два беса подрались, Две гадюки подколодные сплелись. А придет еще от лешего тоска, Хватишь водки на четыре пятака. Ну, шишиморы, пойду теперь в избу. Ну, кикиморы, в избе как есть в гробу.

Погорели

Голодали. Погорели. В бледном теле крови нет. Завертелись мы в метели, В вое взвихренных примет. Мы остывшие блуждали Вдоль замерзших деревень. Видишь вьюгу в снежной дали? Это наш посмертный день. Голодая, мы заснули, Был напрасен крик: «Горим!» Дым и пламень, в диком гуле, Пеплом кончились седым. Голодать ли? Погореть ли? Лучше ль? Хуже ль? Все равно. Из чего ни свей ты петли, Жалким гибнуть суждено. Отгорела гарь недуга. Пламень гибнущих пожрал. Вот, нам вольно. Вьюга! Вьюга! Пляшет снежно стар и мал. Час и твой придет последний. Дай, богатый. Сыпь хоть медь. Не откупишься обедней. Нужно будет умереть.

При Море черном

При Море черном стоят столбы. Столбы из камня. Число их восемь. Приходят часто сюда рабы. И сонмы юных несут гробы. Бледнеют зимы. И шепчет осень. Порой и звери сюда дойдут. Порой примчится сюда и птица. И затоскуют? Что делать тут? Пойдут, забродят, и упадут, Устав стремиться, устав кружиться. При Море черном стоят столбы. От дней додневных. Число их грозно. Число их веще меж числ Судьбы. И их значенья на крик мольбы: – Навек. Безгласность. Враждебность. Поздно.

После бури

Зеленовато-желтый мох На чуть мерцающей берёсте. Паденье малых влажных крох, Дождей отшедших слабый вздох, Как будто слезы на погосте. О, этих пиршественных бурь В ветрах сметаемые крохи! Кривой плетень. Чертополохи. Вся в этом Русь! И, в кротком вздохе, Сам говорю себе: Не хмурь Свой тайный лик. Молчит лазурь. Но будет: Вновь мы кликнем громы, И, в небе рушась, водоемы, Дождями ниву шевеля, Вспоят обильные поля.

Юродивый

Есть глубинное юродство Голубиной чистоты, Человека с зверем сходство, Слитье в цельность я и ты. Все со мною, все со мною, Солнце, Звезды и Луна, Мир я в Церковь перестрою, Где душе всегда слышна Псалмопевчества струна. Был один такой прохожий Схвачен. – «Кто ты?» – «Божий сын». «– Песий сын?» – «И песий тоже». В этом крае Господин Порешил, что он – безумный. Отпустили. И во всех, Средь толпы бездушно-шумной, Вызывал слепой он смех. Вот мужик над жалкой клячей Измывается кнутом. Тот к нему: – «А ты б иначе. Подобрей бы со скотом». «– Ты подальше, сын собачий», Рассердившийся сказал. Тот, лицом припавши к кляче, Вдруг одну оглоблю взял, И промолвил: – «Кнут не страшен, Что ж, хлещи уж и меня. Для телег мы и для пашен. А тебе-то ждать огня». И хлеставший, удивленный, Лошадь больше не хлестал. Юродивый же, как сонный, Что-то смутное шептал. «– Если Бог – отец превышний, Все мы – дети у Отца. В Доме – все, никто – не лишний. Черви сгложут мертвеца. Без червей нам быть неможно, Смерть придет, и жизнь придет. В мире шествуй осторожно, Потому что пламень ждет. Хоть червя здесь кто обидит, Побывать тому в Аду. Кто же мир как правду видит, В сердце примет он звезду. Он с огнем в душе здесь в мире, Согревая всех других, Смотрит зорче, видит шире, И поет как птица стих. Если спросят: – Кто вам предки? – Молвим: – Волны предки нам, Камни, звери, птицы, ветки. Ходит ветер по струнам, Дождь скопляется на камне, Птице есть испить чего. Сила виденья дана мне, Всюду вижу – Божество». Так ходил тот юродивый По базарам меж слепых, В сером рубище – красивый, Вечно добрый – между злых. Шла за ним везде собака, С нею жил он в конуре. И вещал: – «Вкусивши мрака, Все проснемся мы в Заре».

Скиф

Мерю степь единой мерою, Бегом быстрого коня. Прах взмету, как тучу серую. Где мой враг? Лови меня. Степь – моя. И если встретится Скифу житель чуждых стран, Кровью грудь его отметится. Пал – и строй себе курган. У меня – броня старинная, Меч прямой и два копья, Тетива на луке длинная, Стрел довольно. Степь – моя. Лик коня, прикрытый бляхами, Блеском грифов, птиц и змей, Ослепит огнем и страхами Всех врагов меты моей. А мета моя – высокая, Византийская княжна, Черноокая, далекая, Будет мне мечом дана. Полетим как два мы сокола. Звон бубенчиков, трезвонь. Кто вдали там? Кто здесь около? Прочь с пути! Огонь не тронь!

Тоска степей

(Полонянка степей Половецких)

Звук зурны звенит, звенит, звенит, звенит, Звон стеблей, ковыль, поет, поет, поет, Серп времен горит, сквозь сон, горит, горит, Слезный стон растет, растет, растет, растет. Даль степей, не миг, не час, не день, не год, Ширь степей, но нет, но нет, но нет путей, Тьма ночей, немой, немой тот звездный свод, Ровность дней, в них зов, но чей, но чей, но чей? Мать, отец, где все, где все – семьи моей? Сон весны – блеснул, но спит, но спит, но спит, Даль зовет, за ней, зовет, за ней, за ней, Звук зурны звенит, звенит, звенит, звенит.

Степной ветер

Ветер жгучий и сухой Налетает от Востока. У него как уголь око Желтый лик, весь облик злой. Одевается он мглой, Убирается песками, Издевается над нами, Гасит Солнце, и с Луной Разговор ведет степной. Где-то липа шепчет к липе, Вздрогнет в лад узорный клен. Здесь простор со всех сторон, На песчаной пересыпи Только духу внятный звон: – Не былинка до былинки, А песчинка до песчинки, Здесь растенья не растут, Лишь пески узор плетут. Ходит ветер, жжет и сушит, Мысли в жаркой полутьме, Ходит ветер, мучит души, Тайну будит он в уме. Говорит о невозвратном, Завлекая за курган, К песням воли, к людям ратным, Что раскинули свой стан В посмеянье вражьих стран. Желтоликий, хмурит брови, Закрутил воронкой прах, Повесть битвы, сказку крови Ворошит в седых песках. Льнет к земле как к изголовью, Зноем носится в степи. Поделись своею кровью, Степь нам красной окропи! Вот в песок, шуршащий сухо, Нож я, в замысле моем, Вверх втыкаю лезвием. Уж уважу злого духа! Вместе песню мы споем. Кто-то мчится, шепчет глухо, Дышит жаром, и глаза Норовит засыпать прахом, Укусил огнем и страхом, Развернулся как гроза, Разметался, умалился, С малой горстью праха слился, Сеет, сеет свой посев, Очи – свечки, смерчем взвился, Взвизгнул, острый нож задев. И умчался, спешный, зыбкий, Прочь за степи, в печь свою. Я ж смотрю, со злой улыбкой, Как течет по лезвию Кровь, что кровь зажгла мою.

На Синем Море

Есть светлое Синее Море, На светлом на Синем на Море, Есть Остров, на Острове Камень, И Остров и Камень тот – синь. На Камени, в синей одежде, Сидит Человек белоликий, И лук у него бестетивный, Лук синий для синих пустынь. И синей стрелою без перьев Стреляет он в притчи, в призоры, Во всякую нечисть, в притворства, В телесный и в думный излом. В Серебряном Море, напротив, Серебряный Остров и Камень, Серебряный кто-то на Камне Ему отвечает как гром. Ему подпевает пособно, Стрела за стрелой улетает, Над дивной Рекой поперечной Огонь разрастается, синь. Так сгиньте же, ковы, призоры, Рассейтесь вы, притчи и чары, Я стрелы вам здесь заостряю, Аминь, говорю я, аминь.

Славянское древо

Корнями гнездится глубоко, Вершиной восходит высоко, Зеленые ветви уводит в лазурно-широкую даль. Корнями гнездится глубоко в земле, Вершиной восходит к высокой скале, Зеленые ветви уводит широко в безмерную синюю даль. Корнями гнездится глубоко в земле, и в бессмертном подземном огне, Вершиной восходит высоко-высоко, теряясь светло в вышине, Изумрудные ветви в расцвете уводит в бирюзовую вольную даль. И знает веселье, И знает печаль. И от Моря до Моря раскинув свои ожерелья, Колыбельно поет над умом, и уводит мечтание в даль.  Девически вспыхнет красивой калиной,  На кладбище горькой зажжется рябиной,  Взнесется упорно как дуб вековой.  Качаясь и радуясь свисту метели,  Растянется лапчатой зеленью ели,  Сосной перемолвится с желтой совой.  Осиною тонкой как дух затрепещет,  Березой засветит, березой заблещет,  Серебряной ивой заплачет листвой.  Как тополь, как факел пахучий, восстанет,  Как липа июльская ум затуманит,  Шепнет звездоцветно в ночах как сирень.  И яблонью цвет свой рассыплет по саду,  И вишеньем ластится к детскому взгляду,  Черемухой нежит душистую тень.  Раскинет резьбу изумрудного клена,  И долгою песней зеленого звона  Чарует дремотную лень.   В вешней роще, вдоль дорожки,   Ходит легкий ветерок.   На березе есть сережки,   На беляне сладкий сок.   На березе белоствольной   Бьются липкие листки.   Над рекой весенней, вольной   Зыбко пляшут огоньки.   Над рекою, в час разлива,   Дух узывчивый бежит.   Ива, ива так красива,   Тонким кружевом дрожит.   Слышен голос ивы гибкой,   Как русалочий напев,   Как протяжность сказки зыбкой,   Как улыбка водных дев: –   Срежь одну из веток стройных,   Освяти мечтой Апрель,   И, как Лель, для беспокойных,   Заиграй, запой в свирель.   Не забудь, что возле Древа   Есть кусты и есть цветки,   В зыбь свирельного напева   Все запутай огоньки,   Все запутай, перепутай,   Наш Славянский цвет воспой,   Будь певучею минутой,   Будь веснянкой голубой.  И все растет зеленый звон,  И сон в душе поет: –  У нас в полях есть нежный лен,  И люб-трава цветет.  У нас есть папорот-цветок,  И перелет-трава.  Небесно-радостный намек,  У нас есть синий василек,  Вся нива им жива.  Есть подорожник, есть дрема,  Есть ландыш, первоцвет.  И нет цветов, где злость и тьма,  И мандрагоры нет.  Нет тяжких кактусов, агав,  Цветов, глядящих как удав,  Кошмаров естества.  Но есть ромашек нежный свет,  И сладких кашек есть расцвет,  И есть плакун-трава.  А наш пленительник долин,  Светящий нежный наш жасмин,  Не это ль красота?  А сну подобные цветы,  Что безымянны как мечты,  И странны как мечта?  А наших лилий водяных.  Какой восторг заменит их?  Не нужно ничего.  И самых пышных орхидей  Я не возьму за сеть стеблей  Близ древа моего. Не все еще вымолвил голос свирели. Но лишь не забудем, что круглый нам год, От ивы к березе, от вишенья к ели, Зеленое Древо цветет. И туча протянется, с молнией, с громом, Как дьявольский омут, как ведьмовский сглаз, Но Древо есть терем, и этим хоромам Нет гибели, вечен их час. Свежительны бури, рожденье в них чуда, Колодец, криница, ковер-самолет. И вечно нам, вечно, как сон изумруда, Славянское Древо цветет.