Помоги проекту - поделись книгой:
Лусия обратилась к девушке по-испански, пытаясь узнать, откуда она и что с ней произошло. Та вышла из состояния оцепенения, в котором она, казалось, находилась, сняла с головы капюшон, но продолжала смотреть в пол. Ее нельзя было назвать карлицей, но она была очень маленькая и худенькая; лицо нежное, как и руки, кожа цвета светлой древесины, а черные волосы собраны на затылке. Лусия предположила, что она из американских индейцев, возможно майя, хотя в ней не были ярко выражены признаки, присущие данному этносу: у них нос с горбинкой, выступающие скулы и миндалевидный разрез глаз. Ричард сказал, что она может доверять Лусии, повысив голос, основываясь на общепринятом представлении, что иностранцы лучше понимают английский, если говорить громко. Это сработало, девушка вдруг заговорила — пронзительно, словно канарейка, чтобы прояснить: она из Гватемалы. Она так сильно заикалась, что слова продвигались с трудом; когда она заканчивала фразу, уже никто не помнил ее начало.
Лусии удалось понять, что Эвелин взяла машину своей хозяйки, некой Шерил Лерой, без спроса, поскольку та спала после обеда. Кое-как она добавила, что после столкновения с Ричардом она не может вернуться домой как ни в чем не бывало. Она не боялась сеньоры, но вот сеньор Лерой, ее хозяин, отличался скверным характером и был опасен. Девушка ездила туда-сюда, пытаясь найти решение, мысли у нее путались. Поврежденная крышка багажника плотно не закрывалась, а пару раз вообще распахнулась, ей пришлось остановиться и кое-как привязать ее поясом от куртки. Всю вторую половину дня и часть вечера она колесила по городу, нигде не останавливаясь подолгу, чтобы не привлекать внимания и чтобы снег не накрыл ее окончательно. Во время одной из таких остановок ее взгляд упал на визитку, которую Ричард дал ей после столкновения, и она в отчаянии решила ехать к нему, — единственное, что пришло ей в голову.
Пока Эвелин сидела на табурете, Ричард отвел Лусию в сторону и прошептал: у гостьи что-то не так с головой или она под наркотиками.
— Почему ты так думаешь? — спросила Лусия, тоже шепотом.
— Она же не в состоянии говорить, Лусия.
— А тебе не пришло в голову, что она просто заикается?
— Ты думаешь?
— Ясное дело, черт! К тому же она сильно напугана, бедная девочка.
— И как мы можем ей помочь?
— Уже слишком поздно, сейчас мы ничего не можем сделать. Что, если она переночует здесь, а утром мы ее проводим к хозяевам и объясним ситуацию с ДТП? Твоя страховка покроет ущерб. Им не на что будет жаловаться.
— А ничего, что она без спроса взяла машину? Ее наверняка уволят.
— Завтра будет видно. А сейчас надо ее успокоить, — заключила Лусия.
Допрос, которому она подвергла девушку, прояснил некоторые аспекты ее отношений с нанимателями, четой Лерой. У Эвелин не было четкого расписания, теоретически ее рабочий день длился с девяти до пяти, но на практике она целый день проводила с ребенком и спала в его комнате, на случай если ему что-то срочно понадобится. Короче, она работала в три смены. Ей платили наличными гораздо меньше того, что полагалось, как подсчитали Лусия и Ричард; это было похоже на каторгу или на скрытую форму рабства, но Эвелин не протестовала. Ей было где жить, она была в безопасности, и это самое главное, сказала она. Сеньора Лерой обращалась с ней очень хорошо, а сеньор Лерой периодически давал ей указания; в остальное время он не обращал на нее внимания. Сеньор Лерой с таким же пренебрежением относился и к своей супруге, и к сыну. Он очень жестокий, и все в доме, особенно его жена, трепещут в его присутствии. Если он узнает, что она взяла машину…
— Успокойся, девочка, ничего он тебе не сделает, — сказала Лусия.
— Ты можешь переночевать здесь. Все не так страшно, как тебе кажется. Мы тебе поможем, — добавил Ричард.
— Сейчас нам нужно выпить. У тебя есть что-нибудь, Ричард? Пиво, например? — спросила Лусия.
— Ты же знаешь, я не пью.
— Думаю, у тебя есть травка. Это нам поможет. Эвелин умирает от усталости, а я от холода.
Ричард подумал, не стоит в такой момент демонстрировать бережливость, и достал из холодильника пакет молока и шоколадный кекс. По причине язвы желудка и головной боли он пару лет назад раздобыл разрешение покупать марихуану в медицинских целях. Они разломали кекс на три куска, два взяли себе, а третий дали Эвелин Ортеге, чтобы приободрить ее. Надо бы объяснить девушке, подумала Лусия, что у кекса есть некоторые особенности, но та быстро съела его, не задавая вопросов.
— Ты, должно быть, голодная, Эвелин. Со всеми этими делами ты наверняка не ужинала. Тебе надо поесть чего-нибудь горячего, — решила Лусия и открыла холодильник. — Но здесь ничего нет, Ричард!
— По субботам я делаю закупки на неделю. Сегодня я не мог этого сделать из-за снега и из-за кота.
Она вспомнила о большой кастрюле супа у себя в комнате, но у нее не хватило духу снова выходить на улицу, спускаться в свои катакомбы, а потом возвращаться с котелком, пытаясь удержать равновесие на скользкой лестнице. Используя то малое, что ей удалось обнаружить в кухне Ричарда, она сделала тосты из хлеба без глютена и приготовила кофе с молоком без лактозы, пока Ричард бродил из конца в конец по кухне, что-то бормоча себе под нос, а Эвелин, сразу же привязавшись к Марсело, без конца гладила его по спине.
Через три четверти часа все трое, расслабившись, отдыхали у горящего камина. Ричард сидел на полу, прислонившись к стене, а Лусия лежала на одеяле, положив голову ему на колени. Такая фамильярность была невозможна в обычные времена; Ричард избегал любых физических контактов, тем более прикосновений ниже пояса. Первый раз за много месяцев Лусия чувствовала запах и тепло мужчины, ощущала щекой шершавую ткань джинсов и мягкость поношенного кашемирового жилета на расстоянии вытянутой руки. Она бы предпочла оказаться с ним в постели, однако со вздохом прогнала этот образ, вынужденная довольствоваться одетым Ричардом, не переставая, однако, представлять себе возможность совместного с ним продвижения по извилистой тропинке чувственности. «Что-то голова кружится, это все от кекса», — решила она. Эвелин сидела на единственной имеющейся в доме подушке, похожая на крошечного всадника, а Марсело лежал у нее на коленях. Кусочек кекса оказал на нее противоположное действие, чем на Ричарда и Лусию. Те, расслабленно прикрыв глаза, старались не уснуть, а Эвелин, в состоянии эйфории, заикаясь и бормоча, рассказывала о своем трагическом жизненном пути. Выяснилось, что она говорит по-английски лучше, чем показалось вначале, просто язык забывался, когда она находилась в нервном напряжении. Зато она с неожиданным красноречием заговорила на
Снаружи снег тихо опускался на белый «лексус». В последующие три дня, когда метель устала хлестать сушу и переместилась на океан, судьбы Лусии Марас, Ричарда Боумастера и Эвелин Ортеги оказались неразрывно переплетенными.
ЭВЕЛИН
Зеленый-зеленый мир, жужжание москитов, крики какаду, шепот тростника, потревоженного бризом, вязкий аромат спелых фруктов, горящих поленьев и жареных кофейных зерен, жаркая влажность кожи и снов — такой помнила Эвелин Ортега свою маленькую деревню, Монха-Бланка-дел-Валье. Ярко раскрашенные стены, разноцветные ткани на ткацких станках, растения и птицы, повсюду мир играет всеми цветами радуги или даже ярче нее. И главная в этом мире — ее вездесущая бабушка, мамушка, как она ее называла, Консепсьон Монтойя, самая достойная, работящая и верующая католичка из всех, как утверждал падре Бенито, а он знал все, потому что был иезуит и баск, как сам говорил с присущим людям его родины лукавством, — правда, в этих местах оно не очень ценилось. Падре Бенито исколесил полмира и всю Гватемалу и знал, как живут крестьяне, поскольку глубоко внедрился в их жизнь. И не променял бы ее ни на что. Он любил свою общину, свое великое племя, как он ее называл. Гватемала — это самая красивая страна на земле, говорил он, это сады Эдема, возделанные Богом и испорченные людьми, и добавлял, что его любимая деревня — это Монха-Бланка-дель-Валье, обязанная своим названием местному цветку — самой белой и самой чистой орхидее[3].
Священник был свидетелем массовых убийств индейцев в восьмидесятые годы, он видел, как их пытали, как сваливали в общие могилы, превращали в пепел их поселки, уничтожая даже домашних животных, он видел, как солдаты, намазав лица сажей, чтобы их не узнали, подавляли любую попытку мятежа и малейшую искру надежды в этих существах, таких же бедных, как и они сами, стремясь оставить положение вещей таким, каким оно было издавна. Это не ожесточило его сердце, а, наоборот, смягчило его. Жестокие картины прошлого были вытеснены фантастическим зрелищем страны, которую он любил: бесконечное множество цветов и птиц, озер, лесов, гор и девственно-чистых небес. Люди считали его своим, таким же, как они сами, и это была правда.
Поговаривали, что он выжил благодаря чуду, сотворенному Девой Марией Вознесения, национальной покровительницей, и другого объяснения быть не могло, ведь он прятал партизан, а кое-кто даже слышал, как он с амвона упомянул об аграрной реформе, — другим за меньшее отрезали язык и выкалывали глаза. Люди недоверчивые, в коих никогда нет недостатка, нашептывали, что Дева здесь ни при чем, что он, должно быть, либо агент ЦРУ, либо под защитой наркодельцов, либо работает стукачом у военных. Однако они не осмеливались говорить это при нем, поскольку баск, хоть и был тощий, как факир, мог запросто разбить нос любому задире. Ни у кого не было такого авторитета, как у этого священника, приехавшего с другой стороны земли и говорившего с резким акцентом. Если он почитал Консепсьон Монтойю за святую, значит она такой и была, думала Эвелин, хотя, живя рядом с бабушкой, с которой они вместе работали, ели, спали, она считала ее вполне человеческой, а совсем не божественной.
После того как Мириам, мать Эвелин, уехала на север, ее несгибаемая бабушка взяла на себя всю заботу о ней и двоих ее старших братьях. Эвелин только родилась, когда ее отец эмигрировал в поисках работы. Несколько лет о нем не было вестей, как вдруг появились слухи о том, что он якобы устроился в Калифорнии и что у него там другая семья, но подтвердить эти слухи никто не мог. Эвелин было шесть лет, когда ее мать исчезла в неизвестном направлении. Мириам ушла на рассвете, поскольку у нее недостало решимости обнять детей в последний раз. Она боялась, что тогда у нее не хватит духу уйти. Так объяснила детям бабушка, когда они стали спрашивать ее, и добавила, что благодаря самопожертвованию их матери у них каждый день есть еда, они могут ходить в школу, получают посылки с игрушками, кроссовками Nike и сладостями из Чикаго.
День, когда ушла Мириам, был отмечен на календаре, где была нарисована бутылка кока-колы и стоял год 1998; со временем календарь выцвел, но продолжал висеть на стене в хижине Консепсьон. Старшие мальчики, десятилетний Грегорио и восьмилетний Андрес, устали ждать, когда вернется Мириам, и довольствовались открытками или телефонными звонками из почтового отделения, на Рождество или в дни рождения; связь была плохая, голос все время прерывался, и Мириам каждый раз просила у них прощения за то, что нарушила очередное обещание и не смогла приехать повидаться. А Эвелин продолжала верить, что однажды мать вернется с деньгами и построит бабушке достойный дом. Все трое идеализировали мать, особенно Эвелин, которая плохо помнила ее лицо и голос, но часто представляла, какая она. Мириам присылала им фотографии, но с годами она сильно изменилась: растолстела, сделала мелирование, сбрила брови и навела карандашом новые посередине лба, отчего у нее на лице всегда было выражение не то удивления, не то испуга.
Семья Ортега была не единственной без матери и отца, две трети детей в школе находились в такой же ситуации. Раньше только мужчины отправлялись на заработки, но в последние годы женщины тоже стали уезжать. Согласно словам падре Бенито, эмигранты ежегодно посылали тысячи миллионов долларов, чтобы поддержать свои семьи, способствуя заодно стабильности правительства и безразличию богачей. Мало кто из детей оканчивал школу, мальчики-подростки тоже уезжали в поисках работы или подсаживались на наркотики, попадая в плохие компании, девочки беременели, покидали поселок в поисках работы, а некоторых склоняли к проституции. Школа была обеспечена очень плохо, и, если бы миссионеры-евангелисты, получавшие деньги из-за границы, не сотрудничали негласно с падре Бенито, школе не хватало бы даже тетрадей и карандашей.
Падре Бенито имел обыкновение посещать единственный в поселке бар, где весь вечер сидел с кружкой пива, беседуя с другими завсегдатаями о безжалостном угнетении коренных народов, которое длится вот уже тридцать лет и превратило эти земли в сплошное бедствие. «Приходится всем давать взятки, от крупных политиков до последнего полицейского, что уж говорить о преступном мире», — жаловался он, нарочно преувеличивая. Всегда находился кто-нибудь, кто спрашивал его, почему он не возвращается в свою страну, если ему не нравится Гватемала. «Что ты несешь, несчастный? Разве я не говорил тысячу раз, что это и есть моя страна?»
В четырнадцать лет Грегорио Ортега, старший брат Эвелин, окончательно бросил школу. От нечего делать он слонялся по улицам с другими мальчишками; взгляд у него был остекленевший, а мозги затуманены парами клея, или бензина, или растворителя для красок, или еще чего-нибудь, что ему удавалось раздобыть. Он воровал, дрался и приставал к девушкам. Когда ему это надоедало, он выходил на шоссе, подсаживался к какому-нибудь водителю грузовика и ездил по другим поселкам, где его никто не знал, а когда возвращался, то привозил деньги, полученные наверняка нечестным путем. Если Консепсьон Монтойе удавалось эти деньги перехватить, то на сдачу ему доставалась приличная порка, и внук вынужден был это терпеть, поскольку бабушка все еще кормила его и он от нее зависел. Иногда полицейские забирали его вместе с другими обкуренными подростками, задавали порядочную трепку, чтоб запомнил, и сажали в камеру на хлеб и воду, до тех пор пока падре Бенито, проезжая через местечко по своим делам, не вызволял его. Священник был неисправимым оптимистом и, невзирая на очевидное, свято верил в способность человека к возрождению. Полицейские отдавали ему мальчишку, завшивевшего и покрытого синяками, напоследок сопроводив его пинком под зад. Баск сажал парня в свой фургон, с трудом сдерживаясь, чтобы не разразиться бранью, и вез его в деревенский трактир, где досыта кормил, а по пути, с жестокостью иезуита, проповедовал ему о том, какая ужасная жизнь и ранняя смерть ожидают того, кто ведет себя словно проклятый небесами.
Ни бабушкина плетка, ни тюрьма, ни выговоры священника — ничто не служило уроком для Грегорио. Он продолжал идти по кривой дорожке. Соседи, знавшие его с детства, иногда помогали ему. Когда у него совсем не было денег, он приходил к бабушке, опустив голову и изображая раскаяние, где наедался тем, что ели там всегда: фасолью, перцем, кукурузой. Консепсьон была более трезвомыслящей, чем падре Бенито, и быстро оставила попытки проповедовать добродетели, недоступные для понимания внука; голова мальчишки была не предназначена для приобретения знаний, и он не желал учиться никакому ремеслу; в тех условиях, в которых он жил, для него не могло найтись никакой честной работы. Бабушка вынуждена была написать Мириам, что ее сын бросил учиться, однако, чтобы не ранить ее уж очень сильно, всей правды не сказала, все равно мать ничего не могла сделать, находясь так далеко. По вечерам, стоя на коленях вместе с другими внуками, Андресом и Эвелин, она молилась, чтобы Грегорио дожил до восемнадцати лет, когда его заберут на обязательную военную службу. Консепсьон всей душой презирала Вооруженные силы, но, может быть, призыв в армию направит на путь истинный заблудшего внука.
На Грегорио Ортегу так и не сошла Божественная благодать, не помогли ни бабушкины молитвы, ни свечки, поставленные за него в церкви.
За несколько месяцев до призыва на военную службу случилось так, что МС-13, более известная как «Мара Сальватруча», самая жестокая из уличных банд, приняла его в свои ряды. Он поклялся на крови: верность товарищам прежде всего, прежде семьи, женщин, наркотиков или денег. Он прошел через суровое испытание, как все новички: все члены банды били его здоровенной палкой, чтобы удостовериться в его выносливости. После обряда инициации он остался полумертвым, ему выбили несколько зубов и две недели он мочился кровью, но, когда оправился, получил право сделать первую татуировку, как у всех членов МС-13. Со временем, по мере того как он совершит больше преступлений и заработает уважение подельников, татуировки покроют все его тело, даже лицо, как у самых фанатичных членов банды. Он слышал, в тюрьме Пеликан-Бэй, в Калифорнии, сидит один эквадорец, ослепший оттого, что пытался сделать себе татуировку на глазном яблоке.
Банда, начинавшая в Лос-Анджелесе, за тридцать с лишним лет своего существования протянула щупальца по всей территории Соединенных Штатов, Мексики и Центральной Америки и насчитывала более семидесяти тысяч членов, совершавших убийства, вымогательства, похищения, торговавших оружием, наркотиками и людьми, и славились такой зверской жестокостью, что другие банды имели обыкновение поручать им самую грязную работу. В Центральной Америке, где они пользовались большей безнаказанностью, чем в Соединенных Штатах или в Мексике, члены банды метили территорию, оставляя на своем пути трупы, которые невозможно было опознать. Никто не решался связываться с ними, ни полиция, ни военные. Соседи по кварталу знали, что старший внук Консепсьон — член банды МС-13, но говорили об этом шепотом и при закрытых дверях, чтобы не навлечь на себя возмездие. Вначале они сторонились бабушки и других ее внуков, никто не хотел нарываться на неприятности. Со времен репрессий люди привыкли жить в страхе и с трудом представляли себе, что жизнь может быть другой; МС-13 была для них еще одним бедствием, еще одним наказанием за грех земного существования и еще одной причиной быть осмотрительным. Консепсьон встретила такое отторжение с высоко поднятой головой, не обращая внимания на то, что все умолкали, когда она шла по улице или в субботу являлась на рынок, чтобы продать кукурузные лепешки с начинкой или ношеную одежду, присланную Мириам из Чикаго. Вскоре Грегорио исчез из округи, какое-то время его не было видно, и страх, который он вызывал, несколько поутих. Были другие, более насущные проблемы. Консепсьон запретила младшим внукам даже упоминать о старшем брате. Не надо притягивать беду, предупредила она.
Первый раз Грегорио вернулся через год. У него было два золотых зуба, бритая голова, татуировка в виде колючей проволоки на шее, а на костяшках пальцев цифры, буквы и черепа. Казалось, он подрос на несколько сантиметров, и если подростком он был кожа да кости, то теперь нарастил мускулы, приобрел шрамы и выглядел как бандит. Он обрел семью, обрел себя в «Сальватруче», ему не нужно было нищенствовать, он мог иметь все, что хотел: деньги, наркотики, алкоголь, оружие, женщин, — и все это здесь и сейчас. Он почти не помнил о временах унижения. Он вошел в дом бабушки, громко топая и во весь голос заявляя о своем приходе. Та вместе с Эвелин лущила кукурузу, а Андрес, который подрос совсем мало и не выглядел на свой возраст, делал уроки на другом конце единственного в доме стола.
Увидев брата, Андрес вскочил на ноги, открыв рот от страха и восхищения. Грегорио дружески похлопал его по спине и, приняв стойку боксера, стал теснить в угол, сверкая татуировками на сжатых кулаках. Потом он приблизился к Эвелин и хотел ее обнять, но вдруг остановился. В банде он давно научился не доверять женщинам и презирать их, но его сестра была исключением. В отличие от всех прочих, она была добрая и чистая, совсем девочка, еще не развившаяся. Он подумал об опасностях, окружавших ее только потому, что она родилась женщиной, и поздравил себя с тем, что может ее защитить. Никто не посмеет причинить ей вред, ведь тогда обидчику придется иметь дело с бандой и с ним.
Бабушка наконец решила подать голос и спросила, зачем он явился. Грегорио смерил ее презрительным взглядом и, выдержав слишком долгую паузу, ответил: он пришел просить благословения. «Да благословит тебя Господь, — пробормотала старая женщина, она всегда говорила это своим внукам перед тем, как лечь спать, и прибавила шепотом: — И да простит Он тебя».
Парень достал из кармана широких джинсов пачку денег, из осторожности упрятанных на уровне лобка, и с гордостью протянул бабушке свой первый вклад в семейный бюджет, однако Консепсьон Монтойя отказалась взять купюры, сказав при этом, чтобы он больше сюда не возвращался, потому что подает плохой пример брату и сестре. «Да пошла ты, проклятая старуха!» — выкрикнул Грегорио, швыряя деньги на пол. Он ушел, изрыгая угрозы, и миновало много месяцев, прежде чем он опять появился в доме. В редких случаях, когда ему доводилось оказаться в родной деревне, он ждал брата и сестру, спрятавшись где-нибудь за углом, чтобы его не обнаружили, охваченный неуверенностью, которая преследовала его с детства. Он научился ее скрывать; в банде было принято выставлять напоказ, какой ты крутой. Он перехватывал Андреса и Эвелин, когда они вместе с другими детьми выходили из школы, уводил в какой-нибудь переулок, давал деньги и спрашивал, не слышно ли чего о матери. Девизом банды было освободить себя от любых привязанностей, вырвать с корнем чувствительность, ведь семья — это путы, это груз, — никаких воспоминаний, никакой тоски, надо быть мужчиной, а мужчины не плачут, мужчины не жалуются, мужчины никого не любят, мужчины всегда сами по себе. Единственная стоящая вещь на свете — это смелость; честь защищают кровью, уважение заслуживают кровью. Несмотря на то что он во все это верил, Грегорио связывали с братом и сестрой воспоминания о годах, проведенных вместе. Он пообещал Эвелин, что на ее пятнадцатилетие устроит праздник, невзирая на расходы, и подарил Андресу велосипед. Мальчик прятал его от бабушки несколько недель, пока до нее не дошли слухи и она не потребовала открыть правду. Консепсьон надавала внуку оплеух за то, что тот принимает подарки от бандита, пусть даже это его брат, и на следующий день продала велосипед на рынке.
Андрес и Эвелин чувствовали по отношению к брату ужас и почтение одновременно и в его присутствии были скованы, словно параличом. Цепи с крестами на шее, очки с зелеными стеклами, как у авиаторов, высокие американские ботинки, татуировки, которые множились на его коже, словно сыпь или зараза, его слава убийцы, его безумная жизнь, безразличие к боли и к смерти, его тайны и преступления — их восхищало все. Они говорили о брате шепотом и вдали от бабушки, чтобы та ничего не услышала.
Консепсьон опасалась, что Андрес пойдет по стопам брата, но мальчик был не склонен к жизни в бандитской шайке, для этого он был слишком правильный, честный и не любил драться; его мечтой было уехать на север[4] и преуспеть. Его план состоял в том, чтобы зарабатывать деньги в Соединенных Штатах, но жить там как нищий, накопить побольше и перевезти к себе бабушку и Эвелин. Там он бы дал им хорошую жизнь. Они нашли бы какого-нибудь койота[5], знающего, где достать паспорта с визами и сертификаты о прививках от гепатита и тифа, которые иногда спрашивают гринго[6]. Они будут жить вместе с мамой в каменном доме с водопроводом и электричеством. Сначала нужно эмигрировать. Ехать через Мексику, на крыше грузового вагона, причем стоя, но это большой риск, могут напасть люди, вооруженные мачете, или полицейские с собаками. Упасть с поезда означало потерять ноги или даже жизнь, а кому удавалось пересечь границу, мог погибнуть от жажды в необъятной калифорнийской пустыне, или его мог застрелить какой-нибудь владелец ранчо из тех, кто охотился на мигрантов, как на кроликов. Так рассказывали парни, которые уже проделали такое путешествие и которых депортировали на «Автобусе слез», голодных, оборванных, истощенных, но не сломленных. Через несколько дней они приходили в себя и снова собирались бежать. Андрес знал одного такого, который сделал восемь попыток и собирался осуществить девятую, но самому Андресу на это не хватало смелости. Он предпочитал ждать, ведь мать обещала найти для него койота, как только он окончит школу, чтобы уехать до призыва на военную службу.
Бабушка устала слушать о планах Андреса, зато Эвелин вникала в мельчайшие детали, хотя и не собиралась пока менять место жительства. Она знала только свою деревню и дом своей бабушки. Она по-прежнему хранила воспоминание о матери, но уже не так сильно зависела от почтовых открыток и нерегулярных телефонных звонков. У нее не было времени мечтать. Она вставала на заре, чтобы помочь бабушке, приносила воды из колодца, смачивала земляной пол, чтобы не поднималась пыль, приносила поленья для плиты, подогревала черную фасоль, если она оставалась со вчерашнего дня, и пекла кукурузные лепешки, жарила кружочки бананов, которые росли во дворе, и готовила кофе для бабушки и Андреса; ей также нужно было покормить кур и поросенка и развесить белье, замоченное накануне. Андрес такой работой не занимался, это было женское дело; он уходил в школу раньше сестры, чтобы поиграть в футбол с другими мальчишками.
Бабушка с внучкой понимали друг друга без слов, — изо дня в день повторялись одни и те же действия, одна и та же нескончаемая домашняя работа. По пятницам они начинали трудиться в три часа ночи, готовили начинку для кукурузных лепешек, а в субботу заворачивали фарш в банановые листья, запекали в тесте и потом несли продавать на рынок. Как всякий торговец, каким бы бедным он ни был, бабушка платила установленную квоту бандитам и преступникам, безнаказанно хозяйничающим в тех местах, а порой и полицейским. Сумма была крошечная, соответствующая ее нищенским доходам, но взимали они ее неукоснительно, а если им не платили, то сбрасывали лепешки в канаву, а ее награждали тумаками. За вычетом стоимости ингредиентов и квоты у нее оставалось так мало выручки, что едва хватало на еду для внуков. Если бы не посылки Мириам, они бы оказались в полной нищете. По воскресеньям и в праздничные дни, если, по счастью, удавалось договориться с падре Бенито, бабушка с внучкой подметали пол в церкви, убирали мусор и расставляли цветы для мессы. Богомольные женщины, собирающие пожертвования, угощали Эвелин сладостями. «Вы только гляньте, уж какая красавица эта Эвелин. Прячьте ее, донья Консепсьон, чтоб никто из бесстыдников-мужиков ее не обидел, а то ведь они своего не упустят», — говорили они.
Во вторую пятницу февраля, на рассвете, тело Грегорио Ортеги пригвоздили к мосту через реку; оно было покрыто запекшейся кровью и экскрементами, а на шее висела картонка с буквами «МС», страшное значение которых было всем известно. Сизые мухи начали свое жуткое пиршество задолго до того, как появились первые любопытные и трое из Национальной полиции. В последующие часы тело начало разлагаться, и ближе к полудню люди разошлись из-за жары, вони и страха. На мосту остались только полицейские в ожидании приказа, скучающий фотограф, присланный из другого поселка, чтобы запечатлеть «кровавый факт», как он выражался, хотя подобные вещи были далеко не редкостью, и Консепсьон Монтойя с внуками, Андресом и Эвелин, которые неподвижно стояли, не проронив ни слова.
— Уведите малышню, бабушка, это зрелище не для них, — скомандовал один из полицейских, судя по всему, старший по чину.
Но Консепсьон будто вросла в землю, словно старое дерево. Ей и раньше приходилось видеть подобные ужасы, во время войны заживо сгорели ее отец и два брата, и она думала, что никакие зверства уже не смогут ее удивить, но, когда прибежала соседка, крича о том, что произошло на мосту, таз выпал у нее из рук и тесто для лепешек вывалилось на землю.
Она привыкла к мысли, что ее старший внук попадет в тюрьму или погибнет в бандитской разборке, но никогда не думала, что конец его жизни будет таким.
— Давай, давай, бабушка, уходи отсюда, пока я не рассердился, — настойчиво повторил старший полицейский, подтолкнув ее.
Наконец Андрес и Эвелин вышли из ступора, взяли бабушку под руки, почти волоком оттащили от страшного места и, спотыкаясь, повели прочь. Консепсьон разом постарела, она, сгорбившись, волочила ноги, будто ей сто лет, трясла головой и без конца повторяла: «Да благословит его Господь, да простит Он его. Да благословит его Господь, да простит Он его».
Падре Бенито взял на себя печальную обязанность позвонить матери Грегорио, сообщить ей о несчастье, произошедшем с ее сыном, и попытаться найти слова, чтобы ее утешить. Мириам всхлипывала, не до конца осознавая случившееся. По просьбе Консепсьон священник не вдавался в детали, сказал только, что произошел несчастный случай, связанный с организованной преступностью, и что Грегорио невольно попал в бандитскую разборку, одну из тех, о которых так часто пишут в газетах; одним словом, он — случайная жертва разгула насилия. Ей не стоит приезжать на похороны, сказал он, — она все равно не успеет, однако нужны деньги на гроб, надо заплатить за место на кладбище, ну и разные другие траты; он возьмет на себя труд предать ее сына земле по христианскому обычаю и отслужит мессу во спасение его души. Он не сказал Мириам, что тело находится в морге за шестьдесят километров от деревни и что его отдадут семье только после того, как полицейские составят отчет, а это может продолжаться месяцами, если только не сунуть кому-нибудь взятку, при условии что никто не будет настаивать на вскрытии. Часть денег уйдет и на это. И заниматься еще и этой неприятной процедурой тоже придется ему.
На картонке, которая болталась на шее у Грегорио, на одной стороне были написаны начальные буквы названия банды «Мара Сальватруча», а на обратной стороне было написано, что такая смерть ждет всех предателей и членов их семей. Никто не понял, в чем состояло предательство Грегорио Ортеги. Его смерть была предупреждением для членов банды на тот случай, если у кого-то из них ослабнет преданность, она была насмешкой над Национальной полицией, которая хвастается, что контролирует преступность, и она была угрозой для деревни. Падре Бенито узнал о надписи на картонке от одного из полицейских и посчитал себя обязанным сообщить Консепсьон Монтойе, что ее семье грозит опасность. «И что прикажете нам делать, падре?» — сказала женщина. Она решила, пусть Андрес провожает Эвелин до школы и обратно и, вместо того чтобы сокращать путь и идти по зеленой тропинке через банановую рощу, пускай идут по обочине шоссе, хотя это удлинит дорогу на двадцать минут, однако Андресу не пришлось этого делать, поскольку его сестра сказала, что в школу больше не вернется.
Уже тогда стало очевидно, что, после того как она видела старшего брата на мосту, у Эвелин перепутались мысли и сбилась речь. В том году девочке исполнялось пятнадцать, она приобрела девичьи формы и уже понемногу преодолевала застенчивость. До убийства Грегорио она общалась в школе с ребятами, знала модные песенки и была одной из тех девочек, которые, гуляя по площади, украдкой, поглядывали на мальчиков с показным безразличием. Но после той страшной пятницы она отказывалась от еды и утратила способность слитно произносить слоги; она заикалась так сильно, что даже бабушка, несмотря на всю свою любовь и терпение, не могла ее понять.
ЛУСИЯ
В детстве и в юности у Лусии Марас было две главные опоры: Лена, ее мать, и Энрике, ее брат, до того как военный переворот забрал его у нее. Отец погиб в дорожном происшествии, когда она была совсем маленькая, и потому он для нее как бы не существовал, однако его образ продолжал парить в сознании детей, словно облако. Среди немногих воспоминаний, которые остались у Лусии, весьма смутных, поскольку, возможно, они были не ее собственные, а рассказанные братом, сохранилось одно — как они ходили в зоопарк и она ехала мимо клеток с обезьянами у папы на плечах, крепко вцепившись в его черные жесткие волосы. Было еще одно воспоминание, тоже смутное, — как она собирается прокатиться на карусели и забирается на единорога, а отец помогает ей сесть. Ни в одном из этих двух моментов ни брат, ни мать не появлялись.
Лена Марас, которая любила своего мужа с семнадцати лет с неоспоримым самоотречением, получила трагическое сообщение о его смерти и оплакивала его несколько часов, пока не обнаружилось, что человек, которого она только что опознала в городской больнице, где ей показали лежащее на металлическом столе тело, покрытое простыней, так вот, этот человек — вроде как незнакомец, а ее брак — грандиозный обман. Тот же офицер, который взял на себя труд сообщить ей о произошедшем, немного позднее приходил к ней в сопровождении детектива из следственного управления, чтобы задать несколько не имеющих отношения к несчастному случаю вопросов, что было довольно жестоко, учитывая обстоятельства. Им пришлось дважды повторять каждую фразу, прежде чем Лене удалось понять, что ей говорят. Ее муж был двоеженцем. На расстоянии ста шестидесяти километров, в провинциальном городке, жила другая женщина, обманутая так же, как и она, считавшая себя единственной законной супругой и матерью его единственного сына. Их муж вел двойную жизнь на протяжении многих лет, прикрываясь работой коммивояжера, — прекрасный предлог для продолжительных отлучек. Так как он сначала женился на Лене, отношения с другой женой были неофициальными, но сына он признал и дал ему свою фамилию.
Горе Лены преобразилось в ураган обид и потоки запоздалой ревности, она месяцами перебирала прошлое в поисках лжи и умолчаний, связывая концы с концами, чтобы объяснить каждый подозрительный поступок, каждое неверное слово, каждое нарушенное обещание, сомневаясь в нем даже при воспоминаниях о том, как они занимались любовью. В страстном желании узнать побольше о другой жене, она отправилась в провинцию и, проследив за ней, убедилась, что это была молодая, совершенно бесцветная женщина, дурно одетая, в очках, абсолютно непохожая на куртизанку, которую она себе воображала. Она наблюдала за ней издалека, шла за ней по улице, но так и не приблизилась. Через несколько недель, когда эта женщина позвонила ей и предложила встретиться, чтобы обсудить ситуацию, — ведь они товарки по несчастью и у их детей общий отец, — Лена резко ее оборвала. У них нет ничего общего, сказала она; грехи этого человека принадлежат только ему, и он наверняка сейчас расплачивается за них в чистилище.
Гнев заполнял ее жизнь, однако в какой-то момент она поняла, что муж ранит ей сердце, даже находясь в могиле, и что собственная ярость разрушает ее больше, чем его предательство. И тогда она приняла драконовское решение: с корнем вырвала изменника из своей жизни, порвала все его фотографии, которые были под рукой, избавилась от его вещей, перестала встречаться с их общими друзьями и избегала любых контактов с членами семьи Марас, однако фамилию оставила, поскольку так звали ее детей.
Энрике и Лусии было дано простое объяснение: папа погиб в результате несчастного случая, но жизнь продолжается, и думать об ушедших вредно. Они должны перевернуть страницу; достаточно упоминать о нем в своих молитвах, чтобы его душа пребывала в покое. Лусия могла представить себе, как он выглядит, только по паре черно-белых фотографий, которые были спасены братом, прежде чем их обнаружила мать. На фото отец выглядел высоким, худощавым мужчиной, с напряженным взглядом и напомаженными волосами. На одном из снимков он был совсем молодым, в форме курсанта Морской школы, где он какое-то время учился, а потом работал инженером звукового оборудования, а на другом он был уже постарше, — рядом Лена, на руках Энрике, которому несколько месяцев. Он родился в Далмации, его родители вместе с ним эмигрировали в Чили, как это было и с семьей Лены, и с сотнями других хорватских семей, которые въехали как граждане Югославии и осели на севере страны. Он познакомился с Леной на фестивале фольклора, и когда они выяснили, сколько общего было в их историях, это послужило пищей для иллюзии любви, однако на самом деле они были совершенно разными людьми. Лена была серьезная, консервативная и набожная; он — веселый, богемный, легкомысленный; она, не рассуждая, всегда следовала правилам, была трудолюбивой и экономной; он был ленивый и расточительный.
Лусия росла, ничего не зная об отце, поскольку в семье эта тема была запретной; вернее, Лена не запрещала об этом говорить, но всегда уклонялась от темы, поджав губы и нахмурив брови. Дети научились держать любопытство в себе. Лена очень редко говорила о муже, однако в последние недели жизни стала рассказывать о нем, отвечая на вопросы дочери. «От меня ты взяла чувство ответственности и силу духа; а отца благодари за обаяние и остроту ума, но, слава богу, ты не унаследовала его недостатков, коих было множество», — говорила она Лусии.
В детстве отсутствие отца было для нее наподобие закрытой комнаты в доме, наглухо затворенной двери, хранившей неведомые секреты. Как открыть эту дверь? Кто прячется в той комнате? Чем внимательнее она вглядывалась в мужчину на фотографии, тем меньше ей казалось, что она имеет к нему какое-то отношение, — это был чужой человек. Когда ее спрашивали о семье, первое, что она заявляла с сокрушенным выражением лица, избегая возможных вопросов, — ее папа умер. Это вызывало жалость, — бедная девочка наполовину сирота, — и больше никто ни о чем не спрашивал. Она тайно завидовала Аделе, своей лучшей подруге, единственной дочери разведенных родителей, чей отец, врач, занимавшийся пересадкой жизненно важных органов, баловал ее как принцессу; он часто бывал в Соединенных Штатах и привозил оттуда кукол, которые умели говорить по-английски, и красные лакированные туфельки, как у Дороти из сказки «Волшебник из страны Оз». Врач был сама нежность и веселье, он водил Аделу и Лусию в чайный салон отеля «Крийон», где они ели мороженое, украшенное кремом, в зоопарк — посмотреть на тюленей и в лесопарк — покататься на лошадях, однако игрушки и прогулки — это было самое меньшее. Самые лучшие моменты для Лусии были, когда она шла за руку с отцом своей подруги, делая вид, что та ее сестра, а значит, этот сказочный отец — их общий папа. Со всей страстностью новообращенной она желала, чтобы этот прекрасный мужчина женился на ее матери, и тогда он будет ее отчимом, однако небеса не исполнили это желание, как, впрочем, и многие другие.
В те времена Лена Марас была женщина молодая и красивая; у нее были прямые плечи, удлиненная шея, глаза цвета шпината, а в ее взгляде всегда был вызов. Отец Аделы никогда бы не решился ухаживать за ней. Ее строгие костюмы с пиджаками мужского покроя и целомудренные блузки не скрывали соблазнительных форм, однако ее манеры внушали лишь почтение и заставляли держаться на расстоянии. Претендентов на ее руку было бы предостаточно, если бы она только захотела, но она держалась за свое вдовство с высокомерием императрицы. Обман мужа посеял в ней неистребимое недоверие ко всему мужскому полу в целом.
Энрике Марас был на три года старше сестры. Довольно долго он жил воспоминаниями об отце, отчасти идеализированными, отчасти просто выдуманными, и шепотом разделял их с Лусией, однако со временем тоска по отцу рассеялась. Отец Аделы с его американскими подарками и мороженым в отеле «Крийон» его не интересовал. Он хотел, чтобы у него был собственный отец и по его мерке: он хотел быть похожим на него, когда вырастет, он хотел такого, какого увидишь в зеркале, когда придет пора бриться, такого, который объяснит ему главное, что должен знать мужчина. Мать повторяла, что он — глава семьи, что он отвечает за нее и за сестру, потому что роль мужчины — защищать и заботиться о близких. Однажды он решился спросить, как ему научиться этому без отца, и она сухо ответила, что ему придется импровизировать, поскольку, даже если бы его отец был жив, вряд ли он послужил бы примером. Он ничему не смог бы научить сына.
Дети были так же не похожи друг на друга, как и их родители. В то время как Лусия пропадала в лабиринтах пылкого воображения и сгорала от любопытства, от всего сердца проливала слезы над страданиями человечества и жалела животных, с которыми жестокого обращались, Энрике жил одним только умом. С детства он выказывал страстность прозелита,[7] что поначалу вызывало улыбки, а позднее превратилось в неприязнь; никому не нравился этот мальчик, уж очень он был неистовый, людям был невыносим его высокомерный вид и комплекс проповедника.
Будучи бойскаутом, он носил форменные шорты и пытался убедить каждого, кто попадался ему на пути, в преимуществах дисциплины и свежего воздуха. Позднее он перенес это патологическое упорство на философию Гурджиева[8], на теологию освобождения[9], на откровения ЛСД[10], а в конце концов понял: его истинное призвание — это учение Карла Маркса.
Пламенные речи Энрике вгоняли его мать в мрачное расположение духа — она считала, что от левых одни беспорядки и только беспорядки, — но совершенно не трогали его сестру, бойкую ученицу колледжа, которая интересовалась парнями-однодневками и рок-певцами куда больше, чем всем остальным. Энрике отпустил короткую бородку, длинные волосы и носил берет, пытаясь походить на знаменитого партизана Че Гевару, погибшего в Боливии двумя годами раньше, в 1967-м. Он прочитал все его работы и каждую минуту их цитировал, кстати и некстати, — у матери это вызывало взрывы гнева, а сестра слушала в упоении и восхищении.
Лусия оканчивала школу в конце шестидесятых, когда Энрике стал приверженцем политических сил, поддерживавших кандидата на пост президента от социалистов, Сальвадора Альенде, которого многие считали дьяволом во плоти. Согласно Энрике, спасение человечества заключается в том, чтобы разрушить капитализм посредством революции, которая не оставит от него камня на камне: любые выборы — шутовство, но, поскольку это единственная возможность проголосовать за марксиста, надо ее использовать. Другие кандидаты обещали реформы в рамках существующего строя, тогда как программа левых была радикальной. Правые развернули кампанию запугивания, предрекая, что Чили кончит тем же, что и Куба, что советские люди будут похищать чилийских детей и «промывать им мозги», они будут разрушать церкви, насиловать монахинь и казнить священников, отнимут землю у законных хозяев и покончат с частной собственностью, так что даже у самого бедного крестьянина отберут его куриц, а его самого обрекут на рабский труд в сибирском ГУЛАГе.
Несмотря на нагнетание страхов, страна склонилась в сторону левых партий, соединившихся в коалицию под названием Народное единство с Альенде во главе. К ужасу тех, кто всегда был у власти, и Соединенных Штатов, наблюдавших за чилийскими выборами, держа в голове Фиделя Кастро и его революцию, в 1970 году победила коалиция Народное единство. Больше всех был удивлен, возможно, сам Альенде, который до того трижды баллотировался в президенты и в шутку говорил, что его эпитафией будут следующие слова: «Здесь покоится будущий президент Чили». Вслед за Альенде был крайне удивлен Энрике Марас, — в одно прекрасное утро обнаружилось, что ему некому противостоять. Все быстро изменилось, едва утихла первоначальная эйфория.
Победа Сальвадора Альенде, первого марксиста, избранного демократическим путем, вызвала интерес у всего мира, и особенно у североамериканского ЦРУ. Править, опираясь на партии различных направлений, которые его поддерживали, и противостоять необъявленной войне его противников оказалось непосильной задачей, что и выяснилось очень скоро: началась буря, которая продлилась три года и потрясла основы общества. Она никого не оставила равнодушным.
Энрике считал так: подлинная революция — та, что была на Кубе, а реформы Альенде служат лишь для того, чтобы отложить на время ее неизбежность. Его партия ультралевых саботировала все инициативы правительства столь же яростно, как и партии правых. Вскоре после выборов Энрике бросил учиться и ушел из дома, не оставив адреса. Новости о нем поступали неожиданно и нерегулярно, он сам появлялся или звонил, всегда торопился, но чем он занимался, было тайной. Он все так же носил бородку и длинные волосы, но берета и американских ботинок на нем больше не было; казалось, он стал больше размышлять. Он уже не бросался в атаку с лапидарными лозунгами, направленными против буржуазии, религии и американского империализма; он научился выслушивать с напускной вежливостью эти, как он выражался, пещерные мнения своей матери и глупый вздор сестры.
Лусия украсила свою комнату плакатом с портретом Че Гевары, потому что то был подарок брата, потому что партизан был весьма привлекательный мужчина, а еще затем, чтобы досадить матери, которая считала его преступником. У нее также было несколько дисков Виктора Хары, певца и композитора. Она знала его песни протеста и некоторые слоганы вроде «Марксистско-ленинский передовой отряд рабочего класса и угнетенных слоев общества» — так определяла себя партия Энрике. Лусия принимала участие в массовых демонстрациях в защиту правительства, скандируя до хрипоты, что «народ сплоченный не будет побежденным», а через неделю с таким же энтузиазмом шла с подругами на другую демонстрацию, такую же многочисленную, где протестовали против того самого правительства, которое она защищала несколькими днями раньше. Причины этих выступлений интересовали ее куда меньше, чем шумное уличное веселье. Ее идеологические убеждения, как говорится, «оставляли желать», как однажды посетовал Энрике, когда издалека увидел ее на демонстрации оппозиционных сил. В моде были мини-юбки, сапоги на платформе и подведенные черным глаза, и Лусия все это переняла, ей нравились хиппи — дети цветов, в Чили их было очень мало, они, обкуренные, танцевали под звуки тамбуринов и занимались любовью в парках, как в Лондоне или в Калифорнии. До этого Лусия не дошла, поскольку мать запрещала ей водиться с этими цветочными дегенератами, как она их называла.
Так как единственной темой в стране была политика и она разрушала семейные и дружеские связи, Лена в своем доме установила закон молчания относительно этого вопроса, так же как в свое время ею был установлен запрет на упоминания о муже. Для Лусии, которая находилась на пике подросткового бунтарства, идеальным способом досадить матери было заговорить об Альенде. Лена возвращалась вечером с работы совершенно без сил; ей приходилось ездить в ужасном муниципальном транспорте, лавировавшем между забастовками и демонстрациями, и простаивать в бесконечных очередях, чтобы купить тощего цыпленка или сигареты, без которых она не могла прожить, однако у нее находились силы присоединиться к соседкам из квартала и выйти на «марш пустых кастрюль», — это была анонимная форма протеста против социализма вообще и дефицита товаров в частности. Грохот этих кастрюль начинался с единичных ударов в каком-нибудь дворе, к нему тотчас присоединялись другие, шум нарастал, и хор становился оглушительным; все это распространялось в тех кварталах города, где проживали представители среднего и высшего класса, и было похоже на предвозвестие апокалипсиса. Каждый вечер Лена находила свою дочь уставившейся в телевизор или болтающей по телефону, при этом ее любимые песни звучали на полную громкость. Эта неразумная девочка с телом женщины и мозгами соплячки беспокоила ее, но еще больше она беспокоилась за Энрике. Она опасалась, что ее сын из тех горячих голов, которые готовятся к насильственному захвату власти.
Глубокий кризис, расколовший страну, стал необратимым. Крестьяне присваивали землю, создавая сельскохозяйственные общины, банки и заводы были экспроприированы, добычу меди на севере страны, которая всегда была в руках североамериканцев, национализировали, дефицит приобрел повальный характер, в больницах не хватало шприцев и бинтов, не было запчастей для машин и механизмов, молока для детей, все жили в постоянном страхе. Собственники саботировали хозяйственный процесс, специально не поставляли на рынок товары первой необходимости, а в ответ рабочие организовывали комитеты, увольняли руководителей и объявляли себя хозяевами предприятий. На центральных улицах пикеты рабочих разжигали костры и охраняли офисы и магазины от банд правого толка, а за городом крестьяне день и ночь стерегли поля от прежних хозяев. На той и на другой стороне действовали вооруженные преступники. Несмотря на военную обстановку, на парламентских выборах в марте левые набрали больший процент голосов. И тогда оппозиция, которая три года плела заговор, поняла: для того чтобы свалить правительство, одного саботажа мало. Пришло время браться за оружие.
Во вторник, 11 сентября 1973 года, военные выступили против правительства. Утром Лена и Лусия услышали мерный гул вертолетов и самолетов, низко летящих над городом; они выглянули в окно и увидели, как по пустынным улицам движутся танки и грузовики. Ни один телевизионный канал не работал; везде была настроечная таблица. По радио они услышали про военный переворот, но что это значит, поняли только через несколько часов, когда возобновилось телевещание на государственном канале и на экране появились четыре генерала в полевой форме на фоне чилийского флага; они объявили об окончании коммунизма на нашей благословенной Родине и о необходимости подчиняться вооруженным формированиям.
Было объявлено военное положение, конгресс распущен на бессрочные каникулы, гражданские права отменены, а доблестные Вооруженные силы восстановили закон и порядок, а также ценности западной христианской цивилизации. Они объяснили, что Сальвадор Альенде собирался привести в действие план, предполагавший расправу над тысячами и тысячами людей, относящихся к оппозиции, то есть устроить беспрецедентный геноцид, но им удалось его опередить и предотвратить это. «А что теперь будет?» — спросила Лусия свою мать; ей было не по себе, бурная радость матери, которая открыла бутылку шампанского, чтобы отпраздновать такое событие, казалась ей плохим предзнаменованием; это означало, что брат Энрике может оказаться в отчаянном положении. «Ничего, дочка, наши солдаты уважают Конституцию, скоро они назначат новые выборы», — ответила Лена, не представляя себе, что пройдет больше шестнадцати лет, прежде чем это произойдет.
Мать и дочь заперлись дома и просидели так два дня, пока не отменили комендантский час, тогда они ненадолго вышли на улицу, чтобы купить продукты. Очередей в магазинах больше не было, на прилавках лежали горы куриц, однако Лена не стала их покупать, ей показалось, это слишком дорого, зато она купила несколько блоков сигарет. «А где вчера были все эти курицы?» — спросила Лусия. «Альенде держал их на своем личном складе», — ответила мать.
Они узнали, что президент погиб во время бомбардировки правительственного дворца, это без конца показывали по телевизору, так что даже надоело; ходили слухи, что по реке Мапочо, протекавшей через весь город, плавали трупы, что в огромных кострах сжигали запрещенные книги и что подозрительных лиц тысячами увозили на военных грузовиках и размещали в сымпровизированных на ходу местах задержания, например на Национальном стадионе, где за несколько дней до этого состязались футбольные команды. Соседи Лусии по кварталу пребывали в эйфории, как и Лена, но ей было страшно. От случайно услышанной фразы у нее сжалось сердце, в этих словах была прямая угроза для ее брата: проклятых коммунистов отправят в концентрационные лагеря и первого, кто начнет протестовать, расстреляют, так же как эти негодяи собирались сделать с нами.
Узнав, что тело Виктора Хары с раздробленными пальцами выбросили на улицу в одном из бедных кварталов, чтобы преподать урок остальным, Лусия проплакала несколько часов. «Это выдумки, дочка, преувеличения. Они уже не знают, что придумать, чтобы оклеветать Вооруженные силы, которые вырвали страну из когтей коммунизма. Как тебе в голову пришло, что такое может произойти в Чили», — говорила ей Лена. По телевизору показывали мультипликационные фильмы и оглашали указы военного правительства, в стране было спокойно. Впервые сомнения охватили Лену, когда она увидела имя своего сына в одном из черных списков, — тех, кто в них фигурировал, призывали явиться в полицейский участок.
Через три недели вооруженные люди в штатском ворвались в дом Лены и, не считая нужным представиться, объявили, что разыскивают ее детей: Энрике — по обвинению в партизанщине и Лусию как сочувствующую. У Лены не было новостей от Энрике уже несколько месяцев, а если бы и были, она ничего бы не сказала этим людям. Лусия накануне задержалась в доме у подруги и, поскольку объявили комендантский час, осталась там ночевать. У ее матери хватило здравого смысла не испугаться ни угроз, ни затрещин, которыми ее наградили ворвавшиеся в дом мужчины. С полным спокойствием, словно в оцепенении, она поведала агентам, что ее сын ушел из дома и они ничего о нем не знают, а дочь находится в Буэнос-Айресе в туристской поездке. Они ушли, предупредив, что вернутся и заберут ее, если дети так и не появятся.
Лена предположила, что телефон прослушивается, и подождала до пяти утра, когда заканчивался комендантский час; тогда она отправилась в дом, где ночевала Лусия, чтобы предупредить ее. После этого пошла к кардиналу, близкому другу ее семьи еще в те времена, когда он не начал подниматься по небесным ступеням Ватикана. Просить одолжения было не в ее характере, но в тот момент ей было не до гордости. Кардинал, удрученный общей ситуацией и длинной чередой просителей, великодушно выслушал ее и договорился благодаря своим связям, чтобы Лусия могла получить убежище в посольстве Венесуэлы. Он посоветовал Лене тоже уехать, прежде чем тайная полиция исполнит свои угрозы. «Я останусь здесь, ваше преосвященство. Я никуда не уеду, не зная, что с моим сыном Энрике», — ответила она. «Если вы встретитесь с ним, Лена, пришлите его ко мне, мальчик наверняка нуждается в помощи».
РИЧАРД
В эту январскую субботу Ричард Боумастер провел ночь полусидя и прислонившись к стене, ноги у него затекли оттого, что на них лежала голова Лусии; он то и дело просыпался, ему что-то снилось, мысли путались под влиянием волшебного кекса. Однако он не помнил, когда последний раз ему было так хорошо на душе. Качество продуктов с марихуаной всегда было разное, и трудно было рассчитать, сколько нужно съесть, чтобы достичь желаемого эффекта и при этом не улететь, подобно ракете. Уж лучше курить, но от дыма у него начиналась астма. В последней партии зелья было слишком много, нужно было отломать кусочки поменьше. Травка помогала ему расслабиться после тяжелого рабочего дня и прогнать призраков, в случае если они были недобрые. Не то чтобы он верил в привидения, нет, конечно; он был человек разумный. Но они ему являлись. В мире Аниты, где они вместе прожили несколько лет, жизнь и смерть были неразрывно переплетены, а добрые и злые духи обитали повсюду. Он признавал, что был алкоголиком, но уже много лет не притрагивался к спиртному, не был привержен и к другим особым веществам и не имел иных пороков — если только велосипед считать зависимостью или пороком. Марихуана в малых дозах, которую он иногда употреблял, определенно не входила в эту категорию. Если бы накануне кекс не оказал на него такое сильное действие, он бы поднялся с места, как только погас камин, и отправился бы спать в свою постель, а он уснул, сидя на полу, и проснулся в каком-то безвольном состоянии, с одеревеневшим телом.
Этой ночью, воспользовавшись его незащищенностью, демоны набросились на него, когда он пребывал в полудреме или видел сны. Раньше он пытался сдерживать их, запирать в бронированный отсек памяти, но потом отказался от этого, поскольку вместе с демонами исчезали и ангелы. Позднее он научился охранять свои воспоминания, даже самые мучительные, ведь без них получится, что он будто и не был молодым, никогда никого не любил и никогда не был отцом. Если платой за это должно быть страдание, он готов платить. Иногда демоны выигрывали битву с ангелами, тогда результатом была парализующая мигрень, и она тоже была частью назначенной ему цены. Он влачил тяжкий груз совершенных ошибок, долг, который он ни с кем не мог разделить до этого января 2016 года, когда обстоятельства заставили его раскрыть свое сердце. Это случилось вчера вечером, и в результате он оказался на полу, рядом с двумя женщинами и жалкой собачонкой, мысленно изгоняя из себя прошлое, а в это время снаружи темнел спящий Бруклин.
Когда он включал компьютер, на заставке появлялась фотография Аниты и Биби, которые или обвиняли его, или улыбались ему, в зависимости от его настроения в этот день. Это не было напоминанием о них, оно ему было не нужно. Если его память ослабеет, Анита и Биби будут ждать его в безвременном пространстве снов. Иногда, бывало, один сон, особенно живучий, прилипал к нему и целый день давал ощущение опоры в этом мире, а другой, наоборот, сталкивал в зыбкость катастрофического кошмара. Погасив свет, прежде чем заснуть, он думал об Аните и Биби, надеясь когда-нибудь их увидеть. Он знал: ночные видения происходят от него самого; если его мозг способен наказывать его, насылая кошмары, то он может и наградить, но у него не было метода, с помощью которого он мог бы вызвать утешающие сны.
Его переживания со временем менялись по цвету и текстуре. Красные и колющие поначалу, затем они стали серые, плотные и жесткие, как мешковина. Он привык к этой глухой боли, она вросла в ежедневные неприятности, как желудочная изжога от повышенной кислотности. Однако чувство вины было постоянным, холодным и твердым, как стекло, и не отступало. Его друг Орасио, всегда готовый поднять тост за все хорошее и минимизировать плохое, однажды уличил его в том, что он просто влюблен в несчастье: «Да пошли ты свое супер-эго куда подальше, черт тебя дери. Копаться в каждом поступке, прошлом и настоящем, — это извращение, грех гордыни. Ты не настолько значителен. Прости себя раз и навсегда за все, так же как Анита и Биби простили тебя».
Лусия Марас как-то сказала ему полушутя, что он постепенно превращается в пугливого старикана-ипохондрика. «Я такой и есть», — ответил он, пытаясь подхватить шутливый тон, однако почувствовал себя задетым, потому что это была правда, и против нее не попрешь. Это произошло на одном из ужасающих общественных мероприятий: члены кафедры провожали на пенсию свою коллегу. Он подошел к Лусии с фужером вина для нее и стаканом минеральной воды для себя. Она была единственным человеком, с которым у него было желание разговаривать. Чилийка была права, его мучило постоянное беспокойство. Он горстями глотал витаминные добавки, так как думал, что, если начнутся проблемы со здоровьем, все полетит к чертям и здание его существования рухнет на землю. Он поставил дом на сигнализацию, поскольку слышал, что в Бруклине, как, впрочем, и в других местах, воруют в любое время, даже днем, а чтобы хакеры не взломали его личную почту, он ввел в компьютер и в сотовый телефон такие сложные пароли, что иногда сам их забывал. Кроме того, он застраховал машину, здоровье, жизнь… в общем, оставалось застраховаться от тяжелых воспоминаний, атаковавших его, стоило нарушить привычную рутину: всякое нарушение порядка приводило его в смятение. Студентам он проповедовал, что порядок есть искусство мыслящих людей, непрерывная борьба с центробежными силами, поскольку естественное развитие всего сущего — это распространение, размножение и хаос; в качестве доказательства достаточно посмотреть на поведение человека, алчность природы и бесконечную сложность вселенной. Чтобы поддерживать хотя бы видимость порядка, он не распускался и контролировал свою жизнь с военной четкостью. Для этого и служили разного рода списки и строгое расписание, так рассмешившие Лусию, когда она их обнаружила. То, что они работали вместе, было плохо, от нее ничего не ускользало.
Поделиться книгой: