Серебряная река

— Это не тренировочный меч.

— Он готов к переводу в следующую лигу.

Мунтадир повернулся к отцу.

— Ему одиннадцать лет. Кадеты Цитадели только с пятнадцати, а то и больше лет начинают сражаться живыми мечами. — Он напрягся, слыша скрежет стали. — Его могут убить!

Гассан отмахнулся от него:

— Он бы не вышел на этот бой, если бы Ваджед и его инструкторы не считали, что он готов. К тому же я лично поговорил с Ализейдом. Он сам горит желанием.

Мунтадир прикусил губу. Он достаточно хорошо знал своего младшего брата — подобным желанием тот никак не мог гореть. Для него этот бой был всего лишь шансом показать, на что он способен. Показать однокашникам-кадетам — мальчикам из нищих деревень в Ам-Гезире, тем, которые теперь подбадривали его криками, — что наполовину аяанлеский принц ничуть не хуже их в бою. Что он лучше. И пусть он был еще ребенком, у Али в глазах сверкала убийственная нацеленность, когда он отражал удар, когда, используя преимущество своего малого роста, нырял под руку противника.

«Мой будущий каид». Молодой человек, который, если обстоятельства и судьба будут благоприятствовать ему, может занять очень высокое положение при старшем брате.

Мунтадир, встревоженный, заставил себя отвернуться.

— Я могу сесть, абба? — Гассан кивнул в сторону подушки, и Мунтадир опустился на нее. — Прости мое опоздание, — продолжил он. — Я не думал, что ты захочешь поговорить со мной в такую рань.

— Уже полдень, Мунтадир. Если бы ты не пил до рассвета, полдень не показался бы тебе такой ранью. — Гассан посмотрел на него недовольным взглядом. — Ты слишком молод еще, чтобы попадать в зависимость от вина. Если оно не приведет тебя к преждевременной смерти, то сделает слабым королем.

У Мунтадира не возникло сомнений относительно того, какая из этих вероятностей волнует его отца сильнее.

— Я постараюсь обуздать свои желания, — дипломатично сказал он. — Но вчерашний вечер был довольно полезен.

Он замолчал при виде слуги, который приближался, чтобы налить ему горячий дымящийся кофе из медного карафе. Мунтадир поблагодарил слугу, сделал большой глоток, чтобы прогнать пульсации из головы.

— И что за польза? — поторопил его с ответом Гассан.

— Я думаю, твои подозрения относительно аль-Данафа справедливы, — ответил он, называя имя одного губернатора гезири на севере. — Я вчера провел вечер с его родственником, и он давал довольно интересные обещания одной из моих спутниц. Я бы сказал, что они либо научились добывать золото из камней, либо прибирают к рукам причитающиеся казне налоги с караванов.

— Доказательства?

Мунтадир отрицательно покачал головой.

— Но его жена происходит из влиятельного клана. Подозреваю, что они будут не очень довольны узнать про обещания, которые он давал другой женщине. — Он отхлебнул еще кофе. — Я подумал, что нужно сообщить это тебе.

Так у них было заведено: Мунтадир добывал то, что удавалось добыть обаянием, а его отец вступал в дело, когда приходило время прибегнуть к другим — более насильственным — методам.

Гассан покачал головой, его губы сошлись в жесткую линию.

— Вот ублюдок. Подумать только — я ведь рассматривал его как возможного претендента на руку твоей сестры.

У Мунтадира сердце похолодело, несмотря на горячий кофе.

— Что?

— Было бы неплохо укрепить наши отношения с севером. Снять некоторое напряжение, которое появилось за несколько последних десятилетий.

— И ты бы отдал свою дочь змее, которая на полвека старше ее, только для того, чтобы снять напряжение? — резко сказал Мунтадир. — Она даже не говорит на гезирийском. Ты понимаешь, как бы ей было там одиноко? Как несчастна была бы она?

Гассан отмахнулся от его слов так же, как отмахнулся от его беспокойства по поводу Али. Это был бесконечно раздраженный жест.

— Кроме размышлений, ничего и не было. Я бы ни на что такое не пошел, не поговорив с ней. И уж определенно ничего такого теперь я не сделаю.

Будто ее мнение имело какое-то значение для него. Мунтадир знал, что его отец был человеком добрым… но Зейнаб — принцесса, мощный козырь в убийственной игре, которая называлась политикой Дэвабада. Ее будущее определено тем политическим курсом, который будет сочтен Гассаном наиболее выгодным для их властвования.

— А что за причина, по которой ты захотел меня видеть — это как-то связано с громкоголосым сыном Каве, который считает, что он поступил ко мне на службу?

— Он таки поступил к тебе на службу. Он предложил себя для Бригады дэвов. Он будет проходить подготовку в Цитадели с целью стать твоим личным охранником, а пока он может войти в твой круг. Он явно довольно талантливый лучник.

«Лучник?» Мунтадир застонал.

— Нет, не вынуждай меня принять какого-то провинциального аристократа, который хочет стать Афшином под моим крылом. Я тебя прошу.

— Не будь таким снобом. — Гассан снова уставился на арену, где Али нанес еще один удар. — Джамшид получил образование в храме, он образованный аристократ дэв. Я уверен, он хорошо впишется в твою маленькую свиту поэтов и певцов. Что говорить, я хочу, чтобы ты постарался в этом направлении.

Мунтадир нахмурился, услышав непреклонность в голосе отца.

— Что-то случилось?

— Нет. — Линия губ Гассана стала еще строже. — Но я считаю важным иметь Джамшида в твоем окружении, быть уверенным в его преданности, подлинной преданности. Нам не повредит, если надежный дэв займет столь высокое положение. — Он пожал плечами. — А если этот надежный дэв будет среди твоих домашних… то еще лучше.

Хотя они разговаривали тихо и на гезирийском, Мунтадир время от времени поглядывал через плечо отца на собравшихся, чтобы удостовериться, что никто из них не подслушивает.

— Ты в чем-то подозреваешь Каве?

Мунтадир помедлил. Ему пришлось не по душе решение отца назначить несколько лет назад Каве э-Прамуха великим визирем, но он тогда был слишком молод (и слишком боялся высказывать свое мнение, если оно не совпадало с королевским), чтобы возразить. Это решение было принято вскоре после убийства Манижи и Рустама руками ифритов, когда сам Дэвабад был на грани хаоса и никто не желал слушать недобрые предсказания недоросля королевских кровей из рода Кахтани.

Гассан, вероятно, прочел его мысли.

— Говори, что у тебя на уме, эмир.

— Я ему не верю, абба.

— Потому что он дэв?

— Нет, — ответил Мунтадир уверенным голосом. — Ты знаешь — я не из таких. Многим дэвам я доверяю. Но среди них есть такие, которые никогда не перейдут на нашу сторону. Я могу это чувствовать. Ты можешь это видеть. За душевными улыбками в их глазах недовольство.

Выражение лица Гассана ничуть не изменилось.

— И ты считаешь, что Каве — один из них. Он прекрасно себя зарекомендовал в роли великого визиря.

— Конечно, зарекомендовал. Он пока в таком положении, что не может предпринять никаких шагов. — Мунтадир покрутил серебряное кольцо на пальце. — Но я думаю, что мы должны опасаться человека, который был так близок, как он, к Маниже и Рустаму. Абба, иногда Каве смотрит на меня… как на насекомое. Он никогда не позволяет этому проявиться в его действиях, но я готов биться об заклад, что в своем доме он называет нас песочными мухами, которых нужно прихлопнуть.

— Тем важнее иметь своего человека в его доме.

— И ты считаешь, что его сын — наилучший выбор для такой роли? Внедрить настоящего шпиона в его дом можно гораздо более простым способом.

Гассан отрицательно покачал головой:

— Я не хочу никаких шпионов. Мне нужен его сын. Мне нужен кто-то, кого я могу использовать, кто-то, про кого Каве знает, что я могу его использовать, но кем он не осмелится рисковать.

Мунтадир знал, что на самом деле говорит его отец. Он уже видел, как такие схемы разыгрывались раньше: сыновья политических оппонентов брались в Цитадель, предположительно для последующей достойной карьеры, но еще и для того, чтобы у горла их родителей, если они надумают пересечь черту, постоянно был клинок. Жены приглашались компаньонками к королеве, а потом, если на их мужей падало подозрение, их задерживали в гаремах.

Его отцу требовался заложник.

При воспоминании о веселой улыбке Джамшида мурашки вины побежали по коже Мунтадира.

— Ты хочешь испортить ему жизнь? — спросил он наконец.

— Надеюсь, что ничего такого не потребуется. У тебя талант очаровывать людей. Есть придворные, которые кровь готовы пролить, чтобы втереться к тебе доверие. — Гассан прищурился. — А потому прими яркоглазого честолюбивого Афшина и сделай его своим ближайшим другом. Покажи сыну Каве обаяние, богатство, женщин… рай, которым могла бы стать его жизнь. И убеди его в том, что его счастливая судьба зависит от твоей. И нашей. Это не должно вызвать затруднений.

Мунтадир взвесил услышанное. Он хорошо знал отца, а потому порадовался, что тот просит его только о том, чтобы он подружился с Джамшидом, а не отравил его, не втянул в какую-нибудь скандальную историю.

— Значит, подружиться? Сделать его одним из моих сподвижников?

В глазах его отца мелькнуло выражение, которое Мунтадир не смог истолковать.

— Я не стал бы возражать, если бы ты смог развязать его язык и разузнал о его жизни в Зариаспе. О том, что ему известно об отношениях его отца с братом и сестрой Нахид.

Мунтадир провел пальцем по кромке чашки. То ли от вина, которое все еще бурлило в его животе, то ли от слов отца, но его желание пить кофе пропало.

— Ясно. Если это все…

Крик Али привлек его внимание. Мунтадир успел повернуться вовремя, чтобы увидеть, как зульфикар вылетел из руки его брата.

Чувство облегчения расслабило его тело. Он сомневался, что Али хотел потерпеть поражение, но если пламенный, ядовитый меч выбит из руки его младшего брата, то и слава богу.

Вот только противник Али не остановился. Он продолжил атаку, ударил брата ногой в грудь. Али упал, распростерся на песке.

Мунтадир в ярости вскочил на ноги.

— Сядь, — ровным голосом сказал Гассан.

— Но, абба…

— Сядь, я сказал.

Мунтадир сел, его кожа горела: он видел, как противник Али бросился за ним. Остальные кадеты замерли. Ему вдруг показалось, что его брат совсем ребенок, что он такой маленький: испуганный мальчонка пятился, его оторопелые серые глаза метались между надвигающейся на него крупной фигурой противника и тем местом, где упал его зульфикар.

Люди погибали, пытаясь освоить зульфикар. Подготовка была безжалостной, она имела целью выявить тех, кто мог овладеть таким губительным оружием и контролировать его. Но уж никак не здесь. Не для королевского же сына устраивать испытание, не на глазах же короля.

— Абба, — попробовал еще раз Мунтадир, он напрягся, видя, как Али едва увернулся от следующего удара. — Абба, прекрати это. Скажи ему, чтобы сдался! — Его голос перехватывало от страха.

Его отец не проронил ни слова.

Выражение лица Али внезапно переменилось, оно исполнилось решимости. Он схватил горсть песка и бросил в лицо противника.

Солдат сделал шаг назад. Его свободная рука метнулась к лицу. И Али хватило этого времени, чтобы зацепить противника ногой за щиколотку и с силой дернуть, отчего тот рухнул на землю. Еще мгновение, и Али схватил свой ханджар и ударил им по руке солдата, держащей зульфикар. Ударил еще раз и еще, и еще. От этих жестоких ударов из руки воина хлынула кровь, и он выронил свой зульфикар.

Мунтадир облегченно вздохнул. Невзирая на приказ отца, он поднялся на ноги, подошел к краю платформы. Али, вероятно, заметил его, потому что поднял глаза и встретился с ним взглядом.

За то короткое время, что его младший брат неуверенно улыбался Мунтадиру, его оппонент достал собственный ханджар и ударил его рукояткой по лицу Али.

Мальчик вскрикнул от боли, из его носа потекла кровь. Свист, извещавший о конце боя, заглушил недовольный крик Мунтадира.

«Сейчас кое-кто умрет». Мунтадир развернулся на каблуках, потянулся к собственному кинжалу. Его ханджар был не столько оружием, сколько эмирским украшением, драгоценным символом власти, но Мунтадир чувствовал, что ему хватит сил вонзить кинжал в горло того, кто только что ударил его брата.

Гассан ухватил его запястье, дернул, притягивая к себе.

— Перестань.

— Я не перестану! Ты видел, что он сейчас сделал?

— Видел. — Голос его отца звучал твердо, но Мунтадир заметил, что Гассан стрельнул глазами в сторону Али, после чего перевел взгляд на старшего сына.

— Схватка еще не была остановлена. Ализейд не должен был расслабляться.

Мунтадир вывернул запястье из хватки отца.

— «Не должен был расслабляться?» Они оба были без оружия! Кто-то поступает так с твоим сыном, а ты молчишь?

Ярость исказила лицо Гассана, но это была усталая ярость.

— Я предпочту, чтобы ему сломали нос у меня на глазах, чем узнаю о его смерти в сражении далеко от дома. Он учится, Мунтадир. Он станет каидом. Это опасная жизнь, полная насилия. И ни ты, ни я не окажем ему хорошей услуги, если будем создавать ему привилегированные условия во время тренировок.

Мунтадир посмотрел на младшего брата. Его белая униформа для тренировочных боев покрылась грязью, подпалинами, кровавыми пятнами и нечистым песком арены. Али поднес изгвазданный рукав к носу, чтобы остановить кровотечение, и одновременно, прихрамывая, направился к своему зульфикару.

Это зрелище разбило сердце Мунтадира.

— Тогда я не хочу, чтобы он стал моим каидом, — вспылил он. — Отчисли его из Цитадели. Пусть он проведет последние годы детства в радости, поживет нормальной жизнью.

— Он никогда не будет жить нормальной жизнью, — тихо сказал Гассан. — Он принц, он наследник двух влиятельных семей. Такие люди не живут нормальной жизнью в нашем мире. В особенности теперь. После того…

Его отец не договорил предложения. Это и не требовалось. Все знали о том непоправимом ущербе, который был нанесен их миру убийством последних Нахид. Если политика Дэвабада была убийственной во времена младенчества Мунтадира, а стабильность в городе балансировала на острие ножа, то те благодатные времена не шли ни в какое сравнение с нынешними.

Нет. У Али никогда не будет нормальной жизни. Ни у кого из них не будет. Мунтадир с болью в сердце смотрел, как Али засовывает в ножны свой зульфикар. Клинок казался слишком большим в сравнении с его телом.

— Я делаю это не для одного Ализейда, — проговорил не без горечи его отец. — У тебя хорошие политические инстинкты, Мунтадир. Ты обаятельный. Ты отличный дипломат… Но ты не посол и не визирь. Ты мой преемник. Ты должен ужесточить сердце. Иначе Дэвабад сокрушит тебя. А ты не имеешь права рисковать этим, сын мой. Этот город поднимается и падает со своими королями. — Отец задержал на нем взгляд, в его глазах теперь чувствовалась какая-то уязвимость, отзвук тех забот и страхов, а также простая привязанность, которую прежде Гассан так свободно демонстрировал своей семье. Через мгновение это выражение исчезло. — Ты меня понимаешь?

«Прежде всего Дэвабад». Эти слова были мантрой его отца. Он произносил их, когда хотел жестко поставить на место тех, кто осмеливался возражать ему. Когда губил жизни своих юных детей.

И Мунтадиру когда-нибудь придется делать то же самое.

Тошнота подступала к его горлу.

— Я… я должен отвести Джамшида в Цитадель.