Судьба

— Подойди поближе. — Яковлев поманил его пальцем.

Федор, леденея от страха, боком-боком подошел к нему и покосился на дверь, «Как только замахнется — выскочу во двор», — мелькнула у него мысль.

— Снимай одежду!

«Зачем он заставляет меня раздеться? Неужели старый леший собрался меля голым высечь? Но в руках у него нет ни кнута, ни скребницы. И лицо незлое. Странно».

Федор неторопливо стянул с себя ветхий полушубок из пегой жеребячьем шкуры и бросил на пол. Остался он в рваной ситцевой рубашке неопределенного от грязи цвета. Яковлев брезгливо поморщился и перевел взгляд на заплатанные штаны из телячьей шкуры. Потом важно подошел к двери, приоткрыл ее и распорядился:

— Эй, девки, принесите, новую меховую шубу!

Вошла горничная и внесла темно-синюю шубу из тонкого дорогого сукна, на меху из лапок черно-бурых лисиц.

Хозяин ваял шубу и протянул Федору:

— Ну-ка, примеряй.

Юноша попятился к порогу.

— Зачем?.. — вырвалось у него.

— Ну-ну, не ломайся. Возьми!..

Toт робко протянул руку и взял шубу за бобровый воротник.

— Надень.

«Семь бед — один ответ», — подумал Федор и накинул на плечи шубу.

— Застегнись! — Хозяин опять заходил вокруг батрака, пощупал плечи, провел по ним рукой, убеждаясь, что шуба его сына, Федорки, хорошо сидит на Федоре, точно сшита на него. — А ну-ка, пройдись!

Федор прошелся по комнате. Словно у охотника, натянувшего тетиву самострела, в глазах хозяина блеснули хищные огоньки и тут же потухли.

— Ну, снимай, — довольным голосом сказал Яковлев и, приняв шубу, отдал ее горничной. — Вытряхни ее на улице и повесь там, пусть проветрится.

Федор надел свой полушубок. Он не решился спросить, зачем хозяин примерял на него шубу своего сына.

— Постой, парень, — остановил его у порога Яковлев. — Нам нужно с тобой потолковать. — И повел Федора в глубь дома, куда разрешалось входить только домашним. Комната была увешана нарядной одеждой. В застекленном шкафу сверкало множество серебряной посуды.

— Садись, Федор, и слушай меня внимательно. — Голос у Яковлева стал мягким, ласковым. — Ты мой приемный сын, а я твой отец. То, что было у нас с тобой, позабудь. Между своими всякое бывает. — Лицо старика расплылось в улыбке, глаза потеплели. — А в беде мы должны друг за друга горой стоять и не помнить зла. Готов ли ты сделать то, о чем я тебя попрошу?

Федор неопределенно пожал плечами, не понимая, к чему хозяин клонит.

— Мне уже немного осталось жить, — продолжал Яковлев, — и очень больно сносить обиды. А меня вот обидели. Страшно обидели…

Федора поразил доверительный тон, звучавший в голосе хозяина, и он спросил:

— Обидел?! Кто?

— Одна девица, — Яковлев перешел на яростный шепот, — сделала меня, старого, посмешищем для серой собаки… — Глаза его вдруг повлажнели и заморгали.

Федор было подумал: хозяин хочет поручить ему какую-то очень нужную и трудную работу. А разговор зашел о другом. Он и представить не мог, чтоб такого важного и почтенного тойона[11], как голова Яловлев, могла обидеть какая-то девушка.

— Девица?! — переспросил он удивленно.

— Да, милый мой, — всхлипнул Яковлев и погрозил кому-то кулаком. — Дочь головы Средневилюйского улуса… Больно зазналась, зачванилась, что-де лицом бела, как горностайка, и всех сыновей почтенных, богатых родителей трех улусов отвергла, осрамила.

Чего это хозяин так расстраивается? Подумаешь, какая-то девушка из Вилюйского округа отвергла сынков богатых родителей. Какое ему, собственно, до этого дело, и почему он рассказывает об этом своему батраку? А вдруг это какая-нибудь ловушка?.. Лучше Яковлева в улусе никто не умеет притворяться и нет никого более коварного и мстительного.

И вдруг Федор вспомнил: в прошлом году хозяин с сыном Федоркой ездили куда-то свататься. Вернулись они через две недели мрачные, злые… Вот тогда, наверно, и «осрамила» его уродливого Федорку красавица из Вилюйского улуса.

Яковлев продолжал смотреть на Федора, словно перед ним был не батрак, а родной желанный человек, которого можно и приголубить и поплакаться ему в жилетку.

— Не обессудь, сынок, своего старого отца, — тоном больного заговорил он. — До сего времени моим любимцем был Федорка. Нынче осенью во мне заговорило отцовское чувство и напомнило: у меня не один, а два сына — Федорка и Федор. Отныне тебе жить со мной под одной крышей, ни в чем не будешь нуждаться. А то, что ты пожил вместе с батраками и хлебнул с ними из одного котла, не худо. Это даже хорошо. Ты научился все делать своими руками и в случае чего не пропадешь. Ну на что годится наш Федорка? Даже топора не умеет в руках держать. Завтра оденем тебя с иголочки, постелим на ороне роскошную постель, и пусть все увидят, что Яковлев умеет холить-любить своих детей. — Хозяин приблизил к батраку раскрасневшееся лицо и заговорщицким голосом добавил — Только ты должен будешь привести в дом невесту. Ту самую, из Вилюйского округа, дочь головы Харатаева.

Федора даже в пот бросило: так странны и неожиданны были для него слова Яковлева. Еще вчера он метал на него яростные взгляды или, проходя мимо, не замечал, как не замечают надоевшую вещь, а сегодня…

«Решил поиздеваться, старый», — кольнула Федора мысль, и ему захотелось ответить хозяину зло и дерзко. Но то ли из боязни рассердить Яковлева, то ли у него не нашлось слов, он только спросил:

— Вы чего насмехаетесь, хозяин?..

Густые черные брови Яковлева взметнулись вверх, рот полуоткрылся в недоуменной улыбке, руки он прижал к груди и чуть ли не нараспев сказал:

— Сынок, видит бог, не насмехаюсь! Да какой резон мне над тобой зубы скалить?

«И в самом деле, зачем ему притворяться?» — подумал бы каждый на месте Федора. И разве возможно было хотя бы на мгновенье усомниться в искренности слов Яковлева, глядя на его немного растерянную улыбку и теплый, чуть печальный взгляд?

— Половину скота, строений, сенокосных угодий отпишу тебе. Вступишь во владение после моей кончины. Вторую половину получит Федорка. Но помни: внуков мне должна нарожать прекрасная дочь головы Харатаева. Такова моя воля. Ну что тебе стоит сосватать ее? Ты всем удался: и лицом, и статью! Я наряжу тебя в шелка и дорогие меха, дам самых лучших коней! Ну как, идет?

Федор озадаченно почесал затылок.

Яковлеву показалось, что парень начал сдаваться, и он мечтательно продолжал:

— И станешь ты зятем очень богатого человека, улусного головы. Он души не чает в своей единственной дочери и ничего не пожалеет для приданого. А после смерти родителей все богатство перейдет к тебе. Не упускай случая устроить свою судьбу.

От слов Яковлева голова Федора пошла кругом. А почему бы в самом деле ему не попробовать посватать эту гордую богачку? Давно говорят, чего он очень красив. Все, мол, девушки-батрачки вздыхают и сохнут по нем. Федор посмотрел на свои натруженные, обветренные, в ссадинах руки — и готов был закричать от отчаяния: куда он спрячет их, когда поедет к невесте? Ведь они выдадут его с головой, и никакие шелка не помогут! А как бы хорошо положить конец этой горемычной собачьей жизни! Зажить своим домом в достатке. Ни перед кем не гнуть спину и не унижаться, быть хозяином — не жалким батраком…

Федор остался в доме головы Яковлева. Домочадцам явно не понравилось это, и они словно не замечали приемыша. Чтобы Федор лишний раз не чувствовал на себе косых взглядов хозяйки и Федорки, Яковлев велел завтраки, обеды, полдники и ужины на двоих приносить в свою половину. Садился он за стол вместе с Федором, был всегда с ним предупредителен и ласков.

В дом головы зачастили женщины-швеи, снимали мерки с Федора, надоедали ему бесконечными примерками — шили для него одежду.

Первое время для Федора все здесь было в диковинку, и он был доволен своей новой жизнью. Спал и ел, сколько хотел. Теперь ему не надо чуть свет бежать в хотон, чтобы напоить и накормить скотину, убрать из-под нее навоз, заменить подстилку, а потом ехать в тайгу пилить лес для новых построек. Однако сытое житье, безделье и скука, замкнутые, постные лица скоро осточертели ему. Здесь не с кем было парню поговорить по душам, пошутить. Здесь не услышишь ни смеха, ни песни, не то что в юрте, где живут батраки. Зато ругань, взаимные оскорбления часто нарушали тишину хозяйского дома.

Батраки, с которыми Федор раньше ютился и работал вместе, как-то встретили его во дворе и полюбопытствовали:

— Так это правда, что ты теперь у хозяина вместо сына? А как же тот, Федорка? Батраком у него будет, да? Ну, как тебе там, нравится? Поди, в сметане купаешься?

Федор усмехнулся:

— Незавидная, оказывается, жизнь-то у наших тойонов. Скука, ссоры, зависть, обман. Уж куда лучше было мне с вами.

И действительно, как только Федор выходил из дома, в семье головы с новой силой вспыхивала перебранка. Начинала ее Авдотья, жена Яковлева:

— Ты с ума сошел на старости лет! Взял батрака в дом и нежишь его больше, чем родного сына… Ума не приложу, чем он тебя околдовал?

— Это не твоего ума дело, старая, — отвечал ей Яковлев и, не желая слушать жену, выходил или кричал, топал ногами, и та замолкала.

Уязвленное самолюбие не давало покоя кичливому голове, и он, точно одержимый азартом картежник, был готов пойти на все, ставить ва-банк даже половину своего богатства, тем более в его руках был надежный козырный туз — приемыш Федор. Да, скоро на голову Харатаева будет обрушена страшная месть, от которой все содрогнутся…

Улусному письмоводителю Яковлев наказал, как можно скорее научить Федора читать, писать и разговаривать по-русски. Парень кое-что уже знал, поэтому учеба пошла бойко. Федора невозможно теперь было узнать: лицо стало румяным, кожа на руках мягкая, белая, походка легкая, горделивая. Ему очень шли дорогие шелковые и гарусные наряды.

В юрте батраков все чаще и чаще говорили о Федоре. Одни завидовали ему, другие, зная, как скареден и жаден голова, удивлялись происходящему и старались докопаться до причины, заставившей Яковлева усыновить своего бывшего батрака.

Старушка Федосья, заменявшая когда-то Федору мать, — она теперь совсем одряхлела и ослепла на оба глаза, — не очень-то была рада перемене судьбы своего любимца. Когда речь заходила об этом, она горестно вздыхала, бурча себе что-то под нос: видимо, предчувствовала недоброе.

Круто завернули зимние холода. Скоро рождественские праздники. Яковлев нет-нет да и напомнит Федору за обедом или ужином, что приближается время сватовства и пора готовиться к поездке. Федор смущался, краснел, а в прищуре глаз хозяина прыгали лукавые чертики.

Однажды голова вошел в комнату, где Федор и письмоводитель улуса занимались русским языком.

— Сидор, закрой-ка книгу, поговорить надо.

Письмоводитель вытянулся, приготовившись слушать.

Яковлев, улыбаясь, кивнул на Федора и спросил, умеет ли он читать и писать по-русски.

Сидор похвалил Федора: он-де уже вполне умеет читать и писать.

— Молодец, сынок. — Яковлев похлопал Федора по плечу — Теперь-то я спокоен за тебя. Не нынче, так завтра поедешь за женой. Говорю тебе это при улусном письмоводителе, человеке умном и образованном. И, кстати, попросим у него совета.

— В таких делах из меня плохой советчик, — попробовал уклониться письмоводитель.

— Не прибедняйся, Сидор. Ты горазд на выдумки. Дело мы задумали тонкое, но вот как его провернуть? Один мой сын уже сватался за дочь головы Харатаева, и посылать к ним в дом второго рискованно. «Что за человек, скажут, этот Яковлев? Одному отказали, он другого посылает». Поэтому Федору надо выдать себя за другого человека.

Федор смешался. Выдавать себя за кого-то другого… А вдруг обнаружится ложь? К тому же невеста со временем все равно узнает.

Сидор пожал плечами, не зная, что посоветовать Яковлеву. Он разделял опасения головы, что дочь Харатаева, отвергнув одного сына, сделает то же самое, когда к ней посватается другой. Но что здесь можно придумать?

Все трое долго молчали.

— А почему я не могу назваться своим собственным именем? — заговорил первым Федор.

Яковлев громко рассмеялся. Он хохотал долго, почти до слез, и, отдышавшись, сказал:

— Милый мой, каким это своим именем? Да кому известны имена твоих горе-родителей? Ведь за нее сватались сыновья улусных голов, первых богачей, купцов, о которых наслышана вся Якутия.

Федору страшно было даже подумать, что ему в доме невесты предстоит бессовестно лгать и изворачиваться. И вместе с тем он понимал: иначе нельзя. Назовись он своим настоящим именем, его тоже отвергнут и, пожалуй, вытолкают за порог. Значит, надо обмануть.

Письмоводитель улуса, все время игравший карандашом, посмотрел в сторону Яковлева и тихо произнес:

— А что, если отправить его в поездку под видом купеческого сына?

Яковлев запустил в свою седеющую бороду всю пятерню, яростно почесал, вырвал один волосок и стал рассматривать его, словно хотел определить на цвет. Затем, продолжая мучительно думать, попробовал волос на зуб, точно хотел перекусить.

— Пожалуй, не годится, — подал он наконец голос. — Ну, заедет он в такую даль, ну, назовет себя купеческим сыном. А дальше что? Зачем приезжал, что его привело в Вилюйский округ?

— Пусть взыскивает с должников отца деньги, взятые в кредит. Что в этом неправдоподобного?

Лицо Яковлева сморщилось:

— А вдруг не поверят, начнут расспрашивать, какому купцу он приходится сыном, где теперь отец?

— На отца напали беглые каторжники и убили. Остались векселя.

— А вдруг попросят показать векселя?

— Ну что ж, покажет.

— Какие?

— Да все в наших руках.

Яковлев подбежал к письмоводителю и стал трясти его руку.

— Превосходная мысль, лучше не придумаешь! Да-да, купца похоронили. Федор — единственный наследник огромного состояния. По пути в Вилюйск пусть он заедет к Харатаевым и попросится на ночь. И останется там на денек-другой погостить. Пусть старается понравиться девушке и ее родителям и перед отъездом заговорит о сватовстве. А что он будет один, никакого неприличия в этом никто не усмотрит. Ведь разъезжает по делам и посватался потому, что уж больно хороша невеста!.. Получится как бы случайно…

Федор на минуту представил себя в положении «купеческого сына», и краска стыда залила его лицо. Как у него язык повернется говорить ложь, выдумывать, притворяться? И что скажет потом ему жена, когда все это откроется? Какими глазами он будет на нее смотреть?..

Спустя два дня Яковлев нарядил приемыша в Федоркину шубу, снабдил его фальшивыми векселями на имя Федора Владимировича Гаврильева, удостоверенными печатью Намской инородной управы, велел запрячь самого лучшего коня и с напутствиями проводил в далекий Вилюйский округ.

Федор проехал северный Лючинский наслег, пересек широкое озеро Ниджили и очутился в пределах Средневилюйского улуса. Путь он проделал далекий и успел обо всем передумать. Больше всего его заботило то, почему богач Яковлев, этот холодный, расчетливый человек, вдруг оказал ему такие милости. Не кроется ли за этим какая-нибудь страшная подлость, которая принесет потом много, бед? А вдруг все это затеяно ради того, чтобы надругаться над Харатаевым за то, что их дочь отвергла Федорку?.. Эта мысль словно осенила Федора, и в душе его не осталось ни тени сомнения, что это именно так.

Но как бы то ни было, не возвращаться же назад?

IV

Лошадь, запряженная в дорогие, крашеные сани, вошла во двор Харатаева и остановилась у коновязи. С саней легко слез стройный молодой человек.

В это время Майя сидела у окна своей спальни и видела, как приезжий старался развернуть во дворе сани так, чтобы они не мешали, привязывал коня, заботливо накрыл его попоной, поправил на санях рысью полость и только потом пошел к дому.

Майе это понравилось: «Вот приехал человек, по всему видно, богатый, а нисколько не кичится этим, как другие».

Потом Майя увидела, как гость остановился у наружной двери дома; почему-то внимательно посмотрел на юрту, где жили батраки, стер с лица иней, стряхнул с шубы снег, только тогда открыл дверь.