Освоение времени

Симон даже не посмотрел в сторону дона Севильяка, который хотел ему что-то подсказать.

— Нет уж, — с нажимом сказал Симон, тоже выказывая свой характер, противопоставляя его Ивану. — Давайте не будем забегать вперёд! А выясним всё по порядку. И вначале поговорим о терминологии. Этого желали Вы!

Иван оценил его выпад и примирительно улыбнулся.

— А кто это — мы? Симон да дон Севильяк?

Симон повёл подбородком вперед, как если бы его шею перетянул слишком тесный ворот рубахи. Разговор ему явно не нравился.

— Мы с доном Севильяком тоже, — медленно проговорил он. — Но я имел в виду всё наше общество. Мы называем себя ходоками во времени. И ещё вертами и ренками, то есть теми, кто может передвигаться во времени. Это очень древние слова, они подразделяют наших ходоков во времени на две неравные по количеству, но полноправные группы. Я, к примеру, — ренк, а дон Севильяк относится к вертам… — Симон помолчал. — Впрочем, обо всём Вы скоро узнаете и поймёте, надеюсь, почему такое деление существует.

Иван, искренне озадаченный разъяснениями Симона, которые, по сути, ему ничего не говорили, почувствовал разочарование. Ренки, верты… Ну и что?

Но ведь было что-то волнующее за всем этим, отчего хотелось говорить, спрашивать и узнавать. Неспроста же они появились у него, вернее, перенесли его куда-то и пытаются с ним вести переговоры.

— А я… я тоже имею к ним… к вам какое-то отношение? — спросил он осторожно.

— Вообще-то, к нам…

Иван судорожно вздохнул.

— Но Вы не относитесь ни к вертам, ни к ренкам…

Сказке конец, — упал духом Толкачёв. На его лице отразилась мина обиды. Намекнули и… бросили!

— Не торопитесь! О Вас, Иван Васильевич, разговор особый. О чём — несколько позже.

Если бы он знал, что творилось в этот момент на душе у Ивана. Ведь поманили и тут же — ни к тем и не к другим. Значит, он не такой как они и, как можно было сделать вывод из этого выражения Симона, ходить во времени не способен.

Не способен… не способен…

Симон продолжал:

— На сегодняшний день… У нас с Севильяком в день нашей с Вами первой встречи задумана была более скромная задача. А именно, не объяснять тут терминологию, — Симон сделал ударение на последнем слове с повышением тона, — и не уходить в сторону от основного по пустякам…

Не способен… не способен…

— … а поставить Вас, Иван Васильевич, в известность о Ваших врождённых, но скрытых пока что от Вас способностях проникать в прошлое, то есть ходить во времени, и предложить Вам сотрудничать с нами.

— Да, — важно подтвердил дон Севильяк и покивал головой.

Шея этого здоровяка гнулась не очень-то, так что он качнулся всем телом.

Спо-осо-о-обен!!!

Иван почувствовал мелкую дрожь в руках, осветился счастливой улыбкой. Но тут же подавил в себе ликующее чувство приобщения к тем, кто может проникать просто так в прошлое, и внимательно всмотрелся в лица собеседников.

Предложили сотрудничать. В чём? Нет, чтобы сказать о его способностях и всё, а то приглашают вести с ними какое-то дело.

— Что вы понимаете под сотрудничеством?

Симон наморщил лоб.

— Я, может быть, не так выразился, а Вы не так меня поняли. Несмотря на Ваши способности, Вы, к сожалению, не знаете, как это делается. И, возможно, сами никогда не сможете ходить во времени. Надо учиться, Иван Васильевич. Вот содержание нашего предложения. — Симон посмотрел на дона Севильяка. Толстяк выпучил глаза. — Но, — сказал после небольшой паузы Симон, — обучение потребует всего Вашего времени.

— Но… Я работаю… — начал Иван и осёкся.

— Да, — кивнул в знак понимания его заботы Симон. — Вам, Иван Васильевич, придётся выбирать. На совмещение того и другого у Вас не останется времени. И сил тоже.

Иван призадумался. И было от чего.

Ретроспектива его жизни промелькнула в голове, как ветерок по заброшенной дороге, подняв пыль прошлого, и остановилась на настоящем.

Конечно, его повседневные интересы и работа там, где-то наверху (Иван почему-то считал, что находится в каком-то подвале или подземелье), были сносными. А вернее, работа ему нравилась. Правда, она была крайне беспокойной по своему содержанию, но имела и положительные стороны, в число которых входил её подвижный характер.

Иван по окончании вуза связи был приглашён в строительно-монтажное управление, а проще, в СМУ на должность прораба. Сейчас на его руках находился монтаж радиотехнического оборудования во многих местах города, кроме того, антенные поля в пригороде, несколько других объектов. Мотается день-деньской. Надо везде успеть. Наряды, накладные. Приёмка материалов, оборудования. Сдача готовых объектов. Ругань с кем надо, отчёты перед кем положено. Бесконечная круговерть! Зато каждый день встречи с новыми, нередко интересными людьми. Монтажники как будто его уважают, начальство — на то оно и начальство — журит терпимо. Зарплата приличная: жить не на широкую ногу, но и без натуги, можно. Ко всему тому, поездки в разные концы города и области способствуют его собирательской жилке: старые книги, небольшая коллекция монет. Иван много читал, и не только на родном языке. Мать и отец сами знали несколько языков, привили к ним любовь и сыну.

Может быть, на другой какой-то работе он был бы лучше. Или хуже. Кто знает? Он мог хотя бы самому себе честно признаться, что своего призвания в жизни не нашёл и не знал его, однако уже ясно понимал: кроме лёгкого усвоения иностранных языков, звёзд с неба не схватит. Другие качества — не в счёт. Конечно, по служебной лестнице продвинется, станет начальником участка, потом и выше взлетит. А как же — «растёт, как говорят монтажники, над собой», набирается опыта, чувствует за плечами вузовские знания и армейские навыки, привыкает к новым порядкам в стране…

Что, казалось бы, надо нормальному, не испорченному деньгами и особой тягой к роскоши, человеку?

И вот тут-то появляются, подобно джиннам из бутылки, двое: один из них — верт, другой — ренк, какие-то. Как будто серьёзно говорят о волнующей с детства до щемящего чувства идее — фантастическом перемещении во времени, и обыденно так предлагают вступить в их общество с приводящим в смятение названием ходоков во времени. Бросить всё и сотрудничать.

Было отчего призадуматься Ивану. Было отчего…

Но ему никак не думалось. Разумом он ещё пытался взвесить все «за и против», а в душе, сам себе не смея ещё сознаться, уже согласился с их предложением и готов был на всё: забыть прошлую свою жизнь и отказаться от настоящей, пожертвовать карьерой на строительном поприще. Предложение этих странных людей показалось ему неким просторным полем после узкого бесконечного ущелья, которым он в последние годы продирался, оставляя на острых каменных углах части своих душевных сил, друзей, подавшихся в коммерцию или канувших на дно жизни, подруг, жаждущих денег, а оттого отвергаемых им…

Всё оставить позади и начать сначала?! Опять же всё! Но разве так можно? Сразу, с кондачка, по первому зову незнакомцев всунуть голову неизвестно куда или к кому?

Лицо Ивана исказилось от обуреваемых его чувств. Видя это, Симон мягко и проникновенно проговорил, отбрасывая официальность:

— Вы, Ваня, можете подумать о нашем разговоре в привычной для Вас обстановке — дома. К тому же, дав согласие, Вы можете заняться каким-нибудь необременительным для себя делом и пользоваться радостями современного бытия в городе. Так что о Ваших занятиях с нами никто не заподозрит. Если Вас, конечно, волнует такой вопрос… Подумайте, Ваня, подумайте.

Иван был благодарен ему за его слова. За тон, каким они были высказаны. За имя, которым он его назвал. И рад был отсрочке, данной на неопределённое время.

— Хорошо. Я подумаю. Но как мне с вами связаться?

— Просто. Позвони по телефону, — Симон назвал номер, Иван запомнил его. Первые цифры подсказали месторасположение АТС — абонент проживал в том же районе, где и Иван.

Незнакомцы встали.

Симон — невысокий, аккуратный, с лёгкими ногами.

Дон Севильяк…

Иван всегда таким представлял Портоса, у которого рука была, как сказано в книге, с «лошадиную ляжку». Ноги у дона Севильяка отличались длиной, ровностью и силой. Такие здоровяки Ивану нравились. Да и костюм, вначале показавшийся нелепым, подчёркивал мощь и прелесть фигуры дона. После того как он встал, можно было заметить выглядывающий из-под пояса старинный, с курками и кованым стволом, пистолет, а сбоку — тяжёлые, усыпанные, может быть, драгоценными камнями, ножны с большим кинжалом. Колоритный мужчина. Росту, пожалуй, повыше его, а Иван всегда считал свой рост достаточным для того, чтобы на подавляющую часть людей смотреть сверху — метр девяносто шесть сантиметров.

Иван осмотрел вставших ходоков, оценил.

— Вы уходите, а я?

— Видишь ли, Ваня, из этого помещения просто так выйти нельзя. В нём ни окон, ни дверей. Потому прошу Вас выпить бокал вина. Он стоит рядом с Вами… Ваня! Вам придётся нам поверить на слово. Мы Вас сюда доставили… Да и вино Вам, уверен, понравится. Вскоре Вы будете у себя дома. У Вас ещё впереди выходные дни. До встречи!

От них самих, от пистолета, кинжала, слов о бокале вина веяло романтикой и сказкой. Симон сдержанно кивнул головой, дон Севильяк отвесил поклон в пояс, разметав кудри у самого пола. Жаль, что у него не было шляпы — с громадными полями и пером экзотической птицы.

Иван на мгновение ощутил себя участником славного спектакля. Но главные герои вдруг словно подёрнулись туманом и исчезли из поля зрения. Иван открыл и закрыл рот, проглотил набежавшую слюну и остолбенел на долгое время.

Какой спектакль? Тут впору сравнить с сумасшедшим домом…

Свет в помещении стал медленно гаснуть.

— Эй! — без надежды крикнул Иван.

Голос его отразился от сферического потолка, усилился и затих вместе с тускнеющим до полной темноты потолком.

Осторожно нащупав тонкую ножку бокала, Иван решительно глотнул его содержимое. Вино оказалось необыкновенным, и он с удовольствием допил его.

Иван Толкачёв

Иван Толкачёв был и слыл человеком настроения, а оттого порой сложным в понимании его поступков.

Хотя, наверное, каждый человек так устроен.

Другое дело, что у одного череда разного отношения к окружающим, и к себе в том числе, проходит гладко, без сильных перепадов от одного эмоционального настроя к другому. Но есть такие люди, в ком время от времени, словно что-то ломается. Их поведение и поступки со стороны могут показаться, мягко говоря, странными…

В Толкачёве гармонично уживались такие черты характера, как твёрдость кремня и вялость размазни. Он мог быть остроумным и сказать что-либо невпопад, а то и нелепицу.

Порой в нём всё будто кипело, капли брызгали на окружающих, доставляя им не всегда приятное. Но случались моменты, когда он остывал до холодного желе и впадал в меланхолию. Активность, способная свернуть горы, нет-нет, да и утопала вдруг в откровенной лени и нежелании что-нибудь делать или предпринимать.

Бывали у него периоды искромётной импровизации, нахождения и принятия неординарных решений, однако всё это могло смениться замедленным повторением одного и того же, словно он упирался в стену тупика и — ни с места.

Он обладал великолепной памятью на фоне элементарной забывчивости…

Но главное, что портило ему жизнь, в бытовом её понимании, так это вспышки абсолютной независимости ото всех и вся, выказывание её всякому, будучи при этом резким и безапелляционным, не признающим критики и замечаний в свой адрес. И в то же самое время он мог неожиданно подпасть и оставаться под чьим-то влиянием или убеждением.

Его трезвый ум, всё охватывающий и отмечающий любые нюансы происходящего вокруг него, незаметно начинал анализировать какие-то мелочи, выискивать несущественные детали, привлекать воспоминания. А вокруг могут происходить события и возникать ситуации, требующие быстрой реакции на них. Он же, занятый своими думами, пропускает всё это мимо себя. Так, нередко, он терял нить разговора, поскольку просто не слышал собеседника, занимаясь размышлениями о посторонних вещах…

Это мешало ему жить. И в армии, и на гражданке. Особенно в состоянии независимого, горячащегося и всёвидящего острослова. Но и помогало, поскольку он бывал покладистым, терпеливым и до бесконечности наивным и беспечным.

Всё это в нём воплощалось. И трудно было предугадать, даже ему самому, что в данный конкретный момент станет доминантой в его поведении и словах…

Жизнь прораба не сахар

В понедельник у него на участке произошел несчастный случай.

Монтажник, ведя работы на мачте радиорелейной линии, достаточно опытный, чтобы выполнять монтаж без риска для себя, почему-то вздумал сталкивать бухту кабеля сигнального освещения мачты с одной из площадок ногой. Упругий и тяжелый, извиваясь кольцами, кабель опетлял ногу нарушителя техники безопасности и дёрнул за собой. Монтажник, к счастью, не разбился, но повис вниз головой с переломом в ноге на высоте почти ста метров. Его сняли, отправили в больницу.

Когда Иван примчался по телефонному звонку на станцию, там уже работала комиссия по охране труда из управления. Хотя все бумаги — инструктаж, роспись и другое — были в порядке, Ивану всё-таки высказали много нелестных слов. И подходы к трапу загромождены, и почему монтажники не принайтовываются карабинами к конструкциям мачты во время работы, и… вообще, когда он наведёт порядок на подведомственной ему территории, чтобы подобных случаев не повторялось?

Обычная суета после того, как что-то уже произошло.

«Хорошо же, — думал Иван, отвечая на вопросы комиссии, показывая документацию, вымучивая объяснительную, поднимаясь на мачту к месту происшествия. — Хорошо же, вот придёт вечер, все от меня отстанут, так я, используя свои способности, вернусь к утру этого злосчастного дня, и разговор мой с пострадавшим, точнее с тем, кто днём соберётся пострадать, будет коротким, но для него памятным».

Наступил долгожданный вечер, однако как Иван не пыжился, как ни старался — ничегошеньки у него не получилось. Он ходил, ложился и вставал. Замирал на месте и подпрыгивал. Дёргал себя за волосы и пристально вглядывался в зеркало. Тщетно!

Впрочем, вообще-то, что-то, похоже, было. Он как будто видел какие-то тени, фрагменты своих действий утром. Или это ему казалось. Уж очень ему хотелось вернуться назад во времени, к утру…

Назавтра, во вторник, состоялось очередное заседание у заказчика. Иван обычно на таких посиделках помалкивал: без него кому было говорить, принимать решения, а потом не отвечать за них. В этот раз его словно кто острым шилом в бок ткнул, поднял и заставил выговориться. В принципе, всё, что он сказал, наболело не только у него. Да кроме дела, он наговорил глупостей, на которые был мастер. Потому-то часто и помалкивал, когда его не просили что-либо сказать.

К вечеру того же дня начальник управления, человек по натуре спокойный и сдержанный, а к Ивану доброжелательный за его рост, начитанность и участие в боях в Афганистане, накричал на него, поскольку дело касалось щекотливых взаимоотношений управления с другими организациями. Его вывело из себя утреннее необдуманное выступление прораба перед заказчиком.

Маленький подвижный начальник бегал перед мрачным и усталым Иваном и, наливаясь краской, выкрикивал:

— Мальчишка! Что ты себе позволяешь? Из-за тебя…

Одним словом, он накричал, а Иван ответил. От всего сердца. Высказал всё о заказчике, об управляющих субподрядчиков и некоторых других личностях.

В среду, в самом начале рабочего дня, когда ещё кровь не успела согреться, позвонили из бухгалтерии и — вполне справедливо — взгрели Ивана за неправильность каких-то оплат в прошлом месяце, а получасом позже Иван узнал, что монтажник Ступаков, краснобай и прощелыга, заявился на работу в нетрезвом виде и учинил дебош. Не успел прораб с ним расправиться по-свойски, как по звонку, подобному воплю утопающего, ему пришлось помчаться выяснять отношения с автобазой, не приславшей по договору технику на объект. Потом…

К обеду Иван созрел.

А после обеда намечался новый неприятный раунд с начальником, но вместо этого он движением фокусника подсунул секретарше, милейшей Алле Григорьевне, заявление об увольнении по собственному желанию.

Алла Григорьевна, женщина впечатлительная, к Ивану неравнодушная, едва не свалилась в обморок.

— Иван Васильевич! Ваня, — только и успела она сказать ему в упрёк.

Он подхватил её под локти и силой втиснул в двери, ведущие в кабинет начальника.

Начальник, с видом распаренного любителя бани, выскочил в приёмную. Потряс бумажкой в воздухе и демонстративно подмахнул заявление. И лишь когда Иван на цыпочках уходил, начальник вслед ему бросил нехорошие слова.

А Иван, обернувшись…

Ну, он тоже знал много таких слов!..

По телефонному номеру, данному Симоном, отозвался приятный голос явно немолодой женщины. Иван скороговоркой выложил свое согласие встретиться с Симоном и доном Севильяком. Ему ответили:

— Ждите!

Чего следует ждать, хотелось ему узнать, однако из трубки раздались сигналы отбоя, а на повторный вызов никто не ответил.

…И он ждал.

Весь четверг, и пятницу, и субботу, лишь ненадолго выбегая из дома, чтобы прикупить еды, дабы не прозевать прихода гостей, телефонного звонка от них или простой реализации из небытия прямо в его квартире.

А телефон как взбесился, оправдывая определение самого Ивана: Телефон — это зло!. Звонили с работы, друзья кое-какие, незнакомые, ошибшиеся номером. Одни увещевали, другие бодрыми голосами поддерживали в «неравной борьбе», третьи извинялись, уточняли, куда это они попали, и опять звонили…

Такое продолжалось целыми днями. Иван не оставался в долгу: первых, вторых и, тем более, третьих посылал к чёрту и просил к нему больше не звонить. В него словно бес вселился, и он безрассудно жёг за собой мосты с прошлым…