Помоги проекту - поделись книгой:
— Что вы говорите, дедушка?! Это мы-то носа не кажем? Только в прошлое воскресенье были! И так боимся надоесть вам! — зашумели ребята.
— А вы приходите каждый день, вот тогда я и не буду сердиться. Ведь я… как это называется… эгоист! О себе пекусь: с вами я молодею. А со стариками что? Как сойдутся двое, так только и разговору, что о болезнях, о лекарствах да о докторах. Вот сейчас встретил одного такого, всё настроение испортил. Ну да ничего, вы мне его поправите…
Голос у Сулеймана-бобо лукавый, но говорит он искренне, радуясь. С молодыми и впрямь словно молодеет. Ему иногда действительно кажется, что эти парни — его дети. Вон тот напоминает старшего сына, Эрали́: приземистый, неповоротливый, застенчивый… А этот, высокий, стройный, смешливый, с тонкими чертами лица, — вылитый младший сын, Шерали́. Он и смеётся, как сын: запрокинув голову, обнажая жемчужнобелые зубы…
Когда сыновья деда уходили на фронт, им было примерно по столько же лет, сколько сейчас этим парням. Такими юными они и остались в памяти отца. Он не может даже представить их себе пятидесятилетними мужчинами, какими они были бы, останься в живых, не может представить их отцами семейства, с сединой в волосах и морщинками на лицах…
— Пожалуйста, дедушка, садитесь…
Кто-то из ребят хотел помочь, но дед легко поднялся на сури и сел на почётном месте. Галоши с ичигов он снял и оставил внизу, на земле. Бархатные подушки, которые кто-то услужливо подложил ему под бок, ата отбросил в сторону. Нет, не-ет, он ещё не собирается сдаваться старости, как тот мулла, не хочет хныкать и жаловаться. Восьмой десяток, а он ещё понятия не имеет, как опираются на палку. Поджарый, подвижный, усы, чуть свисающие к углам рта, чёрные, будто насурьмлённые, без единой сединки; слегка выступающая челюсть и нос с горбинкой придают его лицу орлиное выражение. И загар цвета спелой ржи.
Глядишь на Сулеймана-бобо, знаешь, что перед тобой пожилой человек, а признаков дряхлости, спутников его возраста, не находишь. Узкие, с хитрым прищуром глаза выдают в нём человека лукавого и весёлого нравом. Видно, именно поэтому молодёжь тянется к нему, как побеги — к солнцу… К тому же и рассказчик он отменный. Все замолкают, когда дед начинает: «Давным-давно, когда правил страной Белый падиша́х — царь Николай, в наших краях…» Он — настоящий сказитель, живой свидетель истории…
Сулейман-бобо некогда был известным сипайчи́. В те времена люди не знали, что такое цемент и бетон, которыми теперь укрепляют берега бурных рек, направляют воды в новое русло. Сипайчи тогда устанавливали сипа́и — треножник из брёвен или толстых жердей, который набивают камнями и валунами. Работа эта была очень тяжёлая и опасная, не всякий осмеливался вступить в противоборство с могучими волнами, способными смять, сломать человека, как щепку, и похоронить в своих глубинах. К тому же работать приходилось и в зной и в стужу в воде.
Сулейман-бобо участвовал в установлении всех и поныне существующих сипаев на Сырдарье. Не будь их — не было бы, наверное, сейчас ни этого сада, ни плотины. Река бы подмыла берега, и вот на этом месте, где стоит сури, давным-давно бурлила бы вода.
Но Сулейман-ата не любит вспоминать о своих заслугах. Орден «Знак Почёта», которым наградили его за работу, приколот к груди суконного камзола. Дед надевает его очень редко, по особо торжественным случаям. А так, тем более в жаркую погоду, он всегда в белых штанах и в белой рубахе, подпоясан цветастым платком, на голове — чустская тюбетейка. Бобо любит ходить босым, да и работать так сподручнее; с водой ведь постоянно возится. Ещё ата очень любит разговоры на охотничьи темы. С серьёзным лицом выслушает любую небылицу и сам тут же расскажет что-нибудь смешное.
— Дедушка, а кто пустил слух, что у Абдумавля́на-охотника есть волчья шкура? — спросил как бы между прочим, когда разговор начал иссякать, крепко сбитый, щекастый парень. Он сегодня за повара и, спасаясь от жара очага, скинул с себя ковбойку и был в синей майке.
— Плут ты этакий! Знаешь ведь, а спрашиваешь!
— Что вы, откуда я могу знать?! — замахал парень руками.
— Да кто мог пустить такой слух, кроме Мирази́за-озорника! — Дед Сулейман удобнее подобрал под себя ноги и оглядел ребят. — Если и вправду не слышали этой истории, расскажу, так и быть…
Ата помолчал, почесал затылок, спрятал плутовскую усмешку.
— Пожаловался как-то Ташпула́т-Длинный Миразизу-озорнику на боли в пояснице…
— Ох, уж этот Ташпулат-ака, вечно всем жалуется на боли в пояснице! — засмеялся парень в синей майке.
— «До чего измучила меня эта проклятая поясница! — говорит Длинный Миразизу. — Слыхал, если найти медвежью шкуру да обмотать ею поясницу, вся боль пройдёт! Вот только где бы мне достать такую шкуру?!» Миразиз сделал вид, что сочувствует другу, что усиленно думает, чем бы ему помочь. «Медвежья шкура, медвежья шкура… у кого-то я её видел?.. Эх, никак не вспомню… А волчья не подойдёт?» — спрашивает потом. «Волчья? Кто знает, может, и подойдет. Волк ведь тоже дикий зверь! У кого есть волчья шкура, скажи скорее, Миразиз, умоляю тебя!» — «А какого волка тебе шкуру: серого или бурого?» — всё дурачится озорник. «Да хоть какого, пусть рыжего в горошек или серо-буро-малинового!» — «Таких не бывает, — гнёт своё Миразиз. — Вообще-то я знаю, где есть шкура серого волка. Своими глазами видел». — «Говори! У кого?» — завопил в нетерпении Ташпулат-Длинный. «Да у нашего Абдумавляна-охотника». — «Не может быть!» — «Сказал ведь, своими глазами видел. Поискать — у него и львиная шкура найдётся. Как-никак он же — охотник…» И Ташпулат-Длинный, святая душа, поверил, сполз кое-как с кровати и, охая при каждом шаге, заковылял к дому Абдумавляна-охотника…
Слушатели дружно расхохотались.
— Ну даёт Миразиз-ака! — хлопнул по колену парень в синей майке. — Ни дня не проживёт, чтобы кого-нибудь не разыграть…
Сулейман-бобо подождал, пока смолкнет смех, потом продолжал:
— Стояла ночь, кишлак уже спал, когда Ташпулат-Длинный принялся колотить в калитку Абдумавляна. Тот вышел на улицу, зябко подёргивая плечами, потирая заспанные глаза. «Чего тебе?» — спрашивает. Ташпулат с ходу накидывается на него: «Выручай, дорогой! Хоть лоскуток с ладонь дай, авось поможет!» — «Да чего тебе дать-то с ладонь величиной?» — «Не важно с кого, хоть с серого, хоть с бурого — всё одно, надо попробовать!» — «Послушай, Длинный, что ты среди ночи морочишь мне голову? — взрывается Абдумавлян. — Ослиных мозгов, что ли, объелся?!» — «Да нет, приятель, я вполне здоров, то есть, если не считать поясницы… Замучила, проклятая! Мне, может, лоскутка с твоей волчьей шкуры хватит, чтобы вылечиться! Не откажи, Абдумавлян, прошу тебя!» Тот, видно, уже начал догадываться, что над ним и над Длинным кто-то зло подшутил, и спрашивает: «Кто тебе сказал, что у меня есть волчья шкура?» Не успел Ташпулат произнести имя Миразиза, как горе-охотник дико завыл, заорал, посылая ночного гостя ко всем дьяволам, а потом захлопнул калитку перед самым его носом…
Слушатели заливались смехом.
— Миразиз-ака и Абдумавлян-охотник — неразлучные друзья, — пояснил Тахиру кто-то из ребят, — и при этом они вечно разыгрывают друг друга.
— Да уж, проделкам их нет конца, — засмеялся бобо. — Почему, вы думаете, Миразиз так пошутил над приятелем? А потому, что Абдумавлян пустил о нём свою байку!.. — Дед покрутил усы и усмехнулся: — Вообще парень этот — охотник что надо! Перекинет ружьё за плечо, а оно вдвое длиннее его самого!
Присутствующие кишлачные парни, по-видимому, не раз видели эту картину — громко засмеялись.
Сулейман-ата продолжал:
— Говорят, напал как-то на Миразиза зуд: поохотиться решил. Взял он охотничье ружьишко и пошёл к выходу. А пройти ему нужно было мимо кухни, где на полке — на самом видном месте — стояла бутылка водки, припасённая на всякий случай, для гостей. Миразиз этого зелья терпеть не может, но что-то ему подсказало, что коли выпить чуток, так легче будет волочить тяжёлое ружьё, да и храбрости прибавится. Во всяком случае, недолго думая он налил себе целую пиалу водки и выпил. «Охотнику положено выпить», — успокоил себя он, крякнул и закусил луковицей. Потом заткнул горлышко бутылки бумажной пробкой, засунул в карман: «На всякий случай, вдруг мороз ударит?!» Мороз по дороге не ударил, а при ходьбе пробка выскочила, водка пролилась и намочила штаны. Тогда Миразиз решил допить остатки. Не пропадать же добру. Сказано — сделано. Выпил, захмелел и прилёг под развесистым тамариском…
Дед помолчал, налил себе чаю, но пить не стал.
— Проснулся Миразиз, глядит: ночь, звёзды на небе, а его кто-то уносит на спине. Посмотрел — громадный волчище на спине его тащит! «Ну, — думает Миразиз, — пришёл, значит, мой последний час». Сам, однако, молчит, про себя думает: «Говорят, звери — медведи, волки — мёртвых не едят. Притворюсь мертвецом, вот он и бросит меня где-нибудь по дороге…»
Волк остановился у обрыва, осторожно опустил Миразиза на землю. Тот и теперь не проявлял никаких признаков жизни. Логово волка находилось под стволами громадных дубов, поваленных бурей. Судя по широкому входу, внутри было просторно, и серый мог там преспокойно съесть свою добычу. Отдышавшись, волк начал втаскивать его в логово. По счастью, в спешке он поволок Миразиза боком, ухватившись зубами за патронташ, отчего Миразиз застрял у входа. Волк его и так и сяк, надрывается, а добыча ни с места. И тут Миразиз не выдержал, поднял голову и воскликнул укоризненно: «Ия, что же ты за богатырь, никак не справишься? Ай-яй-яй!»
Волк испугался или стыдно ему стало, кинулся вон что есть силы, а Миразиз подобру-поздорову отправился восвояси. Вот как оно было…
— Однако на охоте, наверное, и вам доставалось, ведь правда, бобо? — улыбнулся парень в синей майке. — О них вы молчите, всё время рассказываете о подвигах моего дядюшки Миразиза…
— Потому что твой дядюшка — Ходжа́ Насредди́н нашего кишлака, сынок. И если рассказываем о нём байки и всякие небылицы, то только любя. А приключения на охоте — ты прав — и со мной случались.
— Расскажите, Сулейман-бобо, — попросил Тахир.
— Так все знают про тот случай…
— А я не знаю, — сказал Тахир.
— Расскажите, расскажите, дедушка! — загалдели и другие ребята.
Дед почесал затылок, хитро сощурился.
— Тогда слушайте, — начал он. — Не помню уж, в каком году это было. Но в том году в окрестностях развелось столько лисиц, что житья от них не было. А одна просто из дворов не вылезала. Хозяйки даже днём боялись выпускать кур из курятников. Никак я не мог с этой лисицей сладить. Моя верная помощница — охотничья собака — была уже так стара, что круглые сутки не покидала своей конуры. Из ружья в кишлаке не постреляешь. Что делать? Решил я поставить на рыжую чертовку капкан. Выследил, какими закоулками пробирается она к дворам, не пожалел мяса — целую баранью ногу, из которой можно было бы сварить большой казан шурпы. Поставил я капкан и жду за околицей. Вот мелькнул среди высоких кустов рыжий, как пламя, хвост. Лисица следовала проторённым путём. Значит, сейчас попадётся, нахалка. Через полчаса я пошёл вызволять лисицу из капкана. Подхожу и что же вижу? В капкане вовсе и не лиса, а чья-то коза. Видно, паслась поблизости и угодила. А рыжей и след простыл. Слопала баранину и дала тягу. Решила на этот раз обойтись без курятины…
Ребята засмеялись.
— Провела-таки меня, бестия! — кончил дед с шутливой досадой, ударив себя по коленке. — Лучше бы я из этого мяса шурпы наварил и наелся в своё удовольствие.
Парень в синей майке принёс большую миску с салатом из помидоров и лука.
— Плов готов, дедушка, — доложил он.
— Тогда, значит, пора его есть, — улыбнулся бобо.
— Вы сами должны выложить плов на блюдо, дедушка, — сказал повар. — Это дело почётное, и мы уступаем его вам.
— Ну, что ж, тогда придётся поработать, — согласился дед.
Сулейман-бобо легко соскочил с сури и направился к очагу.
Через пять минут на большом глиняном блюде выросла целая гора янтарного рассыпчатого плова. Блюдо подхватил парень в синей майке, принёс и поставил на дастархан.
Принялись за еду. Чистый воздух, сырдарьинская вода сделали своё дело — плов убывал прямо на глазах. И вскоре блюдо было уже пустое. Перешли к зелёному чаю. В этот момент юноша, похожий на младшего сына бобо — Эрали, вдруг воскликнул:
— Смотрите, вон Бури [6] бежит!
Все разом обернулись и посмотрели туда, куда указывал парень.
— Да это же обыкновенная собака! — пожал плечами Тахир. — Хотя… здорово похожа на волка.
— Бури — ее кличка, — пояснил парень.
Собака бежала по тропинке мягкими, бесшумными прыжками, низко опустив большую, тяжёлую голову.
— Я неспроста её так назвал, — сказал бобо. — Бури можно считать на четверть волчицей.
— Как так? — удивился Тахир.
Его друзья тоже смотрели на деда, ожидая, что он пояснит свои слова.
— Дед Бури был матёрым волком.
Бобо переждал, пока стихнут изумлённые возгласы, и без обычных упрашиваний сам начал рассказ.
— Вы, может, слыхали от взрослых или читали в книгах, что тридцать третий год был очень тяжёлым. Засуха, неурожай, голод. Много тогда народу погибло. Чтобы прокормиться, я вылавливал из реки стволы, коряги, которые приносило течением, высушивал, рубил на поленья, а потом, выбрав свободный денёк, носил вязанки дров на базар. На этих вот своих плечах…
— Это отсюда-то на плечах до базара? С ума сойти! Ведь не ближний свет, дедушка!
— Конечно, далеко, кто спорит? Но что было делать: голод не тётка. Жить-то хотелось… вот и тащил. — Глотнув чаю, бобо продолжал: — Выходил затемно — к полудню был на базаре. Так, значит, продал я как-то свои дровишки, но не смог вовремя тронуться в обратный путь — всё ждал, не вынесет ли кто-нибудь на продажу джугары[7], из муки которой пекли лепёшки напополам с мякиной. Джугара была много дешевле пшеницы, которой мы в те годы и вообще-то не видели. Джугары я дождался, но и вечер наступил. Что делать? Пошёл потихонечку, хотя на дорогах в те годы пошаливали, да и идти надо было через пустынные места — всё по низине, по низине. Иду, чую, крадётся кто-то следом. Остановлюсь, прислушаюсь — тишина. Тронусь — опять осторожные шаги за спиной. Проверил, на месте ли нож, пошёл дальше. Тут, на моё счастье, вышла луна, и я разглядел крадущуюся за мной волчицу…
На этом месте рассказа все слушатели невольно посмотрели на Бури, которая улеглась под большой чинарой, печально опустив голову на вытянутые лапы.
— Волчица была старая, тощая — на расстоянии можно было посчитать её рёбра. Я сразу смекнул, к чему дело клонится: волк нападает на человека лишь в случаях, когда очень голоден или детёныши в опасности. А волчица явно оголодавшая, да, может, и волчата у неё есть, тоже некормленые. Деваться некуда — придётся, видать, схватиться с серой. Я быстро отвязал подвешенную к поясу верёвку, которой связывал дрова, опустил один конец на землю и иду дальше. В правой руке у меня нож. Волчица, похоже, тоже насторожилась — чуть замедлила ход и приглядывается к шуршащей в траве верёвке.
Иногда она пыталась хватануть верёвку, узнать, что это такое, но я успевал дёрнуть верёвку, и пасть волчицы с лязгом защёлкивалась ни с чем. Какое-то время эта игра спасала меня, но я понимал, что долго так продолжаться не будет. Голод подгонял волчицу, к тому же она поняла, что верёвка не грозит ей никакой опасностью.
Стоило мне на миг ослабить внимание, и серая в один прыжок настигла меня. Падая от тяжести её удара, я успел двинуть волчицу ножом и почувствовал, что он вонзился в неё. Волчица не издала стона, но я понял, что ранил её, легко ли, тяжело ли, но ранил. Мы покатились по земле. Рана помешала волчице перегрызть мне горло, да и сил у неё было не ахти… Катаемся, она рычит, хрипит, из раны бьёт кровь, а я кричу, ругаюсь, шарю рукой в траве, ищу нож, а его нигде нет… Но вот нащупал…
— М-да-а, весёленькая история, — поёжился Тахир.
— Волчица, видно, поняла, что плохо дело, улучила момент, да и в кусты. А я, сдуру, вскочил и кинулся за ней. Человек в таких случаях теряется, не понимает, что делает. Бегу я, значит, за ней, а она — впереди, стелет след крови.
Ну, думаю, крепко я её саданул, далеко не уйдёт. И вдруг волчица исчезла. Обыскал всё вокруг и нашёл её логово под деревом. Подкрадываюсь с ножом наготове, гляжу, а серая пала у самою входа. Подошёл ближе и ахнул от удивления: маленький волчонок впился в сосок матери, сосёт молоко и не знает, не ведает, что та уже мертва. Что делать: жаль, конечно, что малыш остался без матери, но, с другой стороны, не мог же я дать ей загрызть меня… Забрал я волчонка — и домой. Был у меня щенок от борзой, пустил к нему волчонка, и зажили они дружно, мирно. Волчонок вырос, ходил я с ним на волков, на кабанов.
Потом у них с борзой и щенки пошли. Несколько поколений. Так что предков Бури, — дед кивнул на печальную собаку, лежавшую под большой чинарой, — можно встретить по всей нашей области…
— А что она такая… — Тахир поискал подходящее слово, — обиженная вроде?
Бури всё ещё лежала, уставившись в одну точку. Временами еле слышно скулила, точно от глубоко затаённой боли.
Сулейман-ата мельком взглянул на собаку, нахмурился и ничего не ответил.
Солнце скрылось за чащей и сразу стало прохладно. Ребята начали прощаться.
Тахир, чуть помявшись, сказал, что у него завтра свободный день и, если можно, он хотел бы остаться у Сулеймана-ата.
— Если можно! — воскликнул дед обиженно. — Да я бы вообще никого вас не отпустил домой!
Проводив гостей, Сулейман-ата положил перед Бури остатки мяса, вкусные косточки, куски свежей пшеничной лепёшки.
Собака даже не глянула на угощение.
— Ну что ты сердишься на меня? — Дед присел перед ней на корточки. — Так, будто я твоих детёнышей в реке утопил…
Собака не шелохнулась.
— Правда, чего это она, а? — поинтересовался Тахир, наблюдавший за ними чуть поодаль.
— По щенятам своим тоскует, — хмуро проговорил дед, поднимаясь. — Не могу же я содержать целую псарню!.. И потом, хороший щенок должен попасть в хорошие руки…
Эти слова Сулейман-бобо обращал не столько к Тахиру, сколько к Бури. Было видно, что дед уже не раз увещевал тоскующую собаку.
— Неразумная, пойми же ты наконец: твоих щенят взяли хорошие, добрые люди. Вот увидишь, они станут такими же сильными, выносливыми, как ты. И вообще так не бывает, чтобы дети всю жизнь сидели возле своей матери!..
Бобо и Тахир пошли к сури.
— Бедняга, — еле слышно пробормотал дед, — горюет, как человек, только сказать не умеет.
Тахир промолчал. Он понял, что и у самого старика душа болит не меньше, чем у осиротевшей собаки.
Они сели на сури, дед разлил по пиалам чай.
— Да, собаки тоже чувствуют, как люди. Я своими глазами видел, как плакала собака…
Тахир глянул на Бури.
— Не эта. Её бабушка.
— О чём плакала?
— О, это история длинная… — вздохнул ата.
Сулейман-бобо славился как охотник на всю округу. Даже из самого Ташкента приезжали к нему любители побродить с ружьём в тугаях[8]. Возвращались они в город довольные и ещё долго, вспоминая про охоту, говаривали своим приятелям, не скрывая восторга: «Этот Сулейман-ата, что был нашим проводником, удивительный человек! Природу знает, как никто. Слыхали про Дерсу́ Узала́? Так вот, если хотите увидеть живого узбекского Дерсу Узала, поезжайте на Сырдарью. Сулейман-охотник по пению любую птицу отличает, по одной примятой травинке может определить, кто по ней проходил: медведь или сайгак. Потянет старик воздух и говорит: «Сегодня нам наверняка встретится дикий кабан, зарядите ружья жаканом». Или: «Да повесьте вы ружьё за плечо, до послеполудня стрелять не придётся». И так всё и было! Редкий человек! Таких поискать надо!
Сулейман-ата понятия не имел, кто такой был Дерсу Узала; когда его сравнивали с ним, только скромно говорил: «Каждый должен хорошо знать то дело, которое его кормит. Я и знаю своё дело, и никакой моей особой заслуги в этом нет». Но в душе старик всё же гордился. Не тем, что его сравнивали с каким-то знаменитым человеком, а тем, что люди ценили в нём охотника. Конечно, он в этом не новичок: охотится с тех пор, как себя помнит. Нужда заставила. И навидался всего на своём веку — дай бог каждому. Не чужаком, не хищником чувствовал себя среди природы, а частью её. Ходил на волков и на диких кабанов. И не по прихоти, как некоторые, а тогда, когда хищники начинали вредить людям. В тугаях и зарослях ставил капканы на лисиц. Специальной плетёной корзиной ловил рыбу в реке. Никогда не уносил всей добычи домой: охотно угощал путников, делился с соседями, с незадачливыми охотниками. Поэтому-то и тянулись к нему люди — знакомые и незнакомые. Щедростью души подкупал.
Говорят, лесть приятна даже богу. Но Сулейман-ата терпеть не мог лести. А ложь и вовсе. Не терпел и подлости. Но однажды случилось так, что всё это, вместе взятое, разом обрушилось на него…
…Стояла осень, дул промозглый, противный ветер, который гнал по небу низкие лохматые облака. В дверь хижины (нынешнего дома тогда ещё не было) постучались. Накинув на плечи чапан, ата вышел на улицу.
— Входите, будьте гостем, — пригласил бобо. — Милости просим… Закоченели небось… Вон какая погода стоит…
Поделиться книгой: