Помоги проекту - поделись книгой:
— Ну да! Ты же защитил честь русского офицера.
— Ай, брось! Кого и когда волновала эта честь!
— Ты ж сам говорил, что «Петербург — скользкое место!» — сказал я, надеясь разрядить обстановку.
— Это не я говорил — Вяземский!..
— Какая разница кто — если это правильно?
— Надежда лишь — мои два представления к наградам…
— Ты думаешь, пришли уже?
— Пока я здесь — придут!
Действительно, два представления к наградам за храбрость — одно из них за Валерик — могли изменить ситуацию.
— Важно, как отнесутся, — сказал я, подумав.
— Это уж от меня не зависит… У меня впереди целый месяц или два.
— Скоро день рождения наследника. А дальше, говорят, его помолвка. С принцессой Гессенской. Будут милости!
— Или милостыня, — поправил Михаил.
Он был угрюм — более чем всегда. Покурили, выпили с полбокала.
— Я был в Москве у Ермолова! — поведал Михаил.
— Да? А что ты делал у него?
— Относил письмо Граббе. Хотел отдать камердинеру. Но мне передали его приглашение зайти. Ермолову, как ты понимаешь, не отказывают. Вышло — нанес визит.
— Ну и что?
— Ничего. Я видел в передней, на вешалке, знаменитую бурку. Так и висит!.. Растрогался. История все-таки!
— Ну и что? Старик — совсем рамоли?
— Это мы с тобой будем рамоли, когда он все еще будет Ермолов. Знаешь, что он мне сказал — про стихи на смерть Пушкина?.. Жаль, говорит, наш государь выслал Дантеса во Францию. Отправил бы лучше ко мне на Кавказ!..
— Но его уже не было на Кавказе в пушкинскую историю!
— Не было. Но он и сейчас там! Во всяком случае он так думает. Сидит себе за столом, а вокруг — горы!..
Попросил меня нарисовать ему план сражения при Валерике. Я нарисовал.
— И что он?
— Был недоволен, естественно!.. Ругал Галафеева. А как ты хотел? Чтоб он был доволен тем, как там идут дела без него?..
III
Он и вправду не собирался встречаться с Ермоловым. Он любил знаменитых людей только издали и не стремился к ним в гости. Было письмо командующего войсками на кавказской линии Граббе, было велено передать из рук в руки. Ну, отдаст камердинеру — и всё. Но камердинер сказал: генерал просил к себе!
Михаил увидел в прихожей отдельно вешалку на ножках. На ней пылилась знаменитая бурка с того самого портрета, копия с которого продавалась даже в лавках, где торговали фонарным маслом, и поневоле сам смешался и почему-то обрадовался: жива бурка, жива, куда она денется?
Он поднялся вместе с камердинером на второй этаж. Ермолов принял в кабинете, а не в гостиной, — уже какая честь!
Крупный, достаточно пожилой человек сидел в кресле за огромным, словно выметенным, столом — ничего, кроме лампы, чисто, — и встретил любезно, хотя и отстраненно. У него были седые, уже редкие волосы, но зато они густо торчали из ушей, и небольшие глаза, упрятанные в глубокие глазницы — они смотрели буравяще и властно; он вовсе не выглядел старцем. Возраст, только и всего! Взгляд был таким, как во времена его походов.
Михаил вручил письмо Граббе и собрался откланяться. Он сам умел смотреть на людей чересчур пристально и не терпел, когда смотрят так на него.
— Спасибо, поручик!
Ермолов положил письмо рядом с собой на стол и жестом предложил сесть.
Лермонтов опустился на стул перед целой историей собственной страны с ее пожарами и победами: перед Смоленском, Бородино, Тарутиным, перед битвой под Кульмом, где этот человек спас императора и прусского короля, а стало быть, и всю кампанию против Наполеона, от оглушительного разгрома с пленением царя и королей, — и с кавказской войной, куда от нее денешься? С кавказской войной! С которой он сам приехал теперь, потому что она все еще длится, эта война, будь она проклята! А этот старик был легендой ее, ее гордостью и чуть не главным воспоминанием.
— Это вы написали стихи на смерть Пушкина? — спросил генерал.
— Да, я.
Михаил не любил, когда вспоминали эти его стихи. С той поры пошли все неудачи в судьбе, а он, как все люди на свете, не любил своих неудач… да и… с тех пор он написал много чего еще… а так — можно помереть и остаться только автором стихов на смерть Пушкина.
— Все-таки зря государь решил тогда выслать Дантеса, он же был русский офицер — можно бы и не высылать. Послал бы ко мне на Кавказ, — сказал Ермолов важно или даже вызывающе.
К тому времени, как случилась дуэль Пушкина с Дантесом (Лермонтов попытался определить для себя), Ермолова на Кавказе не было уже почти лет десять. Интересно, как он думает вообще о времени? Или у таких персон особое представление о нем?
— Я все-таки посмотрю письмо, — сказал Ермолов. — Извините?
— Конечно, — сказал Лермонтов, чуть удивившись такой вежливости.
Ермолов надел очки и внимательно, но быстро, пробежал текст.
— Это касается моего сына Севера. У меня трое сыновей. У двоих всё в порядке, а у этого что-то не клеится по службе. Я отправил его к Граббе, надеясь на его твердую руку.
— Я знаю Севера! — сказал Лермонтов. — Мы вместе представлялись генералу Граббе.
— О-о!.. Даже так? И как он был представлен командующему? Как простой унтер-офицер, как я мыслил, отправляя его… или как сын Ермолова?..
Не было понятно — чего хочется ему. (Пойми нас, людей!)
— Север — достойный человек и солдат! — сказал Лермонтов даже с некоторым вызовом.
— Ты думаешь? — спросил Ермолов вдруг на «ты». И взглянул на него почти весело: взгляд отца.
— Не захваливай! — сказал он на всякий случай. И повторил: — Не захваливайте! Он и так слишком высокого мнения о себе!
Потом сам сменил тон:
— А Граббе у вас — хороший начальник. Дельный. Я же хорошо знаю его. Он был, вы слышали, верно, адъютантом у меня.
Михаил поддакнул вежливо и сказал самые добрые слова в адрес Павла Христофоровича.
— Вы знакомы с его молодой женой?
— Конечно. Очень милая дама. — Он не понимал, зачем вопрос.
Семья генерала уже существовала достаточно долго, но о ней говорили часто, как о недавнем союзе. Тому причиной была разница лет Граббе и его жены, и слухи, какие носились в воздухе…
— Красивая?
— Да, пожалуй.
— У него много забот военных, — сказал Ермолов не в осуждение, а как бы в раздумье.
— Молодая жена. Нам, старшим, не опасно, как считаете?
Лермонтов улыбнулся невинно, но затруднился с ответом. Он мог рассказать, что молодая жена Граббе глупа, что на водах она по уши влюбилась в молодого красавца Глебова и что это — совсем никакой не секрет для всей Кавказско-Черноморской линии. А что думает по этому поводу сам генерал Граббе, конечно, не известно ему.
Он неловко пробормотал, что жена Павла Христофоровича после родов вроде выехала на воды в сопровождении начальника штаба линии полковника Траскина.
— Этого я знаю. По-моему, дельный офицер, — сказал Ермолов.
— Да. У нас его ценят в армии!
— Всё равно… Поздний брак! И слишком занятой муж!.. — он продолжать думать о Граббе.
Примолк ненадолго. И вдруг разразился речью о достоинствах кебинского брака[1], и Михаил с интересом и удивлением слушал его. (Это было совсем уж неожиданно.)
— Я лично был утешен им. Знаете, что это? (Лермонтов кивнул.) Это очень удобно. У меня трое сыновей от кумыцких жен. Когда становишься старше — понимаешь, что бесплатное удовольствие стоит куда дороже, чем оплаченное, — вам не кажется?..
Михаил понял вдруг, что Ермолова просто продолжает волновать все происходящее на Кавказе без него. Даже личная жизнь людей. Что он причастен к этой жизни, чувствует причастность. И тут уж ничего нельзя объяснить. Он просто не уехал с Кавказа — его отставили, а он и не уезжал. Остался. Хоть и сидит теперь в Москве.
— Вы участвовали в деле при Валерике?
— Да, разумеется.
— В самом сражении?
— Я был связным между генералом Галафеевым и наступающими частями Куринского и Ширванского полков, которые осаждали завалы у реки.
Ермолов улыбался почти сладостно — и непонятно чему. Вновь звучали названия боевых полков на Кавказе, и это было для него как музыка. Он жадно прислушивался к ее ритмам.
Гость мог бы прибавить, что представлен не к одной, а к двум наградам. И что одна — за этот самый Валерик. Но, разумеется, промолчал.
— Как Галафеев вел бой?
Лермонтов сказал, что генерал вел бой блестяще.
— О-о, даже так? Не преувеличиваете? А до меня дошли слухи, что он в бою застенчив.
Михаил усмехнулся высказыванию, но возразил, что это не так!
— Потери могли быть меньше, — сказал Ермолов.
— Против нас было втрое-вчетверо больше! — возразил Михаил.
Ермолов был настойчив. Он попросил нарисовать ему план сражения: и где были у горцев завалы, и откуда шла русская пехота, и где стояли пушки. Он открыл ящик стола, достал бумагу и карандаш и положил их перед гостем.
Что-что, а рисовать Михаил умел, и он изобразил на бумаге всё довольно подробно. Генерала это восхитило. И гость перестал быть для него только поэтом, написавшим стихи на смерть Пушкина. Боевой офицер! Поручик. Был в битве при Валерике. Он сразу снова перешел на «ты»:
— О-о, как ты рисуешь! Я держал бы тебя при себе, в штабе! А как зовут Галафеева?
Лермонтов сказал, что генерала зовут Аполлон!
— Я не был знаком с ним, — сказал Ермолов с очевидной досадой. И вдруг рассмеялся коротко: — И правда? Аполлон? Что думали себе родители? Дают ребенку имя Аполлон! А вдруг он вырастет и окажется не похож на Аполлона? Что станется? — и снова этот короткий смешок.
— Простите, что разговорился! Я волнуюсь за Павла Христофоровича. Он в меня. Слишком самостоятелен. Вон Раевский-младший допрыгался уже. А какой был генерал! И Вольховскому несладко.
Тут он опять перешел к Граббе:
— Еще эта женитьба. Нашему брату, старшим, не показано!
Наверное, он всё знал, и то, что Лермонтов не сказал, тоже знал. Ему кто-то докладывает, что происходит там, в горах.
Ермолов помолчал и сказал с тоской:
— У нас не умеют ценить людей. Что, не так разве?.. Граббе — один из немногих, кого назначили по смыслу. И лишь потому, что хотели сохранить ермоловскую породу на театре войны! А то
Лермонтов не сразу понял, о ком речь…
— Но ты ж не продашь меня, я думаю?! Я читал твои стихи!
И, помедлив, вернулся к прежнему, повторив:
— Все-таки зря государь пощадил Дантеса. Отправил бы ко мне на Кавказ! Там есть такие места… Пошлешь человека — и можешь считать по часам, через сколько минут его не будет в живых. И всё законным порядком! (Он вздохнул откровенно.) Правда, меня уже не было на Кавказе. Но я приказал бы из Москвы кому-нибудь…
Он всё еще готов был приказывать и был уверен, что подействует. И вдруг сказал:
— Я бы тебе помог, конечно! В иные времена. Попытался б помочь. Но я теперь не у дел! Я только в истории!
И — короткий смешок: знак, что разговор закончен.
— Будешь в Москве — навести старика! Тебе тут будут рады!
Лермонтов поклонился и простился со старым Ермоловым.
Поделиться книгой: