Помоги проекту - поделись книгой:
Зарин Андрей Ефимович
Черная дама
Андрей Зарин
"Черная дама"
На днях я поздно ночью возвращался домой. В белесоватом сумраке тянулись длинные, пустынные улицы, далеко-далеко, на всем их протяжении, можно было ясно различать и тумбы, и фонарные столбы без горящих на них фонарей, и дворников, уныло спящих, сидя на обрубках, и склонивших свои головы на колени.
Был ночной час, но ночи не было.
О, эти ужасные белые ночи! Кажется, город вдруг посетила чума и все население вымерло. На улице день, но кругом пустынно и мрачно. Окна завешаны занавесками, лавки наглухо заперты, и в бесконечной перспективе проспекта редко-редко мелькнет человеческая фигура и скроется за углом. Точно страшная смерть прошла со своей косою по городу.
Но это только белая ночь: люди спят, лавки заперты, а на улице светло, как ранним утром.
В такие дни я не знал прежде покоя и бродил до утра по улицам. Теперь работа урегулировала мой сон и бдение, но эти ночи все же напрягают мои нервы каким-то неясным раздражением, и часто из-за них я отрываюсь от течения своих мыслей.
Так и теперь. Я шел домой в бледном свете томительной ночи, и мне вдруг вспомнился один эпизод из моей жизни. Я стал восстанавливать его во всех подробностях, и он снова показался мне до такой степени странным и удивительным, что, придя домой, я решился записать его.
Этот случай характеризует отчасти мое легкомыслие, но кто не был легкомыслен в свое время?
Это было и не так давно -- всего четыре-пять лет тому назад. Я жил в конце Загородного проспекта и однажды, в такую же белую ночь, возвращался домой. Я проходил уже мимо Обуховской больницы, когда меня перегнала женщина в трауре. Я невольно залюбовался ее стройной фигурой.
Грациозная, высокая, с изящными плечами и маленькой ножкой, в бледном свете белой ночи, в своем черном костюме с длинным полотнищем крепа, она показалась мне чем-то чарующим, прекрасным.
Грешный человек, я прибавил шагу, чтобы перегнать ее и заглянуть ей в лицо. Увы, ее лицо было покрыто чуть ли не тройной черной вуалью, но мне показалось, что я увидел яркие глаза, пунцовые губы и изящный прямой носик. Я невольно улыбнулся и замедлил шаг.
Она снова перегнала меня, и теперь, я видел ясно, она посмотрела мне в лицо и, кажется, улыбнулась. Я прибавил шагу... Не знаю, сколько бы времени продолжалась эта игра вперегонки, если бы в конце улицы не показалась группа из трех молодых людей со шляпами, сдвинутыми на затылок, с энергичными жестами и громким пьяным говором.
Я решительно приблизился к незнакомке и предложил ей руку. Я не помню, в каких выражениях я сделал это отважное предложение, помню только, что крошечная, изящная ручка, затянутая в черную перчатку, легла на мою руку, и я почувствовал неизъяснимое блаженство.
Трое гуляк поравнялись с нами, дали дорогу и прошли дальше, оглашая пустынную улицу своими криками.
Мы остались одни. Я всячески старался разглядеть черты лица моей незнакомки, но они были тщательно скрыты вуалью.
-- Приподнимите эту таинственную завесу, -- сказал я шутливо.
Она поняла мою просьбу сразу.
-- Ах, нет! Этого нельзя, этого никак нельзя! Не просите меня! -- произнесла она дрожащим от волнения голосом, и я с изумлением почувствовал, как ее рука задрожала.
-- Я буду думать, что вы герцогиня, скрывающая свое инкогнито, -- сказал я.
-- Думайте что хотите, но не просите меня об этом.
Ее голос был удивительно гибок. Она сказала десять слов, но в звуках этих слов мне послышалась целая мелодия. Она должна была быть красива, это несомненно. И я не ошибся.
-- Пойдемте тише, -- сказала она.
-- С удовольствием!.. Вы шли гораздо быстрее, когда перегнали меня.
-- О, да! Я была одна... -- пустынная улица... мне было страшно... Я боюсь одна... ночь, никого нет, а мне кажется, что за мною бегут, ищут, ловят...
-- Зачем же вы выходите так поздно?
-- Ах, это надо, это необходимо даже! Если бы я могла, я бы сидела дома, заперла все двери, завесила окна и никуда, никуда бы не вышла...
Я невольно улыбнулся ее аффектированному тону. Она говорила, вся вздрагивая от волнения и прерывая свой голос, словно задыхаясь.
-- "Что же вас гонит: судьбы ли решение, зависть ли тайная, злоба открытая?.."[
Я хотел было продекламировать и третью строфу, но вдруг замолчал в смущении.
Она несомненно красива, но эти странные речи... Бог ее знает.
-- Вы смеетесь, -- сказала она с упреком.
-- Я удивляюсь.
-- Удивляться нечему. Вы молоды и не знаете жизни, -- заговорила она горячо, -- вы не знаете, что помимо закона можно быть осужденной, помимо властей можно быть в тюрьме. Есть тюрьмы, есть пытки, есть казни! В каждом доме совершается невидимое преступление!
Мне послышались в ее голосе слезы. Я ничего не понимал и по тогдашнему легкомыслию своему подумал, что разговор становится скучным. Я снова стал шутить.
-- О, я вас понимаю! Я хотя и молод, но знаю жизнь по книгам. Я знаю, что может быть "Клуб висельников", что существовало "Общество душителей, или тугов", что был "Клуб двенадцати шпаг дьявола". Это все открыл и рассказал Понсон дю Террайль или кто-то в этом роде. Я читал, что маркизы и герцогини ходили на тайные свидания, делали подозрительные обороты с драгоценными вещами, что короли наряжались булочниками и выпрыгивали из окошек...
-- Ах, у вас все шутки! -- воскликнула вдруг она с неподдельным отчаянием. -- А я думала...
-- Что вы думали? -- мне стало на мгновенье совестно, и я близко пригнулся к ее лицу.
Она молчала, я стал оправдываться.
Ничто не обязывает меня серьезно относиться к делу. Эта обстановка: белая ночь и пустынная улица; эта удивительная встреча, этот странный разговор во вкусе таинственной фабулы бульварного романа.
-- Согласитесь сами, вы можете меня мистифицировать. Я не хочу быть смешным и смеюсь сам. Бросьте это, откройте свое лицо. Помните, как в еврейских песнях:
Дай услышать голос милый,
Покажи твое лицо!
Я уже теперь влюблен в вас, а тогда... о, тогда я стану вашим рыцарем и с готовностью пролью кровь за освобождение своей царицы!
Мой монолог произвел желаемое впечатление. Она тихо засмеялась и уже без ужаса ответила:
-- Только не сейчас, не здесь!
Сознаюсь, я воспользовался ее неосторожным словом и с горячностью сказал:
-- Я не говорю -- здесь. Я доведу вас до дому, вы радушно пригласите меня войти и позволите выкурить у вас одну папироску!
-- Что?
-- Одну папироску выкурить! Я устал, я шел издалека. Я даже не сниму пальто. Ведь вы позволите? -- добавил я над самым ее ухом замирающим шепотом.
Ее рука дрожала.
-- Да... нет... что же... да, позволю, позволю, -- вдруг сказала она два раза.
Я сжал ее руку.
-- И там я увижу ваше лицо?
Она наклонила голову. Несколько шагов мы прошли молча и остановились у одного из домов Сивкова.
В конце Забалканского проспекта, подле Обводного канала, два квартала заняты огромными каменными домами, образующими собою два переулка и принадлежащими одному владельцу.
Я не знаю, кому они принадлежат теперь. Знаю, что они были Тарасова, потом Сивкова, потом еще и еще кого-то, но имя Сивкова так и осталось за ними.
Эти огромные дома заселены по преимуществу бедным людом. В нем масса рабочих, бедных чиновников, студентов и... прекрасных, но погибших созданий.
Моя история разрешилась просто. Мы вошли в подъезд, прошли по узкому коридору во двор, через него в другой подъезд, в другой коридор и, наконец, на лестницу. Нас охватила египетская тьма, так как в домах Сивкова на лестницу не сделано ни одного окна на высоте всех пяти этажей.
Я хотел зажечь спичку, но она порывисто потушила ее и опять лихорадочно заговорила:
-- Не надо! Ради бога, не надо!
-- Мы же поломаем ноги!
-- Бога ради! -- она сжала мою руку и повела в темноте по лестнице.
Мне становилось жутко. Вдруг наверху звякнул дверной крючок, хлопнула дверь, послышались мужские голоса и загорелась спичка. Бледным светом она озарила площадку четвертого этажа.
Моя незнакомка прижалась ко мне и замерла, вся дрожа от волнения. Потом она вдруг зашептала совершенно безумным лепетом:
-- Если любите... если дорожите жизнью... Бога ради... идите... прочь скорее... скорей...
Шаги все приближались. Ее вуаль касалась моего лица.
-- Идите, идите, -- прошептала она исступленно и толкнула меня.
Я повернулся и, ничего не понимая, медленно сошел вниз.
Когда я вышел на улицу, я чувствовал себя словно одураченным. Я старался разобраться в происшествии, но не понимал решительно ничего.
Вернувшись домой, я лег спать; на другое утро сел за работу и на время позабыл обо всей этой странной истории.
Несколько дней спустя, идя по Гороховой, я вдруг встретил свою незнакомку.
Она была одета в тот же траурный костюм, и непроницаемая вуаль так же закрывала ее лицо.
Я быстро догнал ее и заговорил с нею.
-- Скажите, пожалуйста, -- не без раздражения сказал я, -- к чему вы меня в тот раз заставили разыграть такую глупую роль?
Она вздрогнула, увидев меня.
-- Вы? -- воскликнула она с неподдельным горем.
-- Да, -- ответил я, -- признаться сказать, мне было очень досадно, что вы заставили меня изобразить собою какого-то бульварного героя!
Но она не слышала моих слов и снова воскликнула с тоской:
-- Вы! Неужели и вы...
Я раздражительно заметил:
-- Вы и среди белого дня разыгрываете мелодраму! Неужели вы не можете быть естественны?
Она опять не слыхала моих слов. Она схватила меня за руку, повлекла к воротам ближайшего дома и тут, сжимая мне до боли руку, заговорила тем же исступленным шепотом, каким говорила на лестнице:
-- Если вы жалеете себя, если любите себя, уйдите! Оставьте меня одну! Вам не спасти меня! Идите! Не мучайте меня!
Я изумленно посмотрел на нее.
-- Вы хотите делать какую-то тайну! Я ничего не понимаю.
-- Если бы вы знали мою жизнь! -- сказала она с тоскою.
Я был снова заинтригован.
-- Расскажите!
-- Вы хотите, хотите?
-- Хочу.
-- Слушайте! -- голос ее стал каким-то торжественным. -- Если вы правда заинтересовались мною, если вы думаете, что можете полюбить меня, -- я вам расскажу все, все, от рождения! Хотите?
-- Хочу.
-- Вы не трус? -- вдруг спросила она.
Поделиться книгой: