Гримуар

— А потом спрыгнул, засмеялся, и как-то боком ускакал. И опять, непонятно куда делся.

— Странно, — Маша почесала нос.

— Иногда приходит, просит покушать.

— А вы что же?

Тут соседку позвали, разговор закончился.

Слободские решили наконец разобраться с чердаком. Вдруг там металлолом, и он влияет на прием сигнала и вызывает магнитную аномалию.

— Зачем стаскивать металлолом на чердак? — удивилась Маша.

— Ну всякое может быть, дядя же был с придурью, — ответил Дима.

— Я не знаю, в чем эта придурь проявлялась.

— Ну вот видишь.

На следующий день Маша пошла на Бастионную в овощной, а когда вернулась, то услышала резкий высокий голос:

— Опьянела, опьянела, закружилась голова…

Звучало с чердака. К его отворенному люку в потолке, из коридора была приставлена лесенка. Голос пел:

— Ах кому какое дело…

Наверху горел тусклый свет.

— Что происходит? — Маша посмотрела вверх. Пение прервалось, в прямоугольнике появилась темным контуром голова Димы:

— Нашел патефон. Классная штука! Чемоданчик. Открываешь. Вставляешь ручку, крутишь, заводишь, он играет, электричества не надо. Там коробочка с иглами, как портсигар. Залезай, покрути сама.

И Маша крутила ручку, вынимала из конвертом толстые, из шеллака пластинки в паутине царапин, ставила массивную округлую головку с иглой, и патефон пел, пел, пел на разные голоса. Невыносимые оперные теноры сменялись разухабистыми песнями, наверное под них прежде танцевали, а с одной пластинки даже грянул первобытный джаз.

А потом они нашли рукописную книгу «Гримуар», чудовищный, невиданный гроссбух, и ватманы, расчерченные пентаграммами, таблицами, буквами — знакомыми и неведомыми, и самодельные картонные веера, поверх которых тушью или чернилами были нанесены символы, числа и буквы, а также веера совсем сложные, хитро склеенные, где сегменты могли выдвигаться на произвольную длину, независимо от соседних. Слободские поняли, почему дядю Егора считали странным.

В «Гримуаре» тоже были пентаграммы, пентакли, таблицы, но больше тексты — иногда сплошным набором букв по всей странице, иногда геометрическими фигурами. Там, на чердаке, под желтой лампочкой, что свисала с потолка, Дима, раскрыв книгу, читал вслух:

— Открыто Ди. Вызов восьмой. Базм ило и та пирипсон…

— Билиберда полная, — Маша тоже заглядывала в книгу, повторяя оттуда:

— Сатор, арэпо, тэнэт…

Отпуск кончился, а Диму по сокращению уволили с работы, и Маша, дабы его поддержать, неожиданно купила ему, за последние семейные деньги, в подарок Денди, и Дима вместо пробежек по городу в поисках работы, днями и даже ночами — покинув супружеское ложе — играл на приставке, а картиджи брал у своего приятеля Миши. Несколько раз Маша, вернувшись с работы, заставала Мишу в гостях — муж и его друган сидели за приставкой и проходили какую-то игру про боевых жаб.

А однажды она пришла, а Дима сидит сам, один, перед включенным телеком, но на экране не игра, а серый шум помех, и Дима завороженно повторяет:

— Пф, пфа, фа, тал, ма, нек.

— Ты чего? — тронула его за плечо.

Он словно очнулся:

— Да так, балуюсь. Пытаюсь медитировать и повторяю строчку из Гримуара. Специально ее заучил.

Замелькали дни осени, Диме вроде бы обещали работу, но не раньше ноября, теперь для затянувшегося отдыха был повод законный, в субботу Дима ездил на Чоколовку совмещал два дела — заходил к тестю и теще, а потом встречался с Мишей и шел с ним на радиорынок менял пройденные или плохие картриджи на новые.

Однажды, передав родителям приветы и испеченный пирожок со смородиной, Маша осталась дома одна. По стеклам окон и осыпавшейся в саду листве застучал дождь и перестал, снова тишина. Иногда раздавался глухой стук — то падало яблоко или орех, катился по склону или задерживался в жухлой траве. Слободские всё намеревались собрать урожай, но падалица так оставалась лежать и портиться, супруги подбирали разве что особо целые плоды, на виду. Убеждали друг друга, что в следующем году займутся садом.

— Главное деревья побелить! — учил Дима, памятуя отрочество в Конотопе, — Иначе жуки заведутся.

Предполагалось, что в сарае, приютившемся у левого забора, найдется всё нужное — лопаты, грабли, сапки, тачка. Не мог же дядя Егор без всего этого? А может быть и мог, вон сад какой дикий, запущенный.

Маша решила тоже поиграть на приставке, но вдруг ей показалось, что мимо окна кто-то прошел. Сердце немного ёкнуло, окно во двор выходит, значит посторонний.

И тихо. В дверь не стучат. Маша встала и осторожно приблизилась к окну. Надо занавески задергивать, кто угодно заглянет. Хотя от кого? Ну вот видишь, значит есть от кого. Шляются. Но ведь со стороны улицы забор… Забор-чик — поправила. Хотя бы и так, но по бокам соседи, наверху ботсадовская ограда. Колючей проволокой что-ли обмотать?

Маша взяла тот самый старинный утюг, прошла через коридор, отворила дверь и остановилась на крыльце, всматриваясь и вслушиваясь. На устах замерли слова — а вы что тут делаете?

Внизу склона бродил бледный мальчик в джемпере и затрапезных штанах, с неряшливой прической. Наверное, это про него говорила как же ее? Неважно.

Маша поставила утюг на полку в коридоре, вернулась и позвала:

— Мальчик, ты что тут делаешь?

— Груши собираю, — он показал зажатую в руке, уже с надгрызом лимонку.

— А как ты сюда попал?

— Вы сами меня позвали.

— Ты здесь живешь? На этой улице? Ты Юра?

Мальчик продолжал задумчиво глядеть в траву, вдруг резко нагнулся и подняв, показал:

— Во, орех!

— Ну так возьми себе.

— Я уже взял.

— А ничего, что это чужой сад? — Маша уже начала раздражаться.

— Вам всё равно не нужно. Вон всё гниет.

И переменил тему:

— А хлеба с солью и с луком у вас нет?

— Ты хочешь кушать?

Вместо ответа он сунул орех, как был, в зеленой кожуре, себе за щеку и с дикой гримасой прищурился, и Маша тоже прищурилась и вжала голову в плечи, пока не раздался хруст, а потом мальчик выплюнул раскушенную зелень со скорлупой и пообещал:

— Ну, пожалеешь!

Побежал наверх по горе, легко, словно не было крутизны, бурьянов, выступов и кочек. Исчез где-то там наверху, за кустами, должно быть перелез через ботсадовский забор. Так вот откуда он появился. Первым делом надо сделать, чтобы никто оттуда не ломился.

Чего же он убежал? Маша бы вынесла ему поесть, или провела на кухню, хотя мальчик странный, даже пугающий, с этим орехом, и надо сказать, после такого фокуса сама собой отпала всякая зарождавшаяся жалость к ребенку. А как он наверх вскарабкался, нечеловечески ловко просто!

Маша заперла за собой дверь, сдвинула занавески — шторы не тронула, пусть их — села перед телеком, взяла в руки джойстик и бездумно играла, пока не вернулся Дима.

Он воспринял новость скорее воодушевленно, даже пожалел, что его при этом не было, и обмолвился, что ожидал посещения Юры раньше, а когда Маша спросила почему, с улыбкой сказал:

— Ну как? Если он раньше тут появлялся, то должен был вернуться!

Дима зачем-то попросил показать ему, где мальчик выплюнул раскушенный орех, на месте лишь бросил взгляд, молча кивнул, а потом, когда уже стемнело, Маша видела в окно, как муж спрятал орех в пакетик, но когда появился уже в комнате, в руках ничего не было.

Чем глубже наступала осень, тем больше Дима становился сосредоточенным, себе на уме. Что-то писал, чертил. Говорил — потом расскажу. Подолгу рассматривал картины дяди Егора, как-то сказал:

— Знаешь, тут нет ничего случайного. Кстати я нашел его записки.

На чердаке Дима властвовал безраздельно и днями просиживал там, разбирая старые бумаги, расстилал на полу ватманы с таблицами и пентаграммами, ползал на коленях, ставя на края свитков тяжелые предметы. Ходил по дому с испещренными символами веерами, раскрывая их так и эдак. Было видно, его подмывает нечто рассказать Маше. Спустя несколько дней после ужина сообщил:

— Скоро покажу тебе интересное. Невероятное. Но нужно еще кое-что исследовать до конца. Раньше я думал, что вееры это ключ к таблицам. Но оказалось иначе, понимаешь? Зашифрованный текст на веерах, а ключ это таблицы. Угол раскрытия веера, точка совмещения, затем последовательность и направление углов вращения. В случае вееров с выдвижными частями — количество символов, на которое надо выдвинуть каждую. Это нельзя в двух словах и я еще сам не всё понял!

— Может быть если бы ты делился… Один ум хорошо, а два лучше.

Дима почесал затылок. Помедлив, ответил:

— Я изначально подумал, что это может быть опасно. Двигаться дальше. Я не хотел подвергать тебя опасности.

Совершенно не нужно говорить человеку, что он сходит с ума. Само пройдет. Скоро ноябрь, Дима свяжется с приятелем-фирмачем, который обещал работу, освободится место. Ни на какие пентаграммы и гримуары не будет времени, и на приставку Денди тоже. Всё вернется на круги своя.

Между тем Дима сузил все изыскания до пределов чердака, и если раньше быстро закрывал свою писанину, когда Маша заглядывала в страницы, то теперь она вообще не видела, чем он занимается, а забраться на чердак и во всём порыться в отсутствии мужа она не могла, ибо Дима всё время торчал дома. Он перестал выходить даже в магазин, хотя и раньше-то не очень.

— Не до магазинов! Скоро будет сенсация! — и спешил к себе на чердак.

Уже стало привычным, просыпаясь, Маша не чувствовала, что рядом лежит Дима. Она знала — Дима на чердаке, вон оттуда тихо слышится его голос, произносящий непонятные слова.

Как сказать человеку, что он сошел с ума? Может, само пройдет, как и пришло.

— Дима, ты вызываешь духов?

— Да, а что тут особенного? Люди веками, тысячелетиями это делают, и наверное неспроста.

— Как я пропустила начало, перелом?

— А не было такого. Сперва это воспринималось как… Почитать книгу. Можно отложить в любой момент. Потом как… Учить английский. Заинтересованность, и твои успехи зависят от уделяемого времени и желания разобраться. И постоянства. А потом стало необходимостью.

Этот разговор не состоялся.

Надо было кому-то рассказать, Маша по ходу из гастронома, позвонила с таксофона почти в самом начале улицы, к родителям, а те были в гостях, ответила бабушка, ну как живете? Маша со смешками ответила, я ничего, а Дима духов вызывает. Бабушка заворчала что-то, а Маша как ни прижимала трубку к уху, ничего разобрать не могла. Ну хорошо, пока, я потом перезвоню!

Туалета внутри дома не было, ходили в будку во двор. Однажды ночью Маша, накинув курточку, выскочила — ночь была холодная, лунная. По пути к будке Маша повернулась, чтобы поглядеть на месяц, и увидела. На коньке крыши, в мертвой тишине, в зеленоватом сиянии сидел мальчик Юра, запрокинув голову и подняв руки к мути неба. Улыбался.

Она не окликнула, ничего. Отправилась в будку. Когда вышла — крыша опустела.

В то время по утрам, до полудня, в ботсаду нагонялся молочный туман. Можно отойти на три метра и уже не видно человека, так, тень. Окрестности — смутно угадываются. Если постоянно не держать в голове, где идешь, то заблудишься и сможешь узнать лишь по близлежащему приметному дереву, перекрестку или тропке. Туман густой, открываешь рот и кушаешь, как неземную кашу.

Под предлогом тяги к рисованию Маша проникла на чердак. Дима уже думать забыл, что собирался ходить с этюдником в ботанический сад. Хотя он предлагал, чтобы Маша стояла внизу, а он будет сверху подавать художественные принадлежности, Маша уперлась — сама не знаю, что мне понадобится.

Беспорядок на чердаке за время бытования там Димы еще более усугубился, однако ожидания Маши попасть в логово безумца не оправдались, напротив — писанина лежала стопками и свитками подле окна, перед ним расположился старенький письменный стол, по размерам школьный. На одной его стороне нашел пристанище телевизор — недавно Дима перетащил его сюда, несколько дней нудно допытываясь, нужен ли ей телек внизу, и дескать, чтобы не мешать Маше ночью спать, когда он играет на приставке. Врешь, ты забросил приставку, ты пялишься в помехи и торжественно читаешь свою колдовскую бредятину! Это обличение не было высказано.

Маша поняла, что Дима тут прибрался, ибо причандалы живописцы оказались собраны воедино, чтобы она не искала по всему чердаку. Маша открыла этюдник — внутри нашла деревянный овал палитры с дыркой для пальца, и разложенные по отделениям тюбики отменно пахнущих масляных красок с чарующими названиями. Хотелось откручивать тюбики, нюхать и пробовать на вкус. Там же лежали кисти. Маша разжилась на чердаке и натянутым на подрамник холстом с готовым грунтом, тоже весьма приятным на запах. Наконец, бутыль резкого растворителя для отмывания кистей от краски Маша оставила в обители Димы.

Но утра! Утра, когда она могла ходить в ботсад и пробовать писать картины, совершенно портил туман. Может ли человек взять и начать писать маслом? Конечно, а если не получится, выдать за сюрреализм или супрематизм, короче говоря, смотря на что будет похоже.

В светлое время суток Дима теперь отсыпался, конечно на чердаке, ночи же посвящал возне с «Гримуаром» на фоне шипения из телевизионного динамика. Маше пришло на ум — подражание ее бабушке, что жила на антресолях. Муж спускался к ужину, бледный, небритый, с остекленевшим взглядом. Молчал, ел, на вопросы отвечал больше жестом, со скупым словом — мол, погоди, скоро все узнаешь, уже недолго, главное не отвлекать, важное, грандиозное умственное сосредоточивание, надо всё удержать в голове и чтобы не лопнула. Новые горизонты для человечества. Повторяемый опыт. Сны. Угол раскрытия веера, угол поворота, расстояния выдвижения сегментов. Всё складывается.

Маша вешала толстый, из грубого брезента ремень этюдника через плечо и несла по выбитому асфальту улочки на гору к ботсаду, такую тяжесть несла, но было легче, чем в одном доме, где на чердаке спит, или витает в иных мирах, Дима.

— Меня нет, — сказал он, — Если Миша звякнет, говори, меня нет. Не говори что занят.

Куда позвонит? У них нет телефона. Таксофонов в районе всего два, ближайший на том перекрестке. Мимо него Маша ходит в ботсад, потом сворачивает направо. А налево — к лестнице на бульвар, родник, разворотное кольцо троллейбусов, гремящие трамваи, жизнь.

Туман всасывал всё вокруг, наползал. На Мичурина он еще опускался как густой дым от сжигаемой листвы, а там, на аллеях пустого ботанического сада Маша вытягивала вперед руку — и едва различала кончики пальцев.

Посреди дороги меж земляных валов березовой рощи раскладывала треногу этюдника, открывала его, стояла и слушала, как звуков нет. Вокруг мглело, воздух обращался в бесплотный кисель. Видимый под ногами пятак асфальта темнел от влаги. Если кричать, голос никуда не долетит. Зная, что рядом никого нет, Маша так и делала.

Их участок на Мичурина был совсем рядом — подняться на пригорок под деревьями, и сразу будет забор, но ведь напрямик вернуться нельзя, не перелезть, да и она окрутила верха колючей проволокой, попросила у соседей.

Постояла, отдохнула, пора возвращаться.

Она прошла к мутной громаде рощи лесного ореха, протиснулась через дырку в ограде из металлических прутьев — сначала поставила на ту сторону этюдник, потом задвинулась сама. Проем большой, тут одна бабка даже коз водит выпасаться.

Чем ниже Маша спускалась переулком, тем редел туман, но когда свернула, то ближе к ее участку марево загустело, и синяя адресная табличка едва наметилась с нескольких шагов. С сырым скрипом отворила калитку, совсем в белой слепоте Маша двинулась дорожкой, что вела ко крыльцу дома.

По шагам уже должно быть крыльцо. А его нет. Дома нет, только края ямы видны. Машу ошпарила мысль, что дом провалился в те пещеры, которые искали ученые. Огромные пустоты, целая сеть, пронизывает весь холм, включая ботсад. Туда уходит и вода из бассейна в розарии.

Маша бросила этюдник и спустилась в неглубокую выемку, точно под фундамент. Плотный грязный суглинок, какие-то тряпки. Она ползала и ползала по яме, и ничего не понимала. Звала Диму. Не отзывался, сгинул разом с домом.

Позже, вечером, когда уже уехала задумчивая, озадаченная милиция — после всего этого, когда Маша была на Чоколовке, родители рассказывали, что бабушка утром прытко спустилась с антресолей, сунула в торбу старинный рукописный требник, которым духов изгоняют, и выскочила из квартиры, сказав что идет на базар — они удивились очень, но не станут же запрещать старушке идти на базар, просто стали ее ждать, ждали-ждали, а она не вернулась. И в сумерках на Чоколовке, в хрущовке, что росла из прямоугольной ложбинки, метались, не понимали, звонили, обзванивали, и наконец без сна уснули, а телевизор, работавший просто так, для фона, забыли выключить, и на экране беспорядочно и скоро сыпался сплошной серый снег, а динамик тихо шипел, через шипение будто проскальзывали голоса.

Я давно не имею возможности часто прогуливаться по Мичурина, уже лет двадцать как. Не знаю, есть ли еще в ботсаду и округе такие богатые туманы — всё изменилось, может те туманы и были первой вестью изменений климата с плавного на скачкообразный, черт бы его побрал. Точно уже нет усадьбы Слободских — ее, как и почти все тамошние участки, взрыли, спилили, сломали, и застроили огромными теремами за крепостными стенами. Осталась сетка улиц да проулков, вроде бы есть дырка в заборе, конечно же — земляные валы, и незримые Зверинецкие пещеры, где даже летом холодно, и никто не знает, куда точно они ведут и насколько далеко простираются внутрь горы.